Когда, еще в раннем детстве, Вадиму Выдрину не позволяли то, чего хотелось, или принуждали делать то, что не хотелось, а он капризами и плачем выражал протест, отец наказывал его ремнем и ставил в угол. И, убедившись много раз, что путь к его желаниям и нежеланиям, едва ли не на каждом шагу — дома, во дворе, в детсадике и в школе, — перегорожен, как натянутым канатом, грубой волей взрослых, Вадик, не имевший сил порвать ненавистный канат, стал учиться потихоньку под него подныривать.
Первые попытки обойти домашние запреты сурово пресекались, но власть желаний мальчика была сильней боязни наказаний, и, потерпев неудачу в одной попытке, он изощрялся в другой. Обеспокоенные тем, что он растет тщедушным, родители принуждали его побольше нажимать на хлеб, и Вадик, осознавший к тому времени всю безнадежность открытого сопротивления родительской воле, решился ей противопоставить хитрость своего умишка: каждое надкусывание хлеба он, на виду у домочадцев, чередовал с двумя-тремя обманными, для чего надкус захватывал губами и, поднося к себе ложку с едой, делал несколько мнимых жеваний, — так ухитрялся он один кусочек хлеба растягивать на весь обед, пока вдруг не был уличен отцом, выдернут его рукой из-за стола и заперт в темной ванной. Тогда Вадим переменил уловку: кое-как сжевав половинку хлебного ломтя, он незаметно задвигал его под край своей тарелки и брался за второй ломоть, чтобы с ним проделать то же самое, а половинки, улучив момент, совал себе в карман и после выбрасывал; и неизвестно, как долго бы сходила ему с рук новая уловка, если бы однажды Вадика не выдала сестренка Валька, в отместку за какую-то обиду на брата.
Впрочем, шла уже война, с продуктами день ото дня становилось все хуже, и вскоре Вадику пришлось решать обратную задачу: как обойти запрет на сытое существование… Мать, Анна Александровна, чья воля с уходом мужа на фронт единственно довлела над Вадимом, нормировала, твердо и придирчиво, все домашние продукты, и прежде всего хлеб, получаемый теперь по карточкам.
Жертвуя часть своей доли детям, мать разрезала пайковую буханку на три равных куска, каждый из которых потом делился поровну на всех троих: один — за завтраком, второй — по возвращении Анны Александровны с работы, третий — за ужином. И Вадик, впервые взявши в руки нож, чтобы тайком отрезать от каждого куска буханки по одинаковому тоненькому ломтику, ясно понимал (как может понимать рано созревший практический ум семилетнего мальчика), что, окажись сейчас его затея неудачной, повторить ее вряд ли придется: уж мать тогда не будет прятать хлеб в незапертом буфете, под перевернутой кастрюлей, а найдет местечко понадежней. Рукой, нетвердой от волнения и неуверенности, он резанул кусок буханки, на расстоянии примерно полусантиметра от торца, и вдруг в ошеломлении застыл: нож, тот самый кухонный нож, которым мать так ловко и так ровно разрезала хлеб, на этот раз не резал, а рвал, кромсал поджаристую корку и сминал обнажившийся под нею мякиш. И от мгновенной мысли, что такой неровный, рваный срез наверняка разоблачит его, у Вадика испуганно дрогнуло сердце и похолодели руки. Но тот же страх родил другую мысль, спасительную… Он выхватил из ящика стола второй, затупившийся кухонный нож, от давнего непользования весь черный, и выбежал во двор: там, возле амбара Поляковых, стояло старое точило с рассохшимся корытом… Погодя он вернулся с ножом острым, как бритва, и, тщательно вымыв его, протерев полотенцем, нацелил сверкающее лезвие чуть-чуть левее первого надреза, нацелил, решительно нажал на рукоятку и освобожденно, радостно вздохнул: плоский, как галета, равномерно-ноздреватый ломтик завалился набок и упал на стол, открыв такой же срез-квадрат буханки и опахнув лицо Вадима дразняще-вкусным хлебным ароматом. Он сглотнул слюну и, судорожно скомкав ломтик, сунул его в рот… Отрезав от другого куска буханки такую же «галетину» и тут же с ней расправившись, он смахнул в ладонь все, до единой, хлебные крошки и, проглотив их, тщательно скрыл следы содеянного; после чего, довольный собой, сел за уроки: он был усерден и учился на «отлично»… Все же смутная тревога о возможности разоблачения беспокоила его и все росла по мере того, как стрелки старинных настенных часов приближались к шести, когда возвращалась с работы мать, по пути забиравшая из детсадика Вальку. Но никаких разоблачений не последовало: Анна Александровна была слишком доверчивой матерью и, в отличие от мужа, не обладала даже элементарной проницательностью. К тому же бдительность ее сын усыплял примерным послушанием.
Успех поощряет, и он же приводит к утрате чувства меры, но Вадику свойственно было в выборе средств стремиться к золотой середине: на всем протяжении полуголодных лет войны он никогда не позволял себе пожадничать и отрезать от буханки ломтик толще, чем это сделал в первый раз, и, может быть, поэтому он так и не был уличен. С такой же осторожностью и чувством меры он добывал себе и прочую еду: глоток (но не больше!) подсолнечного масла из бутылки, заткнутой газетной пробкой, полповарешки супа из рыбьих костей, оставленного матерью на ужин, горсточку (только одну!) из скудных пайковых запасов пшена или гороха, которые так вкусно было медленно сжевать сырыми… всегда по чуть-чуть, чтобы никто не заподозрил убыли. И, в связи с этим, произошел один курьез…
В то время всем малышам выдавали в «Детской консультации» по пол-литровой банке молочно-пшенной каши, и Вадик, принеся для Вальки ее порцию, не упускал возможности, тихонько приподняв молочно-крупяную пенку, зачерпнуть из-под нее и съесть столовую ложку (всегда — одну) сладкой детской каши. Пожалуй, то было единственное своеволие сына, о котором Анна Александровна догадывалась, но с которым молчаливо мирилась. И вот однажды, когда у них гостил дед Александр, приехавший к дочери из голодающего Саратова в не меньше голодающий Куйбышев, и вся семья садилась ужинать, Анна Александровна, взяв с подоконника банку с детской кашей, привычно опрокинула ее в Валькину миску и удивленно ахнула при виде супом разлившейся жижи. «Вадик, ты ел кашу?» — строго спросила мать, рискуя выдать сыну, что ей известна его тайна. Вадик посмотрел на маму честными глазами и молча покачал головой. «Отец, ты?!» — перевела она глаза на деда. «Аня! — укоризненно пробормотал дед Александр, хилый старик, вследствие недоедания ускоренно впадающий в детство. — Вот те крест святой, не я!» И верующий старик осенил себя крестным знамением. «Хорошо, Валечка, ешь! — сказала мать, и лицо ее стало несчастным. — Тот, кто это сделал, наверняка долил в твою кашу сырой воды и не подумал, что ты можешь заболеть. Ешь, доченька!» — и Анна Александровна сунула дочери ложку. «Аня! — убито выдавил вдруг дед. — Воды-то я отварной долил…» И тут раздался смех, двойной: звонкий, как колокольчик, Валькин и веселый, до слез в глазах, матери. Но Вадик не смеялся: он делал в ту минуту важное открытие: оказывается, взрослые тоже тихонько хитрят. Это открытие почему-то обрадовало мальчика, и, запоздало вторя общему веселью за столом, он растянул свои губы в улыбке.
А вскоре он и сам накрыл с поличным деда, когда вошел внезапно в кухню: старик стоял у плиты и, держа в руке крышку от кастрюли, пил из половника рыбный суп, предназначенный на ужин; при виде внука, который деда сторонился, а за едой всегда брезгливо отворачивался, чтобы не видеть его неряшливого рта в зарослях седой щетины, жалкое, испуганно-собачье выражение мелькнуло в выцветших глазах старика; но внук его не выдал: ведь дед Александр еще раз доказал ему, как важна в замысленном тайна исполнения…
Что тайна исполнения — залог успеха любого запретного дела, Вадик понимал, хотя и не вполне осознанно, уже давно…
Он это понял, а точней — почувствовал, внезапно, но раз и навсегда, когда один детсадовский мальчишка, уходя домой, сорвал на клумбе розу, был тут же схвачен воспитательницей и, как назавтра объявили всем, исключен из садика. Но эта весть, которая, казалось бы, мгновенно охладила всех, даже мысленно покушавшихся на цветы, произвела на Вадика обратное действие: он вдруг загорелся желанием сорвать запретный цветок. Однако он извлек урок из неудачи сорвавшего розу мальчика и замысленное выполнил по-другому: в «мертвый час», когда все дети спали, он вылез из раскрытого окна веранды и, убедившись, что за ним не следят, прокрался к благоухающей цветами клумбе; только он сорвал не розу с ее опасными колючками, а махровый, красный георгин, сорвал и, кинувшись к ограде, просунул цветок сквозь штакетины, спрятав его в траве. Тайна эта осталась нераскрытой, но георгин он не донес до дома: чтобы исключить ненужные расспросы, забросил его в соседний двор.
А разве бы удался его замысел добраться до лакомых недр огромного, сверкающего никелем накладок и углов чемодана, битком набитого разнообразными конфетами, которые отец привез из побежденной Германии, если бы Вадим в то время не владел уже вполне искусством тайнодействия? С осторожностью кондового охотника, подстерегающего редкую дичь, он десятки раз подслушивал у запертых дверей все действия отца: шорох руки, отбирающей конфеты в вазочку (по две конфеты на нос, чтобы подольше растянуть сокровище), два тугих щелчка замками, ширканье тяжелым чемоданом в направлении «под кровать», отцовские шаги по комнате… пока однажды он не уловил последний, самый важный звук: мягкое скольжение задвигаемого ящика комода, в одном из которых, под кипой белья, Вадим и нашел заветный ключ от чемодана. И оттого, что на всем протяжении его периодических набегов в лакомые недра он был предельно осторожен и придерживался чувства меры, тайна «конфетной одиссеи» (как и множество последующих тайн) тоже оказалась похороненной в его душе.
Привычка к скрытности мешала Вадику иметь друзей, но, заметив, что одинокие всегда обижены и биты, он сблизился с одной из уличных компаний, «хеврой» в жаргонном просторечии. Расположение компании он приобрел не без труда и некоторых жертв. Дело в том, что, по понятиям хевры, где верховодили верзилы-третьегодники, Вадик, нежнолицый и хрупкий, как девчонка, да еще отличник, был маменькиным сынком, а таких, на том же уличном жаргоне презрительно именовали «мендами» и при удобном случае сильно поколачивали. Доставалось и Вадику Выдрину, особенно когда он делал первые попытки сблизиться с мальчишками хевры. Но «менда» Вадик, стоически перенеся побои, упорно продолжал преследовать дворовую компанию, следуя за нею в нескольких шагах позади, как нитка за иголкой: хевра купаться на Волгу — и он туда же, хевра отправляется на станцию «тырить» вкусный, маслянистый жмых — и он за ней, затевается игра в войну — и Вадик, самовольно, бегает со всеми вместе по дворам, бахая в «фашистов» из самоделки-пугача, хевра прячется куда-нибудь в укромный у