К полудню были привязаны все НП, СНД и все батареи, кроме одной, стоявшей на опушке. Лес на опушке был редкий, и у самой батареи зеленела круглая полянка, залитая жарким солнцем. Установив теодолит на краю поляны, решили покурить перед последней привязкой и, рассевшись в щедрой тени дремучей сосны, закурили.
— Ух, мать честная, жара-а, — качнул головой сержант и, отложив на корень сосны дымящуюся цигарку, стащил гимнастерку, оставшись в белой исподней рубахе.
— Ты не дури, сержант, — нахмурился Жмакин. — Надень гимнастерку.
— Да ты че? — удивился сержант, отирая рукавом пот с красного лица. — Глянь вон, артиллерия и та разоблачилась…
На другом краю поляны какой-то рослый артиллерист, мелькая белизной рубахи, с остервенением рубил крупную сухую березу. Ягодкин, вспомнив, что орудийные расчеты, почти на всех батареях, тоже поснимали гимнастерки, решил промолчать и, полулежа на траве, курил, наслаждаясь кратким отдыхом. Жмакин, еще раз неодобрительно взглянув на сержанта, отвернулся и, дымя самокруткой, замкнулся в молчании. Писаренко и Тишкин тоже стащили с себя гимнастерки и, блаженно морщась, как и сержант, привязали их рукавами вокруг пояса.
Минуту посидев, Писаренко встал и ушел в лес. Тишкин вдруг ухмыльнулся и, лукаво сощурив глаз, о чем-то шепнул сержанту на ухо. Сержант недовольно поморщился и сказал:
— Отставить, Тишкин, болтовню!
Сказано было это тоном, подчеркивающим разницу между ним, младшим командиром Голубом, и рядовым Тишкиным, как будто это не сержант вчера в землянке называл того же Тишкина «дядь Матвей» и не он рассказывал товарищам о самых своих сокровенных делах. Тишкин даже вздрогнул от этого окрика.
— Пить хочете, товарищ младший лейтенант? — услышал Ягодкин бойкий говорок Писаренко, который, присев на корточки, протягивал ему мокрую пилотку, доверху наполненную водой. Снизу пилотки срывались и падали в траву крупные прозрачные капли. — Роднична!
Ягодкин приподнялся и, несколько раз глотнув из пахнущей потом пилотки ледяной, освежающей воды, сказал спасибо.
— На здоровьичко! — Писаренко расплылся в радушной улыбке и с этой улыбкой пошел обносить водой товарищей. Сзади фартуком болталась на нем повязанная гимнастерка, а рукава исподней рубахи были высоко засучены.
Ягодкин опять полуприлег и, опираясь на локоть, поднял голову вверх. Сквозь широкие прорехи в развесистых лапах сосны ярко сверкало небо. Было оно изжелта-белесое от расплывшегося солнца, и где-то там — с земли казалось, в самой глубине далекого неба, — проплывало нечто серое, крестообразное, чьи очертания сливались с раскаленным маревом: «Наверно, большая одинокая птица», — подумал Ягодкин и, посмотрев на сержанта, спросил его глазами: «Пора?» Предупредительно глядевший на него сержант тотчас же вскочил, как вскинутый пружинами, и бодро скомандовал:
— Па-адъем! Кончай курить! — И сам первый вышел на поляну, таща за собой блистающее полотно стальной ленты.
Следом медлительно двинулся Тишкин, слегка косолапя и почесывая грудь под белой рубахой. И, всех опередив, мальчишеской скоробежкой бежал через поляну Писаренко. Ягодкин подошел к теодолиту и, потеснив плечом Жмакина, заглянул в окуляр. В четком круге линзы висел вниз головой Писаренко, а над его ногами зеленела трава, в которую он только что воткнул белоснежный кол. Левее, тоже перевернутый, рубил березу артиллерист, облепленный белой рубахой. Помахав Писаренко левой и правой ладонью и выставив кол в створ, Ягодкин сказал себе «хорош» и отступил, давая место Жмакину, который, тронув прокуренным пальцем усы, припал к окуляру.
Тут до слуха Ягодкина донесся странный звук жужжания, идущий сверху. Ягодкин возвел глаза к небу и увидел снижающийся к лесу самолет, похожий на летящий крест. Ягодкин стал вглядываться в него, пытаясь угадать тип самолета, как вдруг жужжание прорезал тонкий, стремительно растущий свист. И прежде чем Ягодкин осознал, что означает этот свист, с поляны раздался истошный вскрик сержанта:
— Воздух!!!
Взгляд встревоженного Ягодкина упал на поляну: сержант и долговязый Тишкин опрометью убегали к лесу, туда, где за деревьями мелькали белыми рубашками тоже убегающие Писаренко и артиллерист.
— Ложись! — просипел над ухом командира Жмакин и, пихнув его в плечо, упал на живот.
Ягодкин послушно лег, не вполне понимая, что, собственно, происходит, но пронзительный, врезающийся в воздух свист, от которого в ушах у него засвербило, вдруг сжал его сердце предчувствием неотвратимой страшной беды. И в ту же секунду рванула на поляне бомба, рывком вздыбив над собой развороченную землю.
Земля под Ягодкиным грубо дернулась, как будто собираясь сбросить припавшего к ней человека, сбросить и отдать во власть той жестокой, сокрушающей силы, которая прокатывалась по поляне, грохоча разрывами и с визгом швыряя стальные осколки. Дикий, первобытный ужас, обуявший каждую клетку тела Ягодкина, судорожно вдавливал его грудью, лицом, руками в эту дергающуюся, из стороны в сторону ходившую землю, и в том его единственном, не атрофированном страхом уголочке мозга, который был еще способен мыслить с лихорадочной безудержностью билась лишь единственная мысль: что вот-вот сейчас, сию секунду эта дикая грохочущая сила накроет его и последнее ощущение, ощущение животного ужаса, сдернется мраком исчезновения. И когда его взрывной волной, как смятую бумажку, отшвырнуло в лес, юзом протащив лицом по выступающим корням сосны, он сказал себе: «Все! Конец!» И это был действительно конец — конец бомбежки. Хаос смертоносных ударов прервался. Но в ушах полуоглохшего Ягодкина, ничком лежащего под сосной, все еще плясал бешеный грохот разрывов, а в зажмуренных глазах все еще взвивались кверху черные султаны земли.
Наконец, до скованного страхом сознания его дошло, что вся эта пляска смерти — внутри его, а не снаружи, и что сам он жив и, кажется, даже не ранен. Он открыл глаза и, повернув голову, увидел Жмакина, бредущего к поляне. Ягодкин заставил себя встать и, пошатываясь, чувствуя дурноту и глухие пробки в ушах, бессознательно двинулся за Жмакиным, едва волоча свои обмякшие, дрожащие ноги.
Как во сне прошел он по поляне, изуродованной зияющими мрачной чернотой воронками, и машинально остановился, потому что остановился Жмакин. Они стояли у огромной рваной воронки, вокруг которой на стороны завалились полуискромсанные взрывом деревья. Нечеткий, подернутый туманом взгляд Ягодкина вдруг различил склонившихся у края воронки незнакомых красноармейцев в белых рубашках. Вот они поднялись, и на руках у них Ягодкин увидел и узнал рослого артиллериста, что рубил березу. Глаза у него были закрыты, но, был ли он мертв или жив, Ягодкин не разглядел. Товарищи уносили его в глубь леса, тыкаясь плечами о деревья и поругиваясь (Ягодкин расслышал только слова «гимнастерки» и «демаскировка»).
Тут Ягодкин заметил широкую спину Жмакина, опустившегося на колени. Разгребая землю, он что-то выкапывал из откоса воронки, и это показалось странным Ягодкину. Он заглянул ему за плечо и вздрогнул: этим «что-то» оказался Писаренко — уцелевшая голова и окровавленный обрубок торса было все, что осталось от Писаренко. Не оборачиваясь, Жмакин коротко что-то сказал, кивнув на другую сторону воронки, и Ягодкин, не расслышавший его и ничего не понявший, побрел как лунатик, туда, куда кивнул Жмакин. Он сделал несколько шагов по левому краю воронки и здесь, между деревьями, увидел Тишкина, боком распластавшегося на траве. Скрюченные пальцы левой вывернутой руки его были схвачены синевой, а на серой небритой щеке, как гигантская слеза, висел на розовой ниточке нерва вырванный глаз. И вдруг Матвея Тишкина стало заволакивать колышущейся мутной пеленой, и ничего, кроме этой пелены, Ягодкин не видел. Ноги у него подкашивались, и, чтобы не упасть, он прислонился к березе. Ему хотелось бежать из этого проклятого места, но не было сил для бега. Он судорожно смял свое лицо рукой, и это несколько встряхнуло его. Открыв глаза, он увидел Жмакина, бредущего правым краем воронки. Он шел, пристально вглядываясь под ноги и по сторонам.
— Тишкин… убит! — вырвались из горла Ягодкина хриплые слова, и он нетвердо шагнул навстречу Жмакину.
В ответ Жмакин лишь хмуро дернул бровями и медленно двинулся дальше, заглядывая за кусты и за стволы расщепленных, поваленных деревьев. Вдруг он нагнулся, и, когда выпрямился, в его руке болталась на ремне планшетка сержанта. Она была заляпана глиной. Жмакин рукавом обтер ее и молча протянул командиру. Ягодкин дрожащими руками взял и за желтоватым целлулоидным стеклом, сверху карты, увидел треугольник письма. Наверно, это было то письмо, которое сержант писал у костра. Сердце Ягодкина сжалось и руки обвисли.
Жмакин сидел на поваленной березе и, держа кисет в коленях, сворачивал цигарку. Желтые, никотинные пальцы его подрагивали, просыпая табак.
— Я пойду… доложу комдиву, — выдавливая из себя слова, сказал Ягодкин, — а вы… заберите инструмент… и следуйте за мной…
Жмакин поднял на него недвижный взгляд — кажется, он хотел что-то спросить, — но ничего не сказал. Он сидел, сильно сгорбившись, и все никак не мог скрутить цигарку.
Ягодкин повесил на плечо планшетку сержанта рядом со своей и, шатаясь, двинулся между деревьями к поляне. Но едва он увидел черные, могильные зевы воронок, зияющие на груди поляны, как жестокая, всесокрушающая сила, воскресшая в его воображении, обрушилась на Ягодкина с выпуклой и осязаемой реальностью: в заложенных ушах раздался свист врезающихся в воздух бомб, загрохотали взрывы, завизжали летящие над самой головой осколки, и первобытный ужас, вдруг снова охвативший Ягодкина, толкнул его бежать, спасаться, и он пустился бежать слабой, бессильной от страха побежкой, какой убегают во сне от преследования. Он бежал через поляну, через лес, хлещущий его ветвями по лицу, и спиной, по которой скользили мурашки, чувствовал несущийся за ним по пятам грохот, визг и дымное дыхание того смертоносного вихря, который мог в одно мгновение настичь его и смять, оставив вместо Ягодкина то, не имеющее никакого отношения к живому человеку, что осталось от сержанта, Тишкина и Писаренко…