Вырубать деревья на немецком кладбище не разрешалось, но народ потихоньку рубил, рубил и Курков. Кое-какой запасец дров был у него в кладовке.
Отдышавшись на койке, он встал, разделся, затопил «буржуйку», поставил чайник. Еды в доме Куркова не было ни крошки, была только соль, и перед сном Курков обыкновенно выпивал кружку-другую подсоленного кипятку — на пустой желудок плохо спалось.
Он полулежал на койке и мучительно соображал, где достать еды. Все, что можно было продать и обменять на продукты, Курков давно продал, обменял и съел. Устало-безразличный взгляд его скользил по кухонным углам, потом остановился на висячем шкафчике. Когда-то в нем хранили хлеб и крупы, но шкафчик он обшарил много раз, выскоблил все полки, пропитанные запахом хлеба, и сварил себе суп из этих стружек. Шарить в шкафчике было бессмысленно… И вдруг он вспомнил, что скоблить-то полки он скоблил, но с места их не трогал! А если между полками и стеной набились съедобные крохи? Это было озарение голодного. У него отчаянно стукнуло сердце. Захотелось сейчас же, немедля броситься к шкафчику, но он заставил себя отлежаться, успокоиться. Потом он медленно поднялся, подошел к раскрытому шкафчику.
Полок было две. Верхняя находилась на уровне глаз Куркова. Он взял газету, аккуратно расстелил ее на дне шкафчика и, просунув лезвие столового ножа сверху, между нижней полкой и стеной, стал осторожно проверять эту щель. Щель оказалась широкой, лезвие ножа двигалось в ней свободно, но там не могло быть и не было ни крошки. Курков огорченно вздохнул, но не потерял надежды. Оставалась еще одна полка, верхняя. Он перестелил газету повыше и, с замиранием сердца подняв нож, ввел его в щель. Нож провалился по самую рукоятку: щель здесь была еще шире. Рука Куркова обессиленно опустилась. Пусто! Он смотрел на полку, и на глазах его наворачивались слезы. Хоть бы крошка!.. Оставлять, однако, нож в щели было не дело. Курков потянулся к рукоятке, но, прежде чем вытащить его, просто так, может быть, с досады, чиркнул лезвием вдоль щели. Чиркнул и испуганно вздрогнул: из щели вдруг выскочил маленький желтоватый шарик, и не успел Курков схватить его, как шарик, прокатившись по газете, скакнул на пол и провалился между половицами. И только тогда до него дошло, что шарик этот — горошина. Его охватило такое отчаяние, что он свалился на койку и заплакал от обиды… Нечего было и думать достать ее из-под пола: доски в кухне были толстые, плотно пригнанные, гвозди — здоровенные…
По иссохшему лицу Куркова текли слезы, а воображению его рисовалась горошина. Вот он бросает ее в кастрюлю с водой. Она разбухает, становится крупной, мясистой… Тогда он ставит кастрюльку на печь и, сварив, ест гороховый бульон…
Это было странно, но грезы о горошине отчасти успокоили его и высушили глаза. Теперь он мог подумать о горошине как о деле трудном и необходимом. «А почему бы не попытаться достать ее? — спросил он себя. — В конце концов, попытка — не пытка. Устану — брошу…»
В кухне темнело. Забрякал крышкой вскипевший чайник. Курков поднялся, налил себе в кружку кипятку, бросил туда чайную ложку соли, размешал и, наливая в блюдце, стал пить соленый кипяток. Горячее питье немного подкрепило его, и тогда он сказал себе, что достанет горошину.
Он зажег коптилку, сходил за топором и приступил к работе. Щель в полу была единственная, и он отлично знал, какую половицу нужно отодрать. Он сунул лезвие топора в щель и, налегая всем своим изможденным телом на топорище, попытался приподнять половицу. Нет, сил было слишком мало — доска даже не скрипнула. Он сделал еще и еще попытку и вдруг покрылся от напряжения потом. Руки его дрожали. Он сидел на полу и, тяжело дыша, смотрел на половицу, под которой спряталась горошина. Не достать! Ему хотелось бросить это безнадежное дело, но он взял себя в руки. Черт возьми, ведь он же мастеровой человек! Должен же он что-то придумать! И придумал…
Он принес стамеску, молоток и теми же скупыми, экономными движениями, какими работал на станке, принялся откалывать кромку доски.
Примерно через час работы в полу зияла щель, куда без труда можно было просунуть руку и даже коптилку. Работа стамеской вконец измотала его. Когда дрожащая рука Куркова просовывала коптилку в щель, его глаза лихорадочно блестели и мускулы лица подергивались. Горошина представлялась ему большой, как лесной орех, и жажда немедленно увидеть, осязать ее наполнила его неистовым нетерпением. Из щели тянуло подпольной сыростью.
Едва держась на четвереньках, он установил коптилку на земляную засыпку подпола и с жадностью приник лицом к дыре. Он увидел горошину сразу же. Шарик четко белел на подпольной земле. При виде горошины дыхание Куркова оборвалось. Заглядывая глазом в щель, он сунул туда руку и с осторожностью зверя, выслеживающего добычу, подкрался негнущейся пятерней к горошине. Но, едва схватив ее, он с такой поспешностью выдернул руку, что свалил коптилку, тут же погасшую. Трясущейся рукой он сунул горошину вместе с приставшей землей в рот и, сжав ее деснами, пополз в полумраке к постели.
Довольно скоро он ощутил во рту мучнисто-влажный вкус. Остатки здравого смысла подсказали ему, что нужно бросить горошину в воду и размочить ее. Но в то же мгновение что-то сильное, животно-жадное внутри его спазмой сдавило горло, и он судорожно глотнул.
Сегодня голод одолел его. Но раскаяния за слабость свою Курков не успел почувствовать. Он проглотил горошину и тут же провалился в беспамятный сон.
1969 г.
САВИДИ
Он был обрусевшим греком и работал плотником на строительстве элеватора в одном из степных поселков Казахстана. Так случилось, что вместе с русскими там жили греки, чечены и немцы. Поселок был глухой, и жили в нем обособленно. Отработав смену, возвращались домой и здесь уже продолжали другую, сельскую жизнь. У каждого были огород, добротный дом, скотина в хлеву и выводки кур и гусей. Работы по хозяйству хватало до позднего вечера, а с наступлением темноты все двери запирались на засовы, окна наглухо задраивались ставнями, и после полуночи, когда отключали свет колхозной электростанции, достучаться в эти ставшие крепостями дома было невозможно. Только единственный дом в поселке, дом братьев Савиди, всегда был открыт для людей, и когда случайный прохожий просился у жителей на ночлег, его сквозь закрытую дверь отсылали к дому Савиди. Их было три брата-погодка, и Константин был старшим. Савиди слыли классными мастерами на стройке, и не было в поселке человека, который бы не знал братьев. Но самая большая популярность выпала на долю старшего, потому что Константин был умница, силач, весельчак и никогда не кичился своими достоинствами. А еще любили старшего Савиди за справедливость. Если где-нибудь в поселке назревала драка, то Константин, который везде поспевал, тотчас бросался к заспорившим и, выставив перед грудью одного из соперников свою огромную пятерню, темпераментно спрашивал, с акцентом, похожим на кавказский:
— Па-га-ди! Давай разберемся. За что спор? За девушку? Давай сперва спросим девушку, кто ей нравится, ты или ты. Лиля, поди сюда. Скажи, только не бойся, правду скажи, с кем ты хочешь дружить, с ним или с ним?
Лиля молчит.
— Лиле нравится Иван! — кричат тут из толпы парней и девчат.
— Ты слышишь, Лиле нравится Иван, — говорит Савиди.
— Плевал я на Ивана! — рычит соперник, увертываясь от Костиной руки.
— Плевал, говоришь? Выходит, ты хочешь насильно взять одного человека и лишить любимой другого? Так, что ли? Двух людей ты один хочешь сделать несчастными? И это справедливо, ты считаешь?
— Пусти, Савиди! Не твое дело…
— Вот что, дорогой. Если до тебя не доходит логика, то дойдет хороший кулак. Я тебя предупреждаю: тронешь его, — кивок в сторону Ивана, — или ее, — кивок в сторону Лили, — будешь иметь дело со мной. Понял? А теперь ступай, думай.
Взбешенный соперник скрывается в толпе, бормоча угрозы в адрес Савиди, но эти угрозы остаются лишь угрозами: поднять руку на Костю значило поднять ее на всех троих Савиди и их многочисленных друзей.
Впрочем, физическую силу Костя выказывал редко, но были и такие моменты. Однажды в фойе киноклуба повздорили русский и немец, и русский в запальчивости назвал немецкого парня фашистом. Немец развернулся и двинул обидчика в ухо. Русский выхватил нож, и тут подоспел Савиди. Прыжком достигнув русского и перехватив его руку с занесенным ножом, он с такой силищей крутнул запястье парню, что тот вскрикнул, и нож упал, звякнув о каменный пол.
— Фашиста защищаешь?! — злобно зашипел на Костю парень.
Савиди взял его за шиворот и силой усадил на стул, вокруг которого сгрудилась толпа.
— Сядь, дорогой, успокойся. — Костя нагнулся и, подняв с полу нож, стал подбрасывать его на ладони. — А теперь давай разберемся, что такое фашист. — Большие темные глаза его уперлись в красные мигающие глазки хулигана. — По-твоему выходит, что Володя Ней фашист? — Савиди положил тяжелую ладонь на плечо стоявшего рядом немца.
— Кто же он, — буркнул парень. — Все немцы фашисты.
— Логика у тебя железная, ничего не скажешь. Но, может, ты все-таки знаешь, что вместе с другими, русскими, поляками, евреями, гибли в фашистских лагерях тысячи немцев? Знаешь?
— Ну!..
— Выходит, эти немцы были фашистами?
Парень отвел глаза от взгляда Савиди.
Савиди посмотрел на немца:
— А теперь скажи, Володя, где ты родился?
— В России, где же…
— А мать и отец твои где родились?
— В России.
— А учился ты где, в советской школе?
— Где же еще.
— А какой твой родной язык?
— Русский, ты же знаешь…
— Ты слыхал? — обернулся Савиди к обидчику Нея. — А теперь, если у тебя имеется хоть капля понятия, скажи: человек, который родился и вырос в России, учился в советской школе и русский язык для которого — родной язык, — понимаешь? — может такой человек быть фашистом?
В толпе пробежали смешки в поддержку Савиди, и глаза хулигана зарыскали по полу.