— Так что, дорогой, в ухо он тебя за дело съездил. А теперь давай о тебе говорить. Кто ты такой? Блатной? Вроде нет, рабочий парень. Зачем же ты будто шальной бросаешься с ножом на человека? Ведь ты убить его мог! Понимаешь ты это, нет? А убить — это и есть фашизм… Теперь посиди и подумай, а мы пойдем смотреть кино. Только слушай, что скажу тебе: если я еще раз увижу в твоих руках вот такую штуку, — Савиди подбросил на ладони нож, — философией с тобой я заниматься не буду. Бывай здоров! — И, сунув нож в карман, Костя ушел…
Он был справедлив, но мстительным он не был. Как-то раз Костя с друзьями поймали с поличным воров, таскавших со стройки цемент и доски. Ими оказались двое молодых чеченов. Костя мог их отвести в милицию, и парням дали бы срок. Но Костя не повел в милицию. Он их привел к старикам чеченам. Трое аксакалов, седобородых, стройно-поджарых, в черных мохнатых шапках и в длинных, опоясанных кинжалами черкесках с газырями на груди, слушали Савиди молча, каменно-недвижно, с полузакрытыми глазами, и на их морщинистых, восточно-мудрых лицах не мелькнуло даже тени эмоций. Савиди сказал и пошел с ребятами. На углу соседнего дома они оглянулись. Один из аксакалов, окруженных толпой набежавших чеченов, говорил с приведенными парнями. Говорил он, видимо, спокойно, почти бесстрастно, изредка величественным жестом, жестом жреца, вздымая в небо руку с соскальзывающим широким обшлагом. Издали казалось, что старик рассказывает древнюю легенду. Но вряд ли то была легенда. От слов аксакала бритые головы провинившихся опускались все ниже, плечи обвисали, взгляд упирался под ноги, и эти здоровые парни, которые только что с бешенством рвались из рук товарищей Савиди, скрежетали зубами и выкрикивали угрозы, на глазах превращались в жалких школяров.
— Айда, ребята, — сказал Савиди. — Ни один чечен теперь даже щепку не возьмет на стройке.
И Савиди не ошибся.
О Савиди много можно рассказать хорошего, но и того, что сказано, достаточно, чтобы представить, что за парень был Савиди. Неудивительно, что Костю любили в поселке. Были, конечно, и у него свои слабости… С его головой он мог бы стать дипломатом, разведчиком, крупным организатором, может быть, философом, но Костя был малограмотный, а учиться не хотел, ленился. И еще была у него слабость: любовь к волейболу. Игрок он был, прямо скажем, никудышный. Он был тяжеловат для волейбола, но вносил такой веселый азарт в игру, что у ребят не хватало духу дать ему отвод. В конце концов к нему привыкли в команде, и, когда Савиди почему-либо не оказывалось на площадке и не слышалось его излюбленного вскрика «Там она!», сопровождавшего заброшенный партнерам мяч, игра шла скучно.
На двадцать пятом году в жизни Кости произошло самое яркое событие: он влюбился. Вот как это случилось. Осенью строителей элеватора бросили на уборку урожая. Урожай в ту осень уродился небывалый, некуда было девать зерно, и Савиди с ребятами в темпе рубили несколько просторных, как ангары, зернохранилищ-клунь. Погода стояла жаркая, сухая. Раздевшись до пояса, Костя сидел на стропилах и, тюкая топором, укладывал и прибивал жердевую обрешетку. Вдруг в клуню, лихо развернувшись, вкатил грузовик, набитый зерном, громыхнули откинутые борта, давая свободу потекшему на брезент зерну, и двое девчат, стоявших в кузове, стали разгружать машину. На одну из этих девчат и упал нечаянный взгляд Савиди. Упал и замер: полные, облитые солнцем плечи и руки ее матово отливали загаром, икры ног, утонувших в пшенице, были тугие, как репа, и когда, как веслом, загребая зерно, она разворачивалась с лопатой, в вырезе сарафана виднелись выпуклости крепких грудей и мелькало милое, румяное от напряжения лицо. Сердце у Савиди дрогнуло и во рту стало сухо. Он всек топор в стропилину, спрыгнул вниз и красивым прыжком метнул свое сильное тело в кузов машины.
— Помогай бог, как говорится! — глядя на девушку в сарафане, сказал Савиди и широкой улыбкой открыл свои белые, как у негра, зубы.
Ее глаза из-под сдвинутой к бровям косынки насмешливо блеснули. Кажется, его собрались отбрить. Но Костя был человеком дела: с той же щедрой улыбкой забрав у нее лопату, он оттиснул девчат к кабине и в несколько мощных, размашистых гребков очистил от зерна платформу. Потом спрыгнул на пол, поднял и закрыл борта и, вскинувшись в кузов, весело крикнул:
— Гони, шофер!
Из кабины высунулась взъерошенная голова дремавшего шофера, жикнул стартер, и машина, с ходу набирая скорость, выскочила на дорогу.
В разгоряченные лица и груди троих, прижавшихся к кабине, давило теплым, упругим воздухом, трепыхали и щелкали на ветру подолы девчат, а навстречу, то справа, то слева, кидались длинные сараи-коровники, беленые мазанки, рябые частоколы палисадников, и, все отсекая межой, запестрело солнечно-желтое море жнивья. На поворотах девушку в сарафане прижимало к Косте, стоявшему как скала, и тогда он ощущал прикосновение ее бедра, слышал запах солнца и сена, которыми пахли ее загорелые плечи, видел чуть припухшие, полураскрытые в улыбке губы. И, чувствуя, как грудь его распирает чем-то новым, неожиданно счастливым, он сказал, склонившись к маленькому уху, проступающему под косынкой:
— Двадцать шестой год на свете живу, а такую девушку, как вы, никогда не видел! Хотите верьте, хотите нет. И где только живут такие!
Она взглянула на него с недоверчивой насмешкой. Думала, наверно, он просто так поехал, потрепать языком.
— А где живут такие шустрые, как вы? — сказала она сильным, певучим голосом, который качался слегка от тряски машины.
— Я из поселка Красный луг, а звать меня Костя Савиди. А вас?
— Меня Варя звать, а ее — Тамара, и, выходит, мы с вами соседи, в Антоновке живем…
Тамара косилась на их разговор и прижимала хихикающий рот к плечу подруги.
— За такой бы девушкой, как вы, Варя, я пошел бы, куда хотите! — с чувством сказал Костя. — Честное слово!
В ее глазах мелькнула грусть.
— Вовсе я и не девушка. Я — разведенка, и у меня ребенок. — И посмотрела на него, говоря как бы: «Что, съел?»
Костя искренне удивился:
— Ну и что?! Если человек понравился, остальное не имеет никакого значения. А вы мне так понравились, что я хоть сегодня женился бы на вас, клянусь! — Он всегда говорил то, что думал.
Варя обернулась к подруге:
— Том, хочешь, познакомлю с моим женихом? Вот он! — Она рассмеялась и покраснела.
Тома фыркнула в рукав. И вместе с ними простодушно смеялся Костя.
Они приехали вместе на ток, заваленный горами зерна, по-быстрому нагрузили машину и опять покатили в село. И опять их обсвистывал теплый, пронзительный ветер, опять он чувствовал близость сидевшей подле, на зерне, удивительной Вари, опять на резких поворотах Варю прижимало к Косте, и опять был смех, разговор и шутки.
И настала для Кости новая, славная жизнь в колхозе. Он строил клуни, а думал все время о Варе и ждал ее, как ждут мечту свою. Как только грузовик с зерном и Варей подкатывал к клуне, Костя бросал топор и брался за лопату. Он хотел как можно больше тяжкого, неженского труда переложить с Вариных плеч на свои сильные плечи, и работал за троих.
А вечером они ходили с Варей за Ишим, садились у ракитовых кустов, смотрели на блистанье водной глади в лунном свете, и Костя целовал ее, пьянея от счастья. Он говорил, какой красивый дом он выстроит, когда они поженятся, и как хороша будет жизнь в этом доме. А Варя смеялась и не верила:
— Мужчины все так говорят. А потом, когда им уступают, забывают о своих словах. Да и зачем я тебе? Разве мало в селах девушек?
Но Костя не давал ей говорить: он целовал ее…
Костя готов был жениться немедля, но родители Вари сказали ему: так нельзя, нужно походить хоть сколько-то, получше узнать друг друга, а то за такую скороспешность стыдно будет перед людьми, и свадьбу назначили на весну, на май. Всю зиму, чуть не каждый вечер, ходил Савиди к невесте в Антоновку, пешим ходом вышагивал по три километра туда и обратно. И копил деньги, покупал лес, кирпич — готовился с помощью братьев заложить с весны собственный дом. Ждать оставалось недолго. Шел уже март, густоснежный, морозный, буранистый, но старики пророчили раннюю весну в тот год. В марте это и случилось…
Варина подруга Тамара вышла за солдата, и на Восьмое марта сыграна была в Антоновке шумная свадьба, с большим количеством приглашенных, с криками «горько», с русским переплясом, пеньем и катаньем на ухарских тройках. Костя на свадьбе был радостно весел, разудало отплясывал «барыню», «казачка» — аж посуда звякала на столах, — а когда садился рядом с Варей, шептал ей все те же слова: «Ничего, Варюша. Нам ждать недолго. Каких-нибудь пару месяцев… Эх, и заживем мы с тобой!» — и с ласковой силой сжимал своей невесте плечи…
Гулянье кончилось за полночь, и Костя собрался домой. Его оставляли ночевать, но он отказался: рано утром он должен быть на стройке. Варя пошла проводить его до околицы. Как всегда, он крепко-крепко обнял ее на прощанье и целовал так долго, что у Вари замерзли руки. Когда он пошел, она окликнула его:
— Кость! — И с неожиданной тревогой сказала: — Вернись, переночуй в деревне…
Он рассмеялся:
— Что ты беспокоишься, глупенькая? Я не пьяный, ночь спокойная. Полчаса — и я в поселке. Пока. — И махнул ей рукой, шагая по дороге.
— Как бы кто не встретил тебя, — донеслись до него улетающие слова.
Костя еще раз оглянулся, крикнул:
— Прощай, Варюша! Завтра буду-у! — И голос его утонул в степной заснеженной тишине.
На душе у Кости было хорошо, возвышенно, и думать хотелось о возвышенном. Он посмотрел вокруг: везде была неохватная степь, морозная мгла и далекое небо, где в просветах бегущих облаков блестели яркие точки звезд — все это, вместе взятое, называлось мирозданием, так говорил ему юный прораб. Костя слышал от прораба, что в одной только звездной семье, в которую входило Солнце Земли — звездную эту семью называли Галактикой, так помнилось Савиди, — звезд проживало многие миллионы штук, и каждая из них величиной была в тысячи раз больше Солнца, и в промежутках между каждой парой звезд столько еще оставалось пустоты, что свет пролетел бы ее через несколько лет, а звездных семей, как Галактика, вращалось кругом миллиардное множество, и как все это могло вместиться в мироздание, Костя, сколько ни думал, не мог представить. А еще рассказывал прораб о том, что, по расчетам ученых, таких, как Земля, планет, способных к жизни, в Галактике, по крайности, тысяча, и Савиди шел и думал, что, может быть, на тех планетах такие же люди и города, и самолеты, и войны, и, может быть, на какой-то такая же ночь, снежная степь, и идет по дороге влюбленный человек, а может, там нет никого, а сплошное безлюдье пустыни, и никто не знает об этом. Чтобы браться за разгадку этой тайны, думал Савиди, нужно бы сперва наладить жизнь на Земле, чтобы не было войн, и голода, и смертельных болезней, жестокости и злобы, а люди чтобы стали добрыми и счастливыми. Ведь у счастливых — Костя это по себе понимал — сил умножается во много раз, и такие люди, это уж наверняка, любую тайну вскроют в этом… как его… мироздании. Когда это будет, вечный мир на земле и счастливые люди, Костя не знал, но понимал, что это все равно будет… Потом он подумал о Варе, ушел глубоко-глубоко в счастливые думы о ней, и милый образ ее заслонил от него и небо, и звезды, и степь…