В приемной, только вошел, секретарша сует бумажку:
— Захар Кузьмич… здравствуйте… распишитесь вот тут…
Посмотрел, от злости ударил в голову жар: приказ на удержание Игнашкиных штрафных. Только на прошлой неделе за то, что ночная дежурная на санпосту не словила машину, высчитал директор из зарплаты Кузьмича двадцать пять рублей и опять штрафует.
— Есть кто у него?
— Участковый с каким-то.
— Это я с собой возьму. — И вошел в кабинет.
Лицо у директора мужичье, голос сипловатый, взгляд же директорский, а за столом сидит ладно, будто влитой. Возле окна участковый разводит руками:
— Ну что с ним делать? В отдаленный район выселять?
На диване потрепанный мужичонка в угол забился, ежится под директорским взглядом. Учуял Захар Кузьмич похмельный перегар.
— Что делать, говоришь? Это не наша забота. Нам с такими некогда цацкаться, — Директор к участковому и головы не повернет, что толкует тот про товарищеский суд, вроде и не слышит. Подавшись через стол к мужичонке, рубит:
— Все! Разговор кончен. Аванс с тебя взыщем через суд. Можешь идти.
Едва тот от дивана отвалился, директор к Захару Кузьмичу:
— Садись ближе.
Участковый встал, погодил на месте — не глядит на него директор, — пошел к дверям…
Захар Кузьмич пересел к столу. В глаза ему уперся жесткий директорский взгляд:
— Приказ читал?
У Кузьмича злости на директора скопилось довольно, приказ швырнул на стол.
— Вот он… — глаз не отвел.
— Тебе кто давал такое право карантин нарушать?
— Да какое там нарушение?..
— Выходит, опять врет инспектор?
— Это вы как хотите понимайте… — Управляющий норовит отвечать ровней, а голос сам собой вздрагивает, хрипнет. — Только если высчитаете, сейчас заявление подам. Плотничать пойду. Худо-бедно, своих полторы сотни всегда заработаю, и вычетов не будет.
— Ты мне заявлением не грози! — поднял голос директор. — Ты еще и коммунист, помни об этом.
— А что? — Захар Кузьмич покраснел от обиды. — Если я коммунист, так надо мной измываться можно?!
— Это как же понять «измываться»? — нахмурился директор.
— А бить каждый раз рублем — это не измывание?!
— Выговора на тебя не действуют…
— Не действуют — сымай меня с должности.
— Снимать тебя пока не за что, а к дисциплине приучим. Почему из всех отделений твои рабочие чаще других карантин нарушают? То трактора напрямую шпарят, то лошадь запрягут потихоньку… Почему? Да потому, что ты сам дурные примеры подаешь…
— Да разве в этом дело? — качнул головой Захар Кузьмич. — Надоел народу зряшный карантин, ох как надоел! Ведь уж месяц прошел, как скотина поправилась, карантин давно бы снять пора, а все держат…
— Мало что ты считаешь…
— Да и зоотехник то же говорит.
— Ну, знаешь… У санинспекции свои соображения…
Захар Кузьмич заметил, что оба поостыли немного.
Директор опустил глаза на приказ, поворочался в кресле, закончил строго:
— Вот так, запомни! — и потише (тихий голос не подходит к директору) прибавил: — Мне тоже не больно-то приятно выслушивать жалобы из района…
Помолчали.
— Мне идти надо, — поднялся Захар Кузьмич.
— Погоди. — Голос у директора опять стал чужим. — Главный разрешил тебе городских на строительство клунь направить — я не возражаю. Но учти, — он погрозил толстым пальцем, — сорвешь план заготовки кормов — пеняй на себя.
— Да я от вас за пять-то лет слова доброго не слыхал, — не сдержался управляющий и пошел, усмехаясь про себя: «Вроде только мне эти клуни и нужны».
Услышал позади: крякнул директор.
Из центральной усадьбы Захар Кузьмич поехал в поле, дивился на дрожащую с легкого ветерка голубую остистую пшеницу, разминал на ладонях тугие, чуть не дожелта присушенные колоски, пробовал на вкус мучнистое молочко, в небо глядел, слепящее тяжелой жарой, прикидывал, когда начинать жатву… С поля пустился в разъезды по сенокосным участкам поглядеть: не порвался ли у кого трос, не сломалась ли косилка, а то глядишь — трактор стоит без форсунки…
У Григория Жилина пускач барахлил. С целый час, пока управляющий метался по сенокосному участку, Григорий стучал без продыха заводной рукояткой: «Стук-стук, стук-стук…» На облитой по́том, как у цыгана, смуглой спине ходили лопатки.
Все же взял Григорий свое: затрещал пулеметом пускач, рявкнул и выбросил дымные кольца, а потом заурчал упрощенно.
«Орел парень! На таких, как Григорий, вся работа в поле держится», — подумал Захар Кузьмич.
Под конец работы добрался до свеклы. Городские девчата прореживают свеклу не хуже деревенских и хворью хворают той же: меж делом трещат, как сороки…
На ток приехал при низком, по самый горизонт, солнце.
К площадке шел против солнца — ничего не видел, а ближе, в полынь ступил, закачал обрадованно головой: подстолбовые ямы все до единой повыкопаны. Походил, палкой померял. Завздыхал:
«В этаком-то грунте! Больно прытко взялись, скоро бы не сорвались».
…Но не сорвались институтские ни завтра, ни послезавтра. К четвергу (спасибо прорабу, тонкомеру подбросил!) на одной из клунь уложили прогоны, а в субботу, когда жарким утром вез управляющий в подарок строителям баклагу холодного молока, вдруг из-за взгорка встали в дрожащем мареве с десяток сверкающих белизной стропильных ферм. Только бы обрадоваться Захару Кузьмичу на такую работу, но тут же следом тревога идет: а ну как директор на ток заглянет! Не посчитается, что люди по десять-двенадцать часов пластают. «Приписка в наряде!» — скажет…
На ток подкатил Захар Кузьмич в самый разгар работы.
Институтские, по пояс голые, красные от загара. Валентин на пару с каким-то кудрявым парнем обрезают сосенку с колена. От пилы певучий звон по площадке идет. Двое других споро буравят раскос. Остальные в раскатанных бревнах шкурят длинномер. С треском рвется под острой лопатой кора, отлетает в сторону, и белая, словно запотевшая полоса раз за разом длиннеет и ширится на глазах.
Управляющий поднял из люльки баклагу, затащил в сараюшку. Присев на бревно, закурил. Сидит, дивится на работу. Народу в совхоз приезжает много, Захар Кузьмич всяких видывал, и плохих и хороших, но чтоб так вот дельно и ходко работу ладили (и не плотники, к топору-пиле привычные, — сотрудники научные), никогда не видал и, забыв про свою тревогу, пожалел, что директора нет: «Поглядел бы… С весны в отделении не был…»
Вдруг услышал крик бригадира:
— Подняли!
На шнуровке побросали лопаты. Кинулись к нему. Ферму подняли на руки, завели концы ос на прогоны, двинули с ходу вперед, и с командой Валентина — кто под конек жердевыми рогулями, кто в раскосы руками упершись — в пять минут поставили по отвесу.
— Перекур, ребята!
Гурьбой подошли к Кузьмичу, поздоровались. Половина в тени на бревнах расселась, а другие в сараюшку сунулись, забрякали кружками по ведру.
Захар Кузьмич негромко сказал:
— Вода-то колодезная соленая, так я вам баклагу молока со льдом привез. Пейте, товарищи.
— Холодное молочко — это вещь! — заулыбался Валентин.
— Молоко? Где молоко? — загалдели в сараюшке.
— Костя, черпани кружечку…
— Ох, и молочко, ребята! Разве у нас такое в городе?..
— Эх, вы! Думаете, напьетесь молоком?
— Понимал бы…
После молока опять расселись по бревнам, закурили. Один из пожилых кивнул на тощую папироску Захара Кузьмича:
— «Прибой» курите?
— «Прибой». «Беломор» к нам редко завозят.
— А «Шипку» не желаете?
— Да нет, я к папиросам привычный.
Один из парней, похожий на Федора-кузнеца, тянется с раскрытой пачкой через троих.
— У меня «Беломор». Закуривайте.
Захар Кузьмич только взял папиросу, а уж слова и справа подносят огоньку. Прикурил, затянулся, обежал глазами клуни, ту, на которой фермы ставят, и другую, где пока только прогоны уложены, обронил раздумчиво:
— Не иначе раньше срока кончите…
— Ага, — кивнул Валентин, — числа двенадцатого-пятнадцатого кончим, если не задержите нас с жердями. Во вторник на первой клуне будем обрешетку ставить.
— С жердями пока туго, товарищи. Нынче ночью пришли два лесовоза жердей, так директор их другому отделению отдал. Дыр-то ведь много. Там, в третьем, все еще в глинобитных телятниках молодняк зимует. А я так думаю: не сегодня-завтра отменят ящур. У меня на карантинные прясла как раз два лесовоза жердей ушло. Разобрать, вот тебе и порешет.
Валентин встал:
— Ладно, ребята. Кончили курить. С Захаром Кузьмичом мы еще потолкуем сегодня…
Институтские подались к клуне. Побрел и управляющий к мотоциклу. Валентин — за ним.
— Захар Кузьмич, мы тут вчера аванс получили… Так ребята вас просят… приглашают… В общем, отобедайте с нами. Мы вас шашлычком угостим. Есть у нас мастер такого дела…
Выпить стакан водки в компании всегда был не против Захар Кузьмич: как ни угрюм, как ни зол, как ни скрытен иной человек — в застолье всегда легче к его душе подход найти и обговорить любое дело. А институтским хотел предложить: не возьмутся ли бетонные арки поставить для мастерских (сколько же лет можно прицепной инвентарь на морозе ладить?)? Крана-то нет у совхоза, ну а инженеры, может, сообразят поднять и без крапа?..
— Добро, Валентин, приду, — пообещал Кузьмич.
— Сразу после работы, у меня на квартире, — обрадовался Валентин. — Бабка там уже стряпает, и шашлычника сейчас отрядим…
Захар Кузьмич, садясь на мотоцикл, еще раз глянул на стройку, покатил довольный: не зря денежки совхозные заплатил.
Вёдро долго держалось в Белоярке. К зною, безветрию, к бестучному небу Захар Кузьмич привык и, когда подкатывал на своем ИЖе с корзинкой свежих огурчиков к Варвариной избе, удивился помрачневшему небу. Туч не было, только синью набрякшие облака застили солнце, да в спину все крепче толкал стылый ветер степи.
Только тормознул у калитки — сверху, как ждало, закапало крупно, ртутно свернуло под каплями пыль на дороге. Захар Кузьмич заглушил мотор, оглянулся. Полнеба с облаками, с солнцем затянуло бегущей тьмой.