вный, он и сам знает.
Лейка пуста. Из нее шлепаются наземь несколько крупных капель. Он относит лейку назад, основательно прополаскивает ее и ставит на место. Потом достает еще несколько колышков: нужно подвязать оставшиеся хризантемы.
И потом — ох уж эта Марта! — когда они вдвоем выезжают, скажем, на экскурсию от производства или вместе едут в отпуск, — в ней, честное слово, что-то есть!.. Ему и сейчас не надо особенно долго объяснять, с чего это вокруг нее все время кто-нибудь увивается.
Фридрих проходит весь ряд, до конца. Он знает, что Марта снова здесь, однако не оборачивается.
— Ты даже ничего не спросил насчет платья, — говорит она.
— Какого платья? — Сидя на корточках, Фридрих продолжает работать.
— Я ездила к портнихе.
— Ах да!.. Ну и как платье, хорошо сидит?
— Оно на мне.
— Вот как!.. Гм, красиво, да, красиво… — Он продолжает возиться с хризантемами.
Когда Фридрих подымает глаза, Марты уже нет. Обиделась, догадывается он. Но ведь должна же она была видеть, что он вот-вот закончит работу. Между деревьями мелькает какое-то пестрое пятно. Платье. Сегодня надо закончить пораньше, а лучше всего бросить все прямо сейчас. Иначе из Марты опять слова не вытянешь. Она может молчать весь вечер напролет, думает он, молчать, и все, на лице у нее ничего не прочтешь, но она не издаст ни звука.
Может быть, по телевизору и сегодня ничего стоящего. Они уж целую вечность не смотрели фотографии. Надо бы разобрать диапозитивы, снятые на рождественские праздники. Марта любит копаться в фотографиях.
Решено, он сейчас кончает.
Только вот тяпку прибрать, да не забыть полить помидоры, да еще дождевальная установка — ее на ночь тоже ведь никак не оставишь.
Перевод Б. Пчелинцева.
АНГЕЛА КРАУС
ПРАЗДНИК
Сентябрьский день пронзительно ясен.
Жнивье на южных полях Тифландбухта сияет соломенным золотом.
В такие дни видна почти вся низина, несмотря на обычное сернистое марево.
Тут и там мягко прогибаются лощинки, на дне их растет редкий кустарник, на ветках трепыхаются последние листочки; окрестности пронизаны солнцем до самого горизонта, где на фоне синего неба темнеют игрушечные силуэты дымовых труб — далекие, они кажутся безобидным подобием того, что издавна обосновалось в центре этой округи, в укромной ложбине.
Это фабрика.
Брикетная фабрика Росдорф.
Владелец: Карл Зендмайер и К°.
Основана в 1912 году.
Черные знаки прошлого, расползшиеся над фабричными окнами с их выпяченными к небу красными, кирпичными арками — архитектурное излишество, оказавшееся не к месту и не ко времени, — и куда только смотрели те, кто все это строил?
Восемь невысоких труб выпускают струйки белого пара, восемь белых вымпелов, а чуть выше два длинных сажевых флага реют над фабрикой; в мертвом пространстве под ними расположилась деревня Росдорф с ее пышно цветущими садами.
В чердачном помещении фабрики над восемью люками светится лампа. Над каждым из небольших зевов — узкий решетчатый мосток в шесть шагов. Лампа высвечивает на мостке худенькую фигурку.
Это Фелиция Хендшель.
Ее рабочее место занимает четыре люка в длину и не больше вытянутой руки в ширину. Нажимая на кнопки, она продвигает ленту транспортера к очередному люку, следит за наполнением бункера углем и подает транспортер дальше.
Шума она почти не замечает, так как говорить тут не требуется.
Фелиция Хендшель отвечает за то, чтобы не пустовали бункера, откуда потом уголь попадает в четыре огромные сушилки. Главная ее забота исчерпывается давно затверженным правилом: не допускать простоев!
На железной балке записаны мелом три телефонных номера. В экстренных случаях следует звонить бригадиру, мастеру или уполномоченному по технике безопасности. Надо знать, когда и кому звонить. Фелиция Хендшель работает здесь уже три года.
Она еще ни разу никому не звонила.
Ни один день не похож на другой — меню в столовой и то разное, а иногда даже бывают дни рождения. Такие сюрпризы лучше всего загадывать с утра. Иногда о них знаешь точно. Например, о собственном дне рождения. У него особый запах. Резкий запах мастики. Это Марианна позаботилась о том, чтобы по всей квартире, на деревянной лестнице и в мансарде едко пахло непреложным фактом праздника.
Ибо сегодня Фелиции Хендшель исполняется восемнадцать.
Она давно высчитала, что это будет последняя из четырех утренних смен, так как на фабрике действовал цикл трех четырехдневок, два раза с одним выходным между четырехдневками и один раз с двумя.
С тех пор, как Фелиция пошла работать, она твердо знает, на что может рассчитывать. Школой она сыта по горло. Правда, у Фелиции не хватает уверенности в себе, чтобы сказать такое вслух. Ничего подобного она и не говорила. Просто после каникул начала работать на фабрике и теперь каждое утро встает в полпятого; она быстро приноровилась к новой жизни, крепко спит по ночам и знает, в чем выгадала. Тут за трудности платят. За тяжелые условия полагается надбавка. С завтрашнего дня за каждую бессонную ночь — плюс семь марок.
А если трудно в школе? Каждый день только и слышишь: «У тебя, что, язык отнялся?» Она всегда молча стояла у парты, стояла так долго, что терялось ощущение времени. Видно, в школе ей было не место. У нее язык неуклюжий, она шепелявит, так что поневоле приходится следить за каждым словом. И говорить поменьше. Только самое необходимое.
Очутившись после седьмого класса под зарешеченной лампой у четырех люков, Фелиция поняла — здесь она приживется. Даже если работать ночами и не высыпаться. Она почувствовала уверенность в завтрашнем дне. За ночные смены будут доплачивать надбавки. Раз в месяц выпадают трое свободных суток. А это целый маленький отпуск.
Сегодня Фелиция отработает последнюю из четырех утренних смен, поэтому вечером можно пойти на праздник. Фабрика отмечает семидесятилетие.
У любой вещи есть своя хорошая сторона, думает Фелиция, проснувшись полпятого на своей кровати, в мансарде; с кухни до нее доносится звон посуды.
Это ее мать Марианна Хендшель. Она нарочно не удержала падавшую крышку чайника. Смена начинается в шесть, поэтому полпятого девочке надо вставать, даже если у нее день рождения. Пора привыкать. Главное, дочка, в человеке — точность! Надо беречь время, ведь неизвестно, сколько его отпущено на твой век. Только вот между двумя и четырьмя часами ночи оно тянется слишком уж медленно. Марианна тихонько кладет крышку на чайник. Бурлит кипяток, Марианна стоит умытая и причесанная. Вчера она подкрашивала волосы в парикмахерской. Из-за того, что дочери исполняется восемнадцать? Пожалуй. Праздников забывать не стоит, их в году не так уж много, тем более — поводов пойти к парикмахеру. Она надела чистый халат и ждет — день может начинаться. Собственно, ждет она уже часов пять, и до сих пор у нее перед глазами стоит фосфоресцирующее личико будильника. Кругом тишина, а она лежит с открытыми глазами и слушает, как далеко-далеко лязгают угольные составы. Под этот лязг она порою впадает в забытье.
Врачи говорят, что у нее испортились внутренние часы. Не удивительно, вздыхает Марианна, всю жизнь приходилось подкручивать их то вперед, то назад.
Марианна раньше работала на фабрике, стояла при восьмидесятиградусной жаре у сушилок, когда объявился Курт Хендшель, мужчина уже не первой молодости. Он пришел на фабрику с угольного карьера. Из-за каких-то проступков экскаватор ему больше не доверяли. Таких проступков хватало в те послевоенные годы, когда после плена и голода люди кинулись сюда искать работу, на шахты и карьеры брали всех без разбора. Курт Хендшель тоже нанялся на карьер, тем более что там полагался угольный и водочный паек. Но зачем ему 50 центнеров угля, если он снимает комнату? Центнер угля он менял на два литра водки. За первый проступок его хотели перевести в помощники экскаваторщика. Не на того напали. Он ушел совсем. А там, где он объявился, у жарких сушилок работала Марианна, которая — однажды пошутила, давай, мол, работать на семейный подряд.
Они поселились на брошенном подворье, где заняли две комнаты, длинный коридор и, главное, большую кухню. Марианна, которой тогда было двадцать девять, очень надеялась, что Курт Хендшель, ее муж, и есть именно тот, кого она так долго ждала. А когда человек надеется, то и время летит совсем незаметно.
Отец спит. Спит мужик, и точка. А если он к тому же выпил свою меру, то плевать ему на всех. От его раскатистого храпа сотрясается округа и трепещут листья на чахлых тополях. Кто услышит этот храп, наверняка подумает: такие никогда не переведутся. Бедолага. Или же: алкаш проклятый.
Он к этим словам привык. Он давно ничего не слышит. Или, наоборот, слышит тем лучше? Когда человек перестает слышать то, что о нем говорят другие, когда ему все безразлично, тогда-то и развивается настоящий слух. Этот слух обращен вовнутрь. Человек прислушивается, прислушивается. Вот, например, часы. Тик, тик, тик — тихо, будто завод кончается. И опять глохнешь. От страха глохнешь.
Только разве об этом кто догадывается? Во всяком случае, не соседи, хоть и знают его уже двадцать лет. Люди думают, если человек храпит изо всей мочи, значит, нет на него угомону и никакой беды с ним случиться не может. А ведь все не так. Но они люди здоровые, им это невдомек.
А он болен и сейчас опять чувствует свою хворь.
У него слишком острый слух.
Когда он смотрится в зеркало, лицо у него будто мятая газета. Неужели именно с ним связала когда-то свои надежды розовощекая Марианна? Но и она теперь не та, что прежде. Высушили ее сушилки. Впрочем, собственная внешность его не беспокоит. Жаль, что печень в зеркале не разглядишь. Как говорится, снаружи цело, да изнутри прохудело. Только не из-за этого мучает его бессонница. Вот очередная ночь прошла, пройдут и остальные; тихо, будто уже лежишь на сажень под землей. Потому что пьяный.