ке стула.
— Нет, — говорит Фелиция с показной уверенностью, потому что именно этой уверенности ей и не хватает. — Неправда!
— Вот тогда ты для них человек, — твердо договаривает Марианна.
— Неправда, — монотонно твердит Фелиция.
— Правда!
Возникает пауза. Потом мать спрашивает:
— Может, еще поешь?
Фелиция послушно мажет хлеб маслом и долго жует, уставившись на клеенку. Вдруг она начинает говорить.
Ей необходимо высказаться, хотя матери и так все давно известно. Что на сменную работу она действительно перешла по собственному желанию. И пускай ее старшая напарница Люция тоже уговаривала Фелицию работать в три смены. Да, она нужна Люции. Что тут плохого? Ведь впервые Фелиция поступила так, как ей хочется самой. А это прекрасное чувство. До окончания школы она делала только то, что требовали другие. Ей и имя дали, которое она не любит, потому что его трудно выговаривать — на звуке «ц» язык у нее упирается в зубы и медленно отползает назад, вроде обидевшегося моллюска. Из-за своего неуклюжего языка Фелиция пряталась за чужими спинами, спасаясь от насмешек; она научилась отмалчиваться, выдерживая пристальные, понукающие взгляды.
Считается, раз человек молчит, он ничего не знает. Если ему все время твердить об этом, он действительно решит, будто так оно и есть. «У тебя что, язык отнялся?» Да, тот, кто одолел всего семь классов, знает не очень много. Но человек взрослеет, и надо, чтобы другие это поняли. Отныне Фелиция будет поступать так, как считает нужным. Потому она и перешла на сменную работу.
Ведь когда на фабрике заходит речь о производственных делах, то в первую очередь говорят не о женщинах из дневной бригады, где ее окружили бы заботой, но опять считали бы не совсем полноценной. Прежде всего говорят о тех, кто работает в трехсменном цикле. А Фелиции Хендшель хочется, чтобы в разговоре о производственных делах шла речь и о ней.
— Разве нельзя считаться «человеком», когда сама делаешь то, что от тебя нужно другим?
— Такое бывает только у счастливчиков. — Марианна улыбается. — А еще у именинниц вроде тебя. Пора на работу.
Фелиция ставит свою чашку в мойку рядом с чашкой матери. Марианна выключает газ, чтобы на кухне не было душно. Сразу же делается холоднее, они зябнут.
Мать провожает дочку до двери. Над полями светает, пахнет опавшей листвой.
Не глядя на мать, Фелиция просит ее, чтобы она непременно брала малыша с собой, когда пойдет в магазин или еще куда.
— Не оставляй его дома одного! Обещаешь? — И опять язык несколько раз упирается в передние зубы.
Марианна обещает не оставлять малыша.
Фелиция спускается с порога, ее легкие шаги звучат в тишине, перекрывая приглушенный отцовский храп. Тут она оборачивается и смотрит на маленькое, постаревшее лицо Марианны и ее новую прическу.
— Мам, ты паука для меня надела?
Марианна краснеет. Она не знает, что ответить. Ей самой это непонятно.
Фелиция уходит по дороге, которую проделывает дважды за день; по ней ходила и Марианна в свои лучшие годы, когда Курт Хендшель, уволившись с карьера, остался у нее. Дорога минует поле, затем идет вдоль железной дороги, по которой едут угольные составы с карьера на фабрику. Тут не заблудишься.
Перевод Б. Хлебникова.
ПЕТРА ВЕРНЕР
ИСПЕЧЬ СЕБЕ МУЖА
Истории, подобные этой, произойти могут, только если очень повезет. Чаще всего они случаются под рождество, но самое вероятное — пережить их во сне.
Утром в сочельник Конни вышла из трамвая и направилась к Старой ратуше. Вернее говоря, она медленно прогуливалась по улице, останавливаясь через каждые два шага перед огромными зеркальными витринами.
Критически осмотрев в них свое отражение, она слегка сдвинула серую кроликовую шапку на затылок и поправила пояс синей куртки. Конни — совсем маленького роста, у нее карие глаза, которые она, задумавшись, прищуривает, коротко остриженные волосы и веснушки на носу. Но в витринном отражении их не видно.
Конни насмотреться не могла на импортные туфли, искусно развешанные на пластиковых рождественских елках, на шелка, яркими легкими облаками реющие в витрине. Конни даже невольно протягивала руку, чтобы коснуться этих прекрасных вещей, но наталкивалась на стекло.
Торопливо снующие прохожие иногда толкали Конни в спину углами огромных рождественских пакетов, за которыми не различить было их лиц. Конни чувствовала, как тают снежинки на ее губах. Асфальт же был совсем черный, хотя снег так и валил. Лишь кончики травинок на газонах припудрились белым.
Странно, в городе зима почти совсем незаметна, подумала Конни, и все-таки в городе красивее. Здесь столько магазинов — покупай, что захочешь, а к вечеру можно зайти со знакомым в кафе и полакомиться мороженым. А как здорово ехать в трамвае или автобусе по ярко освещенным улицам — красота! Не сравнить с промозглым вечерним туманом на полях орошения и зеленым деревенским автобусом с жесткими сиденьями, вспугивающим сов с километровых столбиков.
Так думала Конни, потому что жила в деревне и, как большинство людей, хотела обладать именно тем, чего не имела. Она шла по площади перед Старой ратушей, и вдруг здесь, вдали от витрин, ее охватила необъяснимая усталость. Она опустилась на скамью, стоявшую в углублении стены ратуши, между прямоугольными бетонными вазонами, в которые по весне высаживают тюльпаны.
— Что, детка, устала?
Конни с испугом подняла голову и увидела старую женщину, наверняка бы оскорбившуюся, если б ее так назвали вслух.
— Да, — только и произнесла Конни. Она даже обиделась. Что значит «детка»? Ей уже двадцать пять. Вот только ростом не вышла. Она искоса взглянула на женщину и вдруг едва удержалась от смеха. На голове старухи красовалась старомодная лиловая фетровая шляпа с широкой зеленой шелковой лентой. На огромной металлической пряжке, скрепляющей ленту, пестрели красные вишни из папье-маше и желтые матерчатые маки. Наверное, актриса, подумала Конни, откусив от банана, который дала ей с собой бабушка. А может, иностранка? Конни покачала головой. И как это вишни не намокают в таком снеге? Странно.
Старушка придвинулась поближе и спросила, доверительно понизив голос:
— Вы, наверное, нездешняя?
Конни почувствовала на себе взгляд янтарно-желтых глаз и вдохнула необыкновенно приятный аромат сладкого миндаля, изюма и корицы.
Надо же, подумала Конни, да еще такой смешной жакет с бархатным воротничком. Обалдеть! Может, она сумасшедшая?
Конни незаметно отодвинулась на другой конец скамейки и уже подумывала, не уйти ли ей. Но потом решила: что уж такого может со мной случиться, здесь так много людей вокруг. А если старуха не такая уж чокнутая? До вечера у меня еще есть время.
Совсем близко от скамейки прошла молодая парочка. Конни отметила, что оба одеты шикарно. На мужчине было первоклассно сшитое пальто из дорогого коричневого драпа, его лицо обрамляла густая черная борода. Даже лысина не портила впечатления, хотя вообще-то Конни терпеть не могла лысин. У женщины были светлые волосы и длинные, густо накрашенные ресницы. Она семенила рядом с мужчиной, пятнистое манто било ее по икрам.
В тот же миг старушка вытянула из-под шляпы густую черную вуаль, накинула ее на лицо и, будто кошка перепрыгнув через спинку скамьи, спряталась за спину Конни. Конни почувствовала, как ей в затылок уперлись жесткие поля шляпы, и ее вновь обдало ароматом сладкого миндаля, изюма и корицы. Старушка толкнула Конни в бок и проворчала:
— Сиди прямо, надо, чтобы она меня не узнала.
Женщина в пятнистом манто оглянулась, как бы ища кого-то, но потом вновь подхватила своего бородатого спутника под руку и скрылась с ним в направлении сверкающих витрин. В ту же секунду старуха вновь очутилась рядом с Конни на скамейке. Как бы в оправдание она сказала, отчаянно жестикулируя руками в черных перчатках прямо перед носом Конни:
— Наверняка пошла жаловаться. Я уж знаю. И это перед самым рождеством! Знаете ли, я держу небольшую мастерскую.
Старушка стянула перчатку и смущенно потерла ноготь большого пальца на правой руке.
— Вот как, — заинтересовалась Конни, — и что же вы там чините?
— Я не чиню. Я изготовляю, — обидчиво ответила старуха. — Я мастерица художественной выпечки. Пекарем был еще мой отец, а я, кроме того, посещала кружок художественного ремесла.
Вот чушь, подумала Конни, но вслух произнесла:
— Так у вас сейчас, перед рождеством, наверняка очень много работы: всякие там медовые пряники, коврижки и пряничные домики…
— Вы правы, — ответила старуха. — Но основной доход приносит мне не это.
Она пододвинулась ближе, и ее дыхание обдало Конни запахом корицы. При этом она вновь опустила густую черную вуаль.
— Большие деньги я получаю от женщин, а их немало, которым одиноко на рождество. Я выпекаю им мужа.
— Мужа… Подумать только… — прошептала Конни, но тут же рассмеялась: — А, вы имеете в виду маленького, пряничного, вот такого? — Конни показала на свою ладонь.
— Да нет же, самого настоящего, живого. По правде говоря, — смутилась старуха, — в последнее время они не очень удаются, у меня слишком старые формы, а запасных частей нынче не получишь. Иногда сверху тесто пригорает. Получаются лысины. Бывает, тесто пригорает и на других местах. Например, у того, кого мы только что видели. — Она прыснула со смеху, и ее лиловая шляпа сползла набок. — Счастье еще, что эта фифа в манто меня не увидела. Придется ей провести рождество с некачественным товаром. Но она даже не поглядела как следует, тут же уволокла его домой.
Старуха хихикнула.
— Так вот почему вы пахнете миндалем и корицей, — поняла Конни.
— Да, да. Угадала. Никак от запаха не избавишься, из вещей ничем не вытравишь. Можешь стирать хоть до посинения. А ты вообще-то замужем? — профессионально осведомилась старуха и с интересом взглянула на пальцы Конни.
— Нет еще, да и где мне с кем-нибудь познакомиться. Мужчины в нашей деревне… Холостяки есть только потому, что их уж совсем никто не берет, а о разведенных каждый в деревне знает совершенно точно, почему они развелись и как все в подробностях происходило.