Я хочу положить цветы на могилу Ковальского. Но продаются только хризантемы и орхидеи. В памяти возникает его голос:
— Терпеть не могу орхидеи, и хризантемы тоже, эти пышные нижние юбки в стиле барокко. Я, в конце концов, коммунист, а не буржуа.
Я смеюсь. Люди оборачиваются на меня. Полевые цветы, вот что было бы в самый раз. Но лето давно прошло.
Перевод А. Воробьева.
РЕГИНА РЁНЕР
ЖЕНЩИНЫ ИЗ ДОМА ЗА БЕРЕЗОВЫМИ ХОЛМАМИ
Порою Энна представляет себе, что прежде стволы у берез были совсем белыми. Сплошь белыми. Сдерешь бересту, а под нею опять чистейшая белизна.
Может, где-то и впрямь есть такие березы.
Вырежут парень с девушкой сердечко или первые буквы своих имен, и остается печальный след неизгладимым шрамом на белой березовой коже.
Береза вроде сорной травы, где ее только нету.
Холм за домом, бывший терриконик, давно зарос березняком.
По весне Энна режет березовые ветки, и со срезов течет сок.
В иные дни сок капает с веток и листьев сам по себе. Значит, весна в самом разгаре.
А печаль что березовые слезы со срезанных веток.
Влюбленным нравится сниматься под березой. Вот и виднеется за ними на фото пятнистый ствол, а сверху свисают ветки.
Над глазами березы — низкие брови. Вокруг каждого отростка темнеет пятно строгого, грустного глаза. У самых корней глаза сливаются в сплошную бугристую зелень.
Здешняя местность менялась с годами — где поднималась, а где опускалась. Пустую породу извлекали из-под земли наружу. Мало-помалу насыпные холмы срослись с недальними горами.
Зазеленел со временем и последний терриконик. Березы, кругом березы. Паутина тропинок оплела березовые холмы.
Справа от холмов — поля, слева — поселок. Раньше под ними был уголь.
Неподалеку от последнего холма стоит дом Ремтростов. Уголь чуть было не погубил его. Однако дом устоял, только стены пошли трещинами. Он еще вполне прочен, правда, чуток покосился.
Тех, кто в нем живет, Ремтростами давно не зовут. Но для жителей поселка это по-прежнему дом Ремтростов.
Да, тут всем приходилось менять фамилию. В этой семье были одни женщины.
У Энны есть дочь. У матери Энны было две дочери, у ее бабки Клеры — две дочери и двое сыновей. У Ремтростов, прадеда и прабабки, было три дочери. Ремтросты, потомственные шахтеры, приехали сюда из Чехии, на рудник. На кредит Дрезденского банка купили домик и немного земли. Бабка Клера была их средней дочерью.
Клера возит городским белошвейкам воротнички и получает по пфеннигу за две ездки с ручной тележкой, а добираться до города больше часа.
Она пасет чужих коров. Их хозяйка, трактирщица, дает Клере вечером тарелку жареной картошки и соленый огурец, а на праздники даже немного студня. Отцу же причитается кувшин слитого пива.
Это пиво накапывает за день из крана, а чтобы оно не пропадало, подставляют кувшин. Клера несет его обеими руками. Девочки пасут коров по очереди и по очереди приносят отцу пиво.
Дома кувшин ставят на стол. Отец сперва нюхает пиво, потом отпивает половину. Затем он отрезает всем по толстому ломтю хлеба, каждый макает в миску с льняным маслом посередине стола и аккуратно обтирает ломоть об ее край, прежде чем откусить.
Иногда бывает копченая селедка. Отец отдает дочерям селедочную головку с узенькой полоской мяса, себе берет середку, матери достается хвост. Строго деля селедку, отец всякий раз твердит, что в семье у его родителей было шестнадцать ртов и селедку вешали на лампу за столом. Каждый шелушил свою вареную картофелину, тыкал ее на вилку и подсаливал картофелину, мазнув по селедке.
Клера донашивает вещи сестры, которая на два года старше. Новым бывает разве что воротничок к синему воскресному платью. Зато деревянные башмаки все ремтростовские дочери получают новехонькими, и каждая успевает их сносить сама, пока пасет коров, отвозит воротнички белошвейкам, работает в поле и ходит в школу.
Приглядывая за чужими коровами на лужке за новым террикоником, Клера иногда мечтала вырасти сразу настолько, чтобы сестрино конфирмационное платье оказалось мало.
Но к конфирмации Клеры черное платье сестры даже ушивали.
Она вечно донашивала сестрины вещи, зато когда у Клеры — довольно рано — появился парень, то пришлось уступить его старшей сестре.
— У нас на все свой черед, — заявил отец. — Либо берут сначала старшую, либо ни гроша не выделю в приданое.
Ремтрост знал, почему сулил приданое.
Сухой березовый лист можно пальцами в пыль растереть. Раскроешь ладонь, дунешь — и нет ничего.
Парень выбрал приданое, но ему все простилось, потому что с войны он не вернулся.
Говорят, внучка очень похожа на бабку. У Энны есть фотография, где Клера снята в длинном темном платье, на шее цепочка с часами. Лицом они и впрямь похожи. Энна слышала от других, будто у нее такой же взгляд, как у Клеры, и голос. Что ж, вполне возможно.
Есть еще старое свадебное фото. Бабка сидит на стуле, очень прямо. Дед стоит рядом. Волосы у нее заплетены в косы и уложены вокруг головы, она серьезно глядит на мужа, снизу вверх. На темной круглой табуретке лежит его цилиндр.
Раньше у фотографии была темно-коричневая рамка.
Снежные хлопья ложатся на терриконики и поросшие березняком холмы. Снега прибавляется. Ветки гнутся к земле под его тяжестью. Ветер плачет, как ребенок. Или молчит. Снег кружит гусиным пухом. Пуха становится все больше и больше…
На свое первое с мужем рождество Клера напекла куличей из целых двадцати фунтов муки. Добрых куличей напекла, лучше, чем дома, — масляных, с изюмом.
Куличей не трогали до сочельника. А к Новому году было съедено уже три штуки. Клера ждала первого ребенка и все время была голодной. Муж хотел сына, но она чувствовала — будет дочка.
После полуночной новогодней мессы ей привиделся сон, о котором она потом говорила, что преждевременные роды начались утром именно из-за него.
Ей снились дома. Из домов доносился колокольный звон, будто колокола звонят в каждом доме; навстречу ей идут люди. Колокола бьют все громче, небо над головами становится белым, и из этой белизны выплывает круглая багровая луна.
Вдруг Клера видит, что стоит перед родительским домом. Процессия подходит ближе — серые люди, мужчины и женщины. Все вроде бы знакомые.
Один за другим люди падают на землю. Остальные шагают по ним, будто по булыжникам. Они проходят мимо дома, а Клера кричит и кричит…
На рассвете начались схватки, и ребенок родился прежде, чем подоспел муж с акушеркой из соседнего поселка. Акушерка сразу послала мужа за священником, чтобы наскоро окрестить младенца — не жилец он на белом свете.
Крошечная девочка лежит в одеяле. Она плохо сосет, поэтому Клере приходится понемножку выдавливать молоко из груди. Трое суток бьется Клера над ребенком. На четвертое утро, взяв девочку из колыбельки на руки, Клера чувствует, что голубоватое тельце похолодело.
На колыбельку падает тень. Муж стоит у колыбели. Он долго держит руку на пуховой подушке.
К исходу лета мужа забрали в кайзеровскую армию на кайзеровскую войну, а Клера уже носила под сердцем второго ребенка. Родился мальчик, весом почти в десять фунтов. Именно такого и хотел отец, который был кавалеристом, хаживал на Париж, а позднее, когда на одной ноге вернулся домой, любил вспоминать эти годы. Клера ему не перечила, хотя за войну родила троих детей, шила рубашки, пахала клочок земли на единственной корове, да еще уговаривала корову отелиться хоть на неделю пораньше, чтобы у детей отпускника-кавалериста было по крайней мере молоко.
Настали темные времена, как их назовут позднее, однако белизна берез не померкла. Женщины из ремтростовского дома понурились под упавшей на них тенью, когда в армию призвали старшего сына Клеры.
Клера смотрела на него, все зная и ничего не понимая. Так все знает скотина, которую в последний раз выводят из хлева. Знает и упирается. Но ведь то скотина.
Муж Клеры, вернувшийся с войны на деревянной ноге, сидит вахтером в шахтоуправлении. У теперешних шахтеров чужие лица, чужие голоса. Взгляд у них беспокойный, мерцающий; такой появится потом у Клеры, когда все будет позади. Глаза других погасли, ослепли от долгих часов работы под землей.
«Не дай бог, чтобы с нашими обращались так же, как мы с ихними».
Терриконик, будто огромный зверь, бросает свою тень на Клеру.
В конце первой войны Клере пришлось однажды на руках унести старшего сына с терриконика.
В доме тогда стояла сырость и пахло погребом. Это были последние дни осени. Мать лежала больная под волглым одеялом. Двухлетняя дочка и грудной малыш спали в каморке.
Клера взяла старшего сына на терриконик за углем.
Ветер накидал с березняка на склон толстый слой листвы, она лепилась к земле, скользила под подошвами. Из-под ног мальчика на Клеру скатывались камешки, к тому же угля внизу было мало, поэтому она постепенно забралась выше сына.
Вдруг порода осыпалась. Клера услышала глухой удар, а вслед за ним крик. Сын лежал у подножия терриконика. Она принесла его домой. Поднесенная к губам мальчика пушинка едва шевельнулась. Он еще долго был не в себе и боялся громких звуков. Младшенький искусал Клере всю грудь, но молоко у нее не шло, пропало. Он был беленьким, худеньким и умер от тифа в первый послевоенный год. У Клеры тогда побелели виски.
Совсем поседела она, когда старшего забрали в армию…
Листья на березах кое-где уже желтые, Клера стоит у железной дороги.
Мимо несется состав, из товарного вагона ей машет сын. Поезд уже промчался мимо, и только тогда она догадалась, что это был он. Ее слов он, наверное, не расслышал. Сын уехал далеко на восток.
— Многие из того поезда полягут, — сказала дома мать.
«Мой тоже», — мелькнуло в голове у Клеры. Она твердит себе: «Нельзя так думать, какая же ты мать после этого». Она молится за него. Распускает старые вязаные вещи на новые носки, перчатки, наушники, напульсники, чтобы не застудили сына лютые русские морозы.