Он состоялся в зале приюта для престарелых — драматический театр в свое время сгорел вместе с городом. «Фауст» был второй в моей жизни театральной постановкой после «Дон Жуана». И не оправдал моих ожиданий. Кроме всего прочего, в опере я видела кулисы, которые мешали мне, сидя на дереве, представить себе тесную готическую комнату со сводчатым потолком. В жизни я видела только кухни, спальни, гостиные и лишь один раз кабинет. Гостиные редко когда отапливались, там обычно никто не жил. А кабинет, в котором я была, был узким пеналом под крышей, холодным и нежилым. Он принадлежал одному знакомому кровельщику. Вот я и ожидала увидеть Фауста в такой холодной мансарде.
Городской театр приятно меня удивил, показав Фауста сидящим в кресле на фоне живописного задника, изображающего глубокую и даже как бы уходящую в бесконечность пещеру. Огонь в камине — тоже, конечно, нарисованный на холсте. И исполнитель роли Фауста — в шубе нараспашку.
Но разве можно было его сравнить с Дон Жуаном! Я представляла себе Фауста таким же неотразимым красавцем. Однако в спектакле не было даже музыки, которая могла бы подправить дело. Пока он говорил, с его внешностью еще можно было как-то мириться. Но когда молчал, даже с самого плохого места было видно, что нос у него картошкой, а ноги кривые.
Он декламировал гётевские стихи с явным акцентом, в котором я теперь сразу бы опознала баварский диалект. Но тогда я решила, что высокие слова должны произноситься именно так, и на экзамене нарочно изменила выговор, стараясь как можно больше приблизиться к образцу. Для пробного чтения, на котором учительница требовала прочитать отрывки из трех ролей, я выбрала первый монолог Фауста, речь маркиза Позы «Я не могу служить монарху»[7] и горестный вопль Карла Моора «Точно бельмо спало с глаз моих!»[8]. Я совершенно отдалась музыке, звучавшей в стихах, и безбрежности чувств, заключавшей в себе тайный бунт. Бунт против отцовских идеалов.
Иоганн Зальман хотел, чтобы в результате труда человеческих рук «было на что поглядеть». Когда деревянные планочки превращаются в штабель ящиков для картошки или клубок шерсти — в носки, есть «на что поглядеть». А когда я что-то там прочла?
«Пх!» — выдохнул он, застав меня как-то за книжкой. Значение этого восклицания лучше всего передается, пожалуй, словами: «Шла бы лучше спать».
С особенным удовольствием я представляла себе лицо отца при чтении двух отрывков: «Тогда, ручаюсь головой, готов за всех отдать я душу»[9] и «Дух мой жаждет подвигов, дыханье — свободы!»[10].
Когда я от имени Карла Моора потребовала клятвы в верности «до самой смерти» и простерла вперед «руку мужчины», учительница прыснула. Я спросила, может, я что-то напутала. В ответ она предложила мне взять три другие роли, более подходящие для девочки, посоветовала заняться дикцией, то есть громким и отчетливым чтением вслух, и дала мне срок для переэкзаменовки. Но я знала, что роли Гретхен, Амалии и Луизы Миллер мне не подходят.
«Но ведь они женщины», — возразила учительница.
Тогда я напомнила ей, что она сама нам рассказывала о старинном китайском театре, где все роли играют мужчины; из этого вполне логично заключить, что и женщины могут играть все роли.
Учительница не прониклась моей логикой и предложила мне роль Лизхен в постановке «Легенды о Фаусте», которую она собиралась осуществить с создаваемым ею самодеятельным коллективом школьников.
Я отказалась.
Но совету учительницы я последовала — ведь он позволял мне считать себя не полоумной, а просто трудолюбивой и прилежной. И, оставшись дома одна, я надевала халат матери, становилась в позу возле кухонного стола и декламировала на баварском диалекте стихи из «Фауста», часть I, явление 1.
Перевод Е. Михелевич.
БРАЧНАЯ АФЕРИСТКА
Мать моя была настоящая женщина: все свои роли играла добросовестно и прилежно. Зато папочка никаких ролей не играл: он просто жил. Но совесть его всегда была нечиста. И все из-за жены. Она работала в первую смену диспетчером, во вторую и третью — за так. В 1960 году папаша оставил жену, нечистую совесть и дочку и махнул из Дессау в Гамбург. Вскоре я последовала его примеру, поскольку от равноправия меня уже начало тошнить. Я не желала превращаться в рабочую лошадь, как моя мать. Мне хотелось чего-то другого.
В Гамбурге я сразу почувствовала, что такое чужбина. Чтобы избавиться от этого неприятного чувства, я в восемнадцать лет выскочила замуж за господина с собственной квартирой. Звали его Арвед, он работал в какой-то фирме агентом по сбыту и ненавидел свою профессию. За время нашей совместной жизни он переменил не меньше дюжины фирм — тут были и канцелярские принадлежности, и швейные машины, и словари, и карнавальные маски, и все виды страховки, и обувь, и бог знает что еще; Арвед завидовал беззаботной жизни, которой я жила, так что в конце концов каждый его рабочий день я воспринимала как немой упрек.
Я родила двоих детей, заботилась о них, о доме и об Арведе и жалела своего мужа. Прожив со мной четырнадцать лет, он развелся и женился на магазине мягкой мебели. Богатство его новой супруги позволяло ему ежедневно выкраивать три-четыре часа свободного времени. Он использовал его для археологических изысканий.
Поскольку Арвед видел детей только в выходные дни и никогда с ними не играл, суд присудил мне и шестилетнюю дочь, и семилетнего сына. При условии, что я сумею дать детям приличное воспитание.
Ежемесячно муж выплачивал мне на содержание детей 650 марок. Этого не хватало даже на квартирную плату.
Так как у меня не было отзывчивых родных или знакомых, готовых прийти мне на помощь, а найти места в школе-интернате тоже не удалось, мне пришлось работать ночами. Перебивалась случайными заработками — то уборщицей, то помощницей бармена, то приходящей нянькой. Мне ли было привередничать! Ведь специальности у меня никакой. Чтобы выполнять все свои обязанности мало-мальски прилично, мне пришлось бы крутиться как белке в колесе, днем и ночью ни на минуту не смыкая глаз. Поэтому уже через несколько недель начали выявляться разные упущения с моей стороны. Например, дети шумели в подъезде, лили воду из окна или играли во дворе в одних носках, пока я спала. Хозяин дома высказал свои претензии в ультимативной форме. Большинство жильцов держались со мной весьма холодно, узнав, что я разведена. Поскольку упущения продолжались, домовладелец поставил об этом в известность отца заброшенных детей. И так как я не смогла выполнить поставленное мне на суде условие, во втором слушании дела мне отказали в праве на воспитание детей. Их забрали в магазин мягкой мебели.
В первом слушании отцу было предоставлено право видеться с детьми раз в четыре недели. Второе слушание признало за матерью такое же право и с той же периодичностью. Местом для свиданий с детьми был предусмотрен все тот же магазин. Из чисто педагогических соображений. После первого посещения — и я, и дети обрушили друг на друга шквал слез, объятий и воплей — я продумала во всех деталях план убийства. Жертвой его должен был стать судья, который вел дело о разводе. После второго посещения я купила снотворных таблеток на 57 марок 30 пфеннигов. После третьего я пересекла границу и попросила политического убежища.
Все формальности были выполнены быстро и даже не без оттенка сердечности.
Так как моя мать умерла в Дессау, моем родном городе, я направилась именно туда, и в первые дни город показался мне воплощенной мечтой. Из-за Верлицкого моста.
Мост этот начинается на почтительном расстоянии от реки. Над низинными лугами, соединяя собой отдельные дамбы-плотины, плавной дугой вздымается ввысь узкоколейка, обрамленная с одной стороны пешеходной дорожкой из деревянных планок. Там, где рельсы выгибаются серпом, ближняя к дорожке рельса проходит ниже, чем дальняя. Все сооружение состоит из металлических конструкций и опирается на обычные столбы — такие же, как у других паводковых мостов в этой местности. Каждый шаг на таком мосту отдается гулом. В особенности если болты, которыми крепятся планки пешеходной дорожки, наполовину отвернуты или вообще отсутствуют. Время и пешеходы сгладили щербинки на древесине и придали ей благородный вид. Железные перила отполированы до блеска. Лишь над рекой мост поддерживается сверху арочной конструкцией. От воды несет аптечными запахами. Пена закручивается воронками.
Мост закрывает собой стволы дубов, так что сперва я увидела только могучие сучья их крон. Это внушило мне симпатию к здешним местам, которая не исчезла, даже когда я перешла с моста на плотину; в общем, город показался мне вполне приемлемым для проживания.
Впечатление это улетучилось, как только я встретила на улице дальнюю родственницу, которая тут же принялась меня поносить за лень и неумение жить. Кто бежит из страны, где трудолюбивым открыты все пути, тот просто не хочет трудиться. А трудолюбы что ни год ездят отдыхать в Италию или на Майорку и шлют своим родственникам посылки.
Дессау не так велик, чтобы можно было не опасаться повторной встречи, так что город сразу утратил в моих глазах все свое обаяние. Поэтому я его покинула и вернулась в Берлин.
Опять-таки из сентиментальных побуждений. Здесь я попросила политического убежища, и здесь же, как мне было известно, живет моя школьная подруга Ирене, в свое время вышедшая замуж за «большого ученого». Во всяком случае, так написала мне когда-то мать. Масштабы, усвоенные мной в Гамбурге, нарисовали в моем воображении виллу, ибо преуспевающий ученый не может жить иначе как на вилле. В доме, конечно, есть комнаты для гостей, и одну из них Ирене, несомненно, предоставит в мое распоряжение. Естественно, на время; зная характер Ирене, я считала, что на ее отзывчивость вполне можно положиться.