Она вынула из сумки газету, расстелила ее на блестящей от ночной сырости скамейке у причала. Менцель поддернул отутюженные брюки и сел рядом.
— Вам не очень холодно? — спросила Кристина.
— Рядом с вами — нет, — отвечал он.
Она сказала:
— Давайте я буду вашим экскурсоводом, согласны?
— Хорошо.
— Итак, мы с вами находимся в парке города В. — Тут Кристина на мгновение умолкла, посмотрела на спутника, но он не смеялся, и она продолжила: — Однажды одному курфюрсту по имени Франц пришла в голову гениальная идея: превратить в парк заболоченные луга на берегу Эльбы, — она описала рукой широкую дугу, — и он ее осуществил. Но однажды ночью семьсот семьдесят первого, а может, семьдесят второго года дамбы, не выдержав напора воды, прорвались, и Эльба затопила парк, что, однако, нисколько не помешало тому Францу начать все заново…
Дитрих Менцель не слушал дальше, он погрузился в размышления: «Нет, она определенно мне подходит. Типичная женщина — то, что интересно ей, непременно должно интересовать и других. Выглядит она для своих тридцати пяти хорошо, а после развода и вовсе постройнела, помолодела». Менцель украдкой посмотрел вверх, на замок. Он предполагал, что это именно замок, и подумал: «Вот бы в таком хоть разок повеселиться вволю, почувствовать себя настоящим мужчиной, хозяином».
Тут он произнес:
— При вашей эрудиции вам следовало бы найти себе что-нибудь получше вашего учреждения.
— Я подумаю об этом, — ответила Кристина.
А Дитрих все смотрел на нее, продолжая размышлять: «У нее умные глаза. И в моем деле она была бы мне настоящей помощницей, привлекала бы клиентов, производила бы на них впечатление, в особенности на таких, как Шнойзель». Шнойзель приезжал часто, у него было пристрастие — каминные часы… Менцель так задумался, что не сразу заметил, как его спутница умолкла. Но она не обратила внимания на его рассеянность и предложила:
— Давайте поедем на остров Роз. Хотите?
Конечно, он хотел.
Газету они забыли на скамейке. Когда они уже скрылись за деревьями, одна из лодочниц взяла ее, другая проворчала:
— Вечно за этими приезжими все надо убирать.
— Правда твоя, — сказала первая старушка, довольная, однако, что приезжие забыли газету. Сама она газет не выписывала, и, хотя туристы, катаясь на лодке, приносили с собой весточки из большого мира, она все же любила прочесть обо всем сама.
А Дитрих и Кристина тем временем переправлялись на пароме на остров Роз. За ними плыли лебеди. Вытащив из сумки хлеб, Кристина крошила его и бросала птицам. Лебеди были не голодны. Когда запас хлеба иссяк, Кристина свесила руку в воду, совсем перегнувшись через поручни. Менцель забеспокоился:
— Смотрите не упадите.
На острове он несколько раз заснял ее. Розы еще не цвели. Потом они осмотрели солнечные часы, было восемь. Охота рассказывать у Кристины пропала. Менцель снял свою спутницу перед «Храмом Венеры» и на цепном мосту, когда она, смеясь, бесстрашно бежала к нему. Неподалеку от моста, у берега, они обнаружили лебедушку с птенцами. Она сердито зашипела на Менцеля, когда тот приблизился.
— Ну и злюка, — возмутился он.
— Почему же злюка? Она ведет себя как настоящая мать, — возразила Кристина.
— Так оно и должно быть, — сказал он.
Кристина удивленно на него посмотрела. Он увлек ее в подземный переход под цепным мостом. Он мог бы поцеловать ее еще в парке, но только здесь он впервые отважился на это. Кристина вырвалась было, но ступила в воду. Менцель чиркнул спичкой. Туфли и чулки Кристины промокли. Он совсем забыл, что в этих переходах почти всегда стояла вода. Когда спичка погасла, он снова поцеловал ее. Сначала она противилась, потом сдалась.
Спустя некоторое время они сели на скамейку неподалеку от «Храма Венеры». Кристина вытянула ноги на солнце. Они смотрели на пчел, которые летели на анютины глазки, задевая зонтики фуксий, пчелиное жужжание убаюкивало, словно колыбельная песня. Когда наконец вещи Кристины подсохли и они встали со скамейки, парк уже заполнился людьми. Кристина созналась себе в том, что ждала этого часа. Им навстречу попадались знакомые. Менцель держал Кристину за руку, ей нравилось это. Она чувствовала, что знакомые оглядываются, провожая их взглядом. Она смотрела людям прямо в глаза, не отводя взора, как бывало совсем недавно. После развода она почти не выходила гулять одна и подумывала уже, не завести ли ей собаку.
Когда Менцель и Кристина проголодались, было уже далеко за полдень. Ни в «Дубовом венке», ни в «Кисти винограда» свободных мест не оказалось. И тут Кристина вспомнила об одном небольшом ресторанчике с садом, где за стол можно было посадить даже своих собак или кошек. И действительно, там они получили отдельный столик на двоих в уютном уголке, под древним каштаном, который ронял цветы прямо им в тарелки. Только тут Кристина вспомнила, что когда-то уже сидела здесь. С другим. Тогда она была еще вполне счастлива в своем супружестве. Кристина отодвинула тарелку, а когда подошел кельнер, настояла на том, что рассчитается за себя сама. Менцеля это обидело. Они вышли из ресторанчика в молчании. Кристина повела его назад в парк к «Солнечному мосту», объяснив, что это особенный мост — «Мост Желаний» — и что, идя по нему, Дитрих непременно должен что-нибудь пожелать и это обязательно исполнится.
Менцель вспомнил о свежезастланных постелях, которые видел ранним утром в одной из деревень. А Кристина желала только никогда больше не быть одной.
От «Солнечного моста» они пошли к «Готическому домику» и сели там у фонтана, разглядывая окружающие его плотным кольцом скамейки и людей, на них отдыхавших. Поблизости от них расположилась многодетная семья — на коленях у матери лежал сверток с пирогами, термос ходил по кругу. Менцель состроил презрительную мину, затем пошел к входу в «Готический домик» купить фотоальбом, где было немало снимков внутреннего убранства «Домика».
Менцель попытался было уговорить Кристину осмотреть «Домик», но она не хотела больше никуда идти.
Они возвращались к стоянке тем же путем, которым пришли сюда. Они опять смотрели на озеро, на лодки, которые одна за другой возвращались на пристань.
Только теперь Кристина вспомнила, что они не покатались на лодке, и подумала: «В другой раз». Однако твердой уверенности в том, настанет ли такой день, у нее не было.
Перевод М. Филипова.
КРИСТА МЮЛЛЕР
КАНДИДА
Когда Кандиде исполнилось одиннадцать лет, она спросила у матери:
— Если бы на твою долю, например, выпало семь несчастливых лет, когда бы ты хотела их прожить: в детстве или потом?
— Не знаю, — ответила Мария.
— А по-моему, лучше уж в детстве, — сказала Кандида. — Тогда все плохое будет позади.
Кандида рождалась на свет.
Уже вторую ночь Мария мучилась в родильной палате. Акушерка прилегла на топчан у стены. Ребенок, никак не хотевший прийти в сей мир, должен был появиться между ночью и утром — это было заметно по дыханию роженицы.
Едва заснув, акушерка была разбужена криком Марии.
— Не надо кричать. Силы вам пригодятся. — Она чувствовала свинцовую тяжесть во всем теле, но поднялась.
И сделала все, что требовалось.
Ослепленная светом лампы в ногах, Мария закрыла глаза. «Приди же, наконец. Появись!» — мысленно умоляла она.
Акушерка велела Марии дышать ровнее, чтобы не вытолкнуть ребенка. Пришлось ухватиться за нос и сдавить его, так как вокруг шеи обвилась пуповина. Плечики еще не показались. Жизнь едва пробудилась в ребенке, а он уже просится на свет. «Ну, это было бы слишком просто», — подумала акушерка и отделила пуповину.
Она подняла новорожденную высоко за ноги, и Кандиде достались первые в жизни шлепки. Девочка молчала. Мария видела над собой худенькое тельце, покрытое белым тальком. Наконец крошечный рот над кривым носом стал хватать воздух, и раздался жалобный крик.
И вот они лежат рядом, Кандида и ее мать.
Акушерка записывает в книгу сведения. То немногое, что уже известно: вес, рост, ширину плеч, размер головы.
Чего еще можно было ожидать? Что глаза будут голубыми?
Как она будет думать? Какие испытает чувства? О чем станет плакать и чему обрадуется?
Мороз трещал в январскую ночь, рвал телеграфные провода, словно броней, сковывал землю, убивал рыб под водой и заваливал людей снегом.
Кандида пришла в мир.
Этот мир! Новорожденная отгораживалась от него, закрывая глаза и рот. Ей не оставалось ничего другого, как родиться. Она лежала у материнской груди, будто еще во чреве, сжав кулачки, притянув к животу колени, и не хотела сосать.
— Кандида, доченька моя, — уговаривала Мария. — Напрасно ты упрямишься. Если тебе не нравится этот мир, ты должна его изменить. Да, жить в нем немыслимо, здесь ты права. Давай-ка, соси. Ты должна окрепнуть. И открой глазки.
И Мария решила воспитать Кандиду так, чтобы дочь могла переносить страдания и бороться за счастье.
В то время Марии снился все время один и тот же сон: она забыла покормить дочь, а когда в паническом ужасе вспомнила о ней и распеленала, то обнаружила, что тельце иссохло и рассыпается в прах на руках у нее. Мать всякий раз просыпалась, скованная страхом, и напряженно вслушивалась в дыхание дочери, которого не было слышно. И тогда Мария вставала с постели и прикасалась к ребенку, чтобы почувствовать живое тепло.
Сощурившись, Кандида смотрела на солнце. Детская коляска стояла в саду, на талом снегу.
Девочка глядела на приветливые лица, склонившиеся над нею. Увидев Марию, улыбалась.
У Кандиды были светло-голубые глаза, временами становившиеся необычайно прозрачными. И тогда Мария пугалась, думая, что дочь отдаляется от нее. В эти мгновения у матери было такое чувство, словно ребенок отворачивается от нее всем своим существом.
Мария кормила Кандиду в перерывах между лекциями и впервые вздохнула свободнее, когда девочке исполнилось десять недель.