Главное, что героини не просто вынуждены жить так — они сами этого уже хотят, это их жизненное кредо. В подобном существовании, разумеется, нет ничего дурного, оно может даже показаться привлекательным своей свободой. Но ведь именно этот путь (а героини на нем настаивают!) неестествен, в чем-то ущербен.
С одной из таких «одиноких» читатель познакомится и в новелле Ангелы Стаховой (род. 1948) «Рассказать вам о моей подруге Рези?», включенной в сборник. Она так же, как программный рассказ Шуберт, не лишена горькой иронии. Но это — лишь на поверхности. В глубине, конечно, читается сочувствие и, что характерно, убеждение в безнадежности создавшегося положения вещей. Это — взгляд извне. Но в антологиях и сборниках, подборках в журналах то и дело раздаются голоса самих «одиноких подруг»: повествование по большей части ведется от первого лица или, во всяком случае, косвенно-прямой речью.
Истории несложившихся судеб, в которых повинны уже вовсе не военные потери, рассказы об одинокой старости («Мир глазами дедушки» Макси Вандер, «Рационализаторское предложение» Моники Хельмеке) или в ином, более распространенном варианте — о страхе перед возможным одиночеством содержатся опять-таки не только в творчестве писательниц ГДР. На всех европейских языках пишутся социально-аналитические статьи о нелепой и безотрадной разобщенности людей, живущих на стандартных лестничных клетках в стандартных квартирах. Не столь уж счастливым оказался «мой дом — моя крепость» конца второго тысячелетия!
Дело ведь не только в самом факте наличия или отсутствия мужа, да и не в быте, но — в бытии. Неужели все вопросы решатся, если мать-одиночка или одинокая женщина все-таки выйдет замуж? Или выйдет замуж, не успев стать матерью-одиночкой? Много ли счастливее те, кому с этой точки зрения «повезло»? Женская литература ГДР дает на это разные ответы.
Жизнь сложившаяся, уравновешенная, полная и даже интересная все равно трудна и утомительна. Обязанности захватывают, заполняют каждую минуту существования, не оставляя возможности для размышлений. Таковы ритмы нашего времени — и тем настойчивее потребность остановиться, оглядеться, подумать. Вот, к примеру, рассказ Роземари Цеплин «Недостаточное гостеприимство», скрупулезное и точное описание будней обыкновенной «приличной семьи», где муж-биолог занят научным трудом, и сама жена работает, и дочка у них растет нормально. Всё — приглашение ужинать, вид квартиры, каждодневные приветствия, будничные разговоры — привычно, хорошо и… немило. Вся беда в том, что за внешним благополучием скрывается внутренний разлад: в однообразии естественных и по отдельности столь простых забот теряется или растрачивается личность.
«Неукомплектованные» и полные семьи находятся в этом смысле в равном положении. Безнадежное ощущение усталости может охватить всякую — замужнюю и незамужнюю, талантливую и обыкновенную, красивую и дурнушку. «Я больше так не могу!» — шепчет, кричит героиня рассказа Марии Зайдеман «Услужливый ворон», по профессии редактор, пока ветерок на балконе шевелит листки лежащей перед нею рукописи, а в комнате вместо послеобеденного сна шумят ее сыновья Рохус и Расмус.
Женская литература ГДР предлагает своим героиням разные способы выдержать, «смочь так». Иногда план реальности в прозе смещается, в нее входит элемент гротеска или фантазии. Уже в романе Моргнер «Трубадурша Беатрис» фигурировала женщина-физик, изобретающая специальный канат, с помощью которого можно передвигаться по воздуху из магазина на работу, с работы в детский сад и так далее. В рассказе Зайдеман появляется «услужливый ворон», который берет на себя воспитание Рохуса и Расмуса. Он готовит горячие блюда и стирает, играет с детьми и поет им колыбельные песни, а мама делает поразительные профессиональные успехи. Правда, через некоторое время она слышит странные хриплые нотки в детских голосах, а в конце концов Рохус и Расмус, каркнув на прощанье, улетают в небо вместе со своим воспитателем.
Героиня рассказа Шарлотты Воргицки «Отказ от карьеры», поражая окружающих и обгоняя по всем статьям своего мужа, успевает все: она и директор школы, и депутат, и в доме у нее уют и чистота, и четверо (четверо!) ее детей воспитаны по всем правилам. Но секрет, выясняется, вот в чем: однажды к ней явился Ангел и наделил ее чудесным даром никогда не спать и никогда не уставать. Когда чары разрушаются (героиня не сдержала данное Ангелу слово), она тут же засыпает прямо на школьной конференции.
У Моники Хельмеке в рассказе «Беги прочь! — Вернись!» усталую Элизабет, которая мечтала о занятиях музыкой, фея научила «раздваиваться» на домашнюю хозяйку и творческую личность, композитора. Но однажды, когда опера была почти закончена, Элизабет едва сумела «соединиться» и с тех пор навсегда посвятила себя стирке и уборке, тоже разрушив колдовство.
Таким образом, даже вмешательство волшебных сил приносит лишь недолгое облегчение, да ведь и участвуют они только в сюжете художественного произведения, а не в жизни современной женщины. Этот прием чаще всего бывает необходим, чтобы «разрядить» однообразие будней, взять ракурс для остранения действительности, «вырвать вещь из привычного ряда ассоциаций», по Шкловскому.
Есть в этом, однако, след иной попытки — дать современному изображению временное измерение, обнаружить подспудные историко-художественные параллели. Уже в «Трубадурше Беатрис» сливаются воедино миф и история, легенда и современность: Ирмтрауд Моргнер хотела изобразить действительность не только в реальных ее пропорциях, но как бы глубже, полнее обычного. Бывшее и сиюминутное оказываются равно значительными для человека, ибо по самой своей природе он несет в себе опыт всех предшествующих поколений. Найденное в этом романе получило свое развитие в следующей книге Моргнер — «Аманда» (1983).
Этот прием подхвачен и другими женщинами-писательницами ГДР: тема сегодняшнего дня проступает как бы на стыке времен. В романе Лии Пирскавец «Тихое ущелье» (1985) наша современница, по должности бургомистр, оказывается в том же самом, подведомственном ей, городе, но сто лет назад. Героиня повести Кристы Вольф «Кассандра» (1983), троянская жрица, — «первая… женщина, дерзнувшая вмешаться в общественную жизнь», как писала в предисловии к русской публикации Т. Мотылева.
Да ведь и сама немецкая литературная история полна славных женских имен. Литературовед не обойдет вниманием женское начало в прозе Рикарды Хух и в поэзии Эльзы Ласкер-Шюлер — именно они были первыми немецкими писательницами XX столетия. Довольно вспомнить и Беттину фон Арним, проделавшую путь от бесед изящного философского кружка йенских романтиков до создания обличительной брошюры «Эта книга принадлежит королю» и участия в революционных событиях 1848 года. Или Рахель Фарнхаген фон Энзе, чей дом на рубеже XVIII—XIX веков был центром литературно-художественного Берлина, а книга писем и поныне является неоценимым источником культурной информации и свидетельствует, что и в ту изобиловавшую талантами эпоху жили женщины самостоятельные, разносторонне мыслящие и творческие. Об одной из таковых — поэтессе Каролине фон Гюндероде — написала (во многом отдавая дань общему увлечению романтизмом) Криста Вольф в повести «Нет места. Нигде» (1979).
Возврат к столь знаменательным для немецкой культуры страницам «романтической школы» тоже далеко не случаен. Разумеется, «эмансипация» собеседниц и корреспонденток, высоко ценимых лучшими умами Германии, не зашла так далеко, как у их французской современницы Авроры Дюдеван, оставшейся в истории и литературе под мужским именем Жорж Санд. Но и последняя, столь горячо настаивая на равенстве в правах, не сомневалась в том, что «сердце и ум бывают мужского или женского рода».
Женская литература новых времен дает материал и для того, чтобы трактовать тему и судьбу «слабого пола» более широко. Вопрос о месте человека в семье, далее — в обществе, становится вопросом о его месте в мире, о его высоком предназначении. Залог необходимой внутренней независимости определяется как способность понимать друг друга «умом и сердцем», которая воспитывается в человеке с детства. Именно поэтому одна из принципиальных проблем в женской литературе — отношения с младшими поколениями, складывающиеся далеко не просто.
Мир взрослых, их попытки извлечь из собственного опыта полезный урок детям по большей части оказываются и тщетными, и жестокими. Сформированный ими образ жизни не всегда приспособлен для тех, кто еще мал. Подспудно, скрыто назревают подлинные драмы, грозящие травмой психики, — так происходит, например, с девочкой, которой начинает мерещиться нечистая сила только оттого, что мать, увлекшись новой любовью, забывает на время о ее воспитании («Зов кукушки» Вальдтраут Левин).
В рассказе Кристы Мюллер «Кандида» героиня — семилетняя девочка — не знает, что такое нормальный дом, семья. Ее мать (от лица которой и ведется повествование) — «жертва» своей профессии, она, помощник режиссера, разрывается между ребенком и работой. Маленькая Кандида в неполные семь лет сменила столько домов ребенка, интернатов, что ожесточилась, сердце ее полно недетской горечи. Случайная встреча с отцом, который живет на Западе (ставшая в литературе ГДР традиционной тема «расколотого» неба раскрывается через судьбу ребенка), едва не погубила Кандиду — она бросилась в воды Шпрее, чтобы плыть к отцу, и, если бы не появившийся спаситель в лице пограничника, оказалась бы жертвой взрослого мира и законов его существования.
Итак, ребенок не может, не должен быть один. Но ведь и предоставление самостоятельности более старшим, подросткам, проблематично по своим последствиям. В рассказе Хельги Кёнигсдорф «Неожиданный визит» к героине в гости является некая Бритт — типичная независимая акселератка, во всем поступающая наперекор родителям (которые, впрочем, разведены). Две женщины, старшая и младшая, ведут разговор на равных. Обе достаточно одиноки, обе находятся в некотором разладе и с собою, и с миром — и потому говорят на общем языке. В последней фразе этого рассказа выясняется, что они — мать и дочь. Глядя на Бритт, мать понимает, что та — полная противоположность ей самой в том же возрасте. Более того, именно сейчас она ближе к этой свободной, почти самостоятельной, ищущей натуре, нежели была бы пятнадцать лет тому назад. Но как раз поэтому она с тревогой смотрит в будущее дочери: «Боюсь, что, отпра