— А почему в галерею, а почему не в террариум, не в зоопарк? — спрашивает он.
Я не нахожу ничего лучшего, как заявить, что его кошка с красными усами произвела на меня такое глубокое впечатление, что мне захотелось показать ему множество прекрасных картин, нарисованных взрослыми много сот лет назад. Малыш желает знать, есть ли среди них кошки. Рисовали ли старые мастера кошек? Я не помню.
Зонтик наконец нашелся в ящике для зонтов. Но разве им защитишься от дождя? Покуда эта штука не более чем просто костыль, и дальше сего дело не идет. Усилия, прилагаемые нами, чтобы привести в действие новомодную механику из спиральных и плоских пружин, остаются безрезультатными. Мы сдаемся. Глядим в окно: все еще льет. И все-таки идем. Между тем на мои сетования малыш реагирует по своему разумению: запасается булочкой — кормом для саламандр, если все же мы попадем в зоопарк.
Бегом мчимся мы по улице имени господина Гутс-Мутса.
Малыш чуть впереди в своем пепельного цвета дождевике. Он уже в нетерпении: ждет трамвая. Остановка Фрауэнпаласт. Я прячусь под навес у кинотеатра. Трамвая нет, зато есть буксир. Отвалив от пристани Пишнерхафен, он тяжело пробирается к фарватеру и без лишнего дыма пускается вниз по Эльбе в сторону Майсена, Магдебурга, Тангермюнде, а может быть, даже Гамбурга. Малыш следит за пароходом не то чтобы с хитрой миной, но вдруг открывает рот и громко заявляет:
— Бад-Шандау!
«Бад-Шандау» — это название парохода. Все верно. Именно так. Пароход зовется «Бад-Шандау». «Бад-Шандау» — красивое, звучное имя, особенно когда тебе еще немного лет, ты только что выучил все буквы и, угадывая их, выстраиваешь цепочку «Бад-шан-дау», ищешь за всем этим смысл и наконец находишь его. «Бад-Шандау». Мы довольны. У нашей поездки в галерею хорошее начало. И пусть идет дождь. И пусть в руках у нас зонтик, ни на что не годный, ибо снабжен комбинированной механикой из спиральных и плоских пружин. Было бы настроение, тогда и примелькавшееся, как униформа, пальто из голубого дедерона — неплохая защита от всего, что может уготовить нам круговорот воды в природе.
Внизу показался трамвай. У спортклуба Вацке он свернул в переулок. Он заметил нас. Взбирается к нам на гору. Номер пятнадцатый из Радебойля.
Поехали. В сторону центра, по Лейпцигерштрассе, вдоль Эльбы, которая не видна за домами, но мы знаем, что она там, мы догадались бы об этом, даже если бы и не знали, где она. Слух угадывает реку раньше, чем она открывается глазу. Пушкин-хауз — Штадт-мец — Антон — Лейпцигер. Пересадка на Нойштадский вокзал. Нам дальше. Карл-Маркс-плац. Нойштадский рынок. Август Сильный гарцует на толстозадом коне, весь в золоте. Вот и мост. Димитровбрюкке. На Эльбе паводок. Ничего особенного или уж тем более опасного, но уровень воды значительно выше, чем обычно в это время года. На уступах берега еще отчетливо видны белые отметки и следы знаменитых наводнений прошлых лет.
Остановка Театерплац. Нам выходить. Мы направляемся через большую, гладко вымощенную площадь, на которой даже сегодня, в такую погоду, в ожидании выстроились туристические автобусы из разных стран. Вступаем под своды галереи. Арки, дуги, кажется, вот-вот рухнут, но каждая из них спешит упредить падение другой; кажется, еще мгновение — и своды станут прозрачными, пропадет напряжение арок, и камень растворится, уступив пространство свету и дождю. Билеты куплены. Лестница ведет нас вверх.
Все те, кого, не будь такого ненастья, можно было бы застать в дворцовом парке, в садах, у японского или итальянского домиков, на Брюлевых террасах, на Белых оленях или у Старых рынков, сегодня по большей части тоже здесь. Уже на лестнице — картины. Они не особенно известны, но призваны ненавязчиво привлечь наше внимание своей древностью и размерами. Малыш безропотно следует за мною в залы. Дилетантствующие ценители и робеющие провинциалы застыли кто в упоенном, а кто в ошеломленном созерцании. Изрядные толпы перед картинами Джорджоне, Тициана, Рубенса, Рембрандта, Дюрера, Гольбейна, Ван-Дейка, Кранаха, Эйка, Корреджо, Хальса. Целая рота перед Рафаэлем. У студентов искусствоведения практика: во главе своих экскурсий кочуют они от одного важнейшего явления в истории живописи к другому, добросовестно и без запинки толкуя об эпохах и школах. В полотнах Р. чувствуется-де впечатлительность итальянцев, хотя он и не порвал с техникой фламандской школы. Почтенная публика может услышать все это на саксонско-французском, саксонско-английском или саксонско-русском языках. Мы с малышом выбираем Лоренцо ди Креди. Здесь, в углу, сравнительно тихо. Креди изобразил Святое семейство. Точнее, просто семейство. В центре картины — дитя.
— Вот здесь и живет наша милая крошка, — говорит малыш.
Четверть картины занимает мать. Ее единственная забота — дитя. Она держит просторный плащ, чтобы укутать его, сноп пшеницы, чтобы накормить его, да щегла, чтобы оно не скучало. По ту сторону ограды — отец, спокойный и осмотрительный, он здесь ради матери и сына, но взор его устремлен вдаль, его пути более пространны и тернисты.
— Это Африка? — спрашивает малыш. — Может, Марокко или Древний Египет? Голубое небо, и вода кажется теплою.
— Да, это может быть Северная Африка, — подтверждаю я.
Мы долго разглядываем картину. Наши мнения расходятся. Полдень или вечер на картине? Что значит этот разлитый всюду ясный свет? Малыш настаивает, что это вечерний свет: вдоль горизонта протянулась медово-желтая кайма — так бывает, когда солнце только что скрылось за вершинами гор. Мне приходится возразить, что если бы солнце только что зашло, то мать и дитя, изображенные на фоне колонны, оказались бы в ее тени. Долг велит мне привести и еще один аргумент: такая голубизна свойственна пейзажу, когда солнце стоит в зените, потому что в воздухе отсутствует влага. Смотри-ка, деревья по краям ярко-зеленые, а тень посредине — черная. Должно быть, это полдень. Мы сходимся на полудне. Мне хочется показать малышу еще одно семейство. «Святое семейство» достойного Боттичелли, решаю я. Но малыш против, теперь ему обязательно надо узнать, где же кончаются эти разбегающиеся во все стороны залы и сколько комнат должно быть в галерее.
— Тридцать, — гадает он. Мы идем не торопясь. — А что за рыба лежит вон на той картине возле золотого блюда, карп или линь? — сыплются вопросы. — А что такое алтарь? Для чего нужны латы? Видела ли ты раньше эту Венеру и знакома ли ты с Дюрером лично?
Его внимание привлекают группы экскурсантов. Перед Рубенсовым Меркурием и Аргусом столпились румыны. Из третьих рук, после пересадки с немецкого на русский, а с русского на французский, до них добираются наконец речи о каком-то роке, тяготевшем над жизнью юного Рубенса и бросавшем его в невероятные ситуации. Затем на нескольких языках звучит откровение: Питер Пауль был не только живописцем, но еще дипломатом, пажом и человеком. Пока я наблюдаю за этим лингвистическим экспериментом, малыш уже удалился в менее оживленные залы следующего столетия. Нечто невиданное заставляет его вернуться. Чудеса. Космонавты в галерее. Примерно пятнадцать человек.
— Пойдем же, скорее, а то они уйдут, улетят на Луну или, может быть, в Москву!
Полтора десятка монашек, в черных платьях и белых чепцах, полагая, что они одни, осаждают картины Ватто, на которых все тайное — явно и происходит средь бела дня. Звук моих шагов, несколько более твердых, чем обычно, спугнул их: через мгновение монашки-космонавты уже перед милой, доброй и невинной Шоколадницей, выражая свое одобрение мастеру, сумевшему так прекрасно передать белизну передника. Теперь малыш сам видит: монашки — не космонавты.
— У космонавтов, — поясняю я, — несколько иные костюмы.
Однако вовсе отказаться от своей идеи ему неохота.
— Может, все-таки они имеют хоть какое-то отношение к полетам в космос? — спрашивает он.
Я не возражаю. К чему излишний педантизм? Пусть так. Поразмыслив, я сумела найти и сформулировать связь между пятнадцатью необычными любительницами живописи и космическими полетами. Малыш остался доволен мною. Он ведет меня к выходу. Вниз по лестнице. Через вестибюль. Все еще моросит дождь. Миновав площадь перед галереей, мы переходим на медленный ровный шаг, который так не вяжется с погодой и в отличие от повседневной рыси и обычной ходьбы зовется «прогулочным». С мостика, что над дворцовым прудом, малыш наблюдает за карпами. Рыбий народец тихо и умиротворенно взирает из своей стихии на нас, которым сегодня приходится обитать сразу в двух смешавшихся стихиях — в воздухе пополам с водою. Малыш достает из кармана плаща булочку, крошит ее на много-много мелких кусочков, собирает их в пакетик, а затем разом бросает в пруд.
— Чтобы всем досталось, — говорит он лукаво. Быстро проглотив свою долю, карпы снова застыли в неподвижной воде. Только один опоздал. Глубоко обиженный, он уплывает.
— Наелись, — говорит малыш.
Пятнадцатый везет нас домой.
На грядке у нашего дома мы здороваемся с желтой тыквой:
— Как дела, госпожа тыква? Дождь пошел вам на пользу? Будем расти?
Нам весело.
— Вот это был день, — объявляет малыш, прежде чем переступить порог, — такие дни можно было бы устраивать и в другие дни.
Я обещаю непременно устроить такой день и в другие дни. Мы повторим его.
Умники уверяют, будто это невозможно, но мы попробуем. На днях.
Перевод А. Назаренко.
ВАЛЬДТРАУТ ЛЕВИН
ЗОВ КУКУШКИ
Гильберта отрешенно сидела на носу лодки. После того как тетя Соня, поздоровавшись, чмокнула ее в щеку, она еще не произнесла ни слова. Даже на весла не попросилась, а сразу так и застыла, нахохлившись, — на голове капюшон, хотя с неба не падало ни капли, у ног дорожная сумка с вещами: она ехала к тете на остров, в птичий заповедник, чтобы провести там каникулы.
Тетя Соня гребла энергично и резко, время от времени изучающе поглядывая на племянницу — на ее безмятежное, по-детски округлое лицо, на нежный изгиб губ, в которых уже начинала проступать женственность. Гильберте шел четырнадцатый год.