Остров вынырнул из тумана как огромное древнее чудище. Тетя мастерски направляла лодку носом к течению — чтобы так быстро добраться сюда еще до того, как рассеется утренняя мгла, требовалось настоящее искусство. Он был таинственным и коварным, этот остров, он умел прятаться от людей, то окутываясь туманом, то погружаясь в темноту. Но в иные дни он представал взорам живущих на берегу так отчетливо и маняще, что до него, казалось, рукой подать и попасть туда — совсем несложное дело.
А сейчас был разлив и мостки у причала уже захлестывало водой. От плотины, стоявшей неподалеку, шел ровный и мощный гул.
…Пять лет назад я уже была здесь, на острове. Все решили тогда, что он мне не понравился, но я просто не могла не уехать. Потому что голоса, манившие меня, становились все настойчивее и громче и мне уже не хватало сил противиться им. К тому же я хотела назад, к маме.
Ее зовут Анной, мою маму. Я люблю ее, но она обманула меня, эта Анна, Анна-изменница.
Кто клятву забудет, себя погубит, сказала я ей. И она поклялась мне. Она клялась и на огне, и на воде, и на соседской черной кошке, и даже на родинке у моего левого плеча. А в довершение еще и скрепила все эти клятвы, будто печатью, своим поцелуем.
Нет-нет, так не шутят. Такие слова не бросают на ветер — просто так, смеха ради.
Эх ты, Анна, Анна-изменница! Клялась, что будешь только со мной, что никогда никого на свете не полюбишь, кроме меня.
Но ты не сдержала клятву.
И я снова еду на остров. К голосам, что зовут меня…
Когда они причалили, туман отступил и влажный лес заискрился в брызнувших лучах утреннего солнца. За те пять лет, что Гильберта не была здесь, камышовая кайма вокруг острова стала вдвое шире, а брод и тропинка к домику тети Сони заросли почти наглухо. Не видно было с отмели и его крыши, которая раньше поблескивала между деревьями, — ее скрывали теперь раскидистые кроны лип и буков.
Гильберта шла со своим рюкзаком по узкой тропинке вслед за тетей, в руках у которой были до отказа набитые сумки с продуктами, закупленными на берегу, в деревне. Обе молчали. А вокруг звенел, заливался на все лады тысячеголосый птичий хор, ради которого и жила здесь вот уже почти десять лет тетушка Гильберты — одинокая женщина на одиноком острове.
У деревенских она вызывала острое любопытство, а кое-кто поговаривал даже, что тут вообще дело не чисто. Кроме орнитологии тетя занималась еще изучением разного рода верований и магических обрядов — особенно в этой округе — и даже выпустила книгу заклинаний под заголовком «Азбука ведьмы», за что была удостоена премии Культурбунда. А забавные керамические фигурки маленьких гномиков, которые она лепила и обжигала в старой печи прямо на острове, расходились далеко за пределами здешних мест.
Рыбачкам и крестьянкам с берега было, конечно, невдомек, что тетушка — автор многих известных научных трудов по орнитологии. Они подсмеивались над ней, считая ее слегка чудаковатой: ну скажите на милость, какой нормальной женщине взбредет в голову куковать годами одной в лесу — наверняка она ведьма и водит шуры-муры с самим чертом.
Анна, сестра Сони, после рождения Гильберты сожгла все мосты, соединявшие ее с внешним миром. Наблюдая за ней в первые годы, тетя считала, что та живет с дочерью в стеклянном доме, и опасалась невольно, как бы на него не свалился какой-нибудь камень. Но девочка подрастала, и, казалось, ничто — ни школа, ни работа матери — не грозило разрушить прозрачный колпак, которым они отгородили себя от всех прочих, отгородили на то время, пока лишь они двое были нужны друг другу.
Гильберте исполнилось десять, когда Анна познакомилась с Фолькером. Вопреки опасениям, в пространстве, принадлежавшем доныне лишь им одним, нашлось, оказывается, место и для третьего.
Дочь вела себя просто безупречно. В отношениях с чужим мужчиной она была вежлива и любезна, а если Фолькер и мать хотели побыть вдвоем, выказывала прямо-таки бездну предупредительности и такта — ни дать ни взять образцовый ребенок с картинки какого-нибудь педагогического журнала. Когда же Фолькер их вдруг покинул, Анна просто пришла в ужас от неожиданного взрыва восторга, охватившего дочь. Гильберта была в экстазе: она хохотала, издавала победные вопли, вспрыгивала на столы и стулья и исполняла на них какие-то дикие танцы. Позже она уверяла, что изгнала Фолькера из дома колдовством и заклинаниями, которым научилась у тети Сони, когда первый раз побывала у нее на острове.
А еще позже, когда однажды вечером в саду, обнявшись, они полулежали рядом в широком кресле-качалке и всматривались в звездное небо, Анна дала себе слово никогда больше так опрометчиво не впускать в свою жизнь ничего, что могло бы отдалить от нее дочь.
Кто клятву забудет, себя погубит…
Гильберта по-прежнему приносила из школы одни пятерки. Даже после того, как в доме появился Эвальд. Анна сразу же пригласила его к обеду — нечего встречаться тайком, так будет лучше, решила она.
За столом мать поцеловала Эвальда и, увидев, как побледнела Гильберта, с вызовом посмотрела ей в глаза. Дочь с такой силой прикусила нижнюю губу, что на ней выступила капля крови — всего одна маленькая капелька, не больше той, что носят в платочке у сердца крестьянские девушки, чтобы привораживать женихов. А утром, выйдя на террасу, Анна увидела на пучке соломы оторванную голову любимой куклы Гильберты. В ответ на недоуменный вопрос дочь заявила, что не имеет об этом никакого понятия и вообще всю ночь проспала как убитая.
Учебный год Гильберта окончила на «отлично». В награду Анна хотела было сводить ее в кафе и угостить мороженым, но, зайдя к ней в комнату с этим предложением, застала ее за укладкой рюкзака. Равнодушным голосом Гильберта сказала, что решила провести каникулы у тети Сони, и если мать хочет, то — пожалуйста — может дать телеграмму.
Взгляд ее серых глаз был при этом чист и бесстрастен. Эвальд не показывался в их доме вот уже третью неделю.
В то время, как тетя Соня читала письмо сестры, Гильберта переодевалась, чтобы идти обследовать остров.
— Не забирайся глубоко в чащу, а то потревожишь птиц, — тетя оторвалась от письма и взглянула на племянницу поверх очков. — Рыбачить и купаться можешь сколько душе угодно, только не увлекайся слишком — ты же знаешь, я не могу следить за тобой все время. Обед стоит в духовке… Кстати, долго ты у меня пробудешь?
Гильберта пожала плечами.
— В сентябре каникулы кончатся, — заметила тетя.
— Я могу ездить на лодке в деревню — там ведь есть школа.
— А когда вода поднимется выше мостков?
Вместо ответа Гильберта спросила:
— Помнишь, ты тогда рассказывала всякие страшные вещи…
Тетя улыбнулась:
— Как же, и ты сразу запросилась домой — так перепугалась…
— Теперь я уже ничего не боюсь, — бросила на ходу Гильберта и выскользнула за дверь.
Тетя продолжала читать: «Перед отъездом она поцеловала меня равнодушно, как чужая…» Потом взглянула в окно: желтый плащ Гильберты мелькнул около берега, затем появился в кустах справа — племянница сошла с тропинки и направилась в самую гущу леса. И тетушка снова улыбнулась.
…Все было точь-в-точь как пять лет назад, только теперь добавилось ощущение боли. Эх, Анна, Анна-изменница!
В прошлый раз у тети Сони Гильберта слушала страшные заклинания и, холодея от страха, верила и не верила в них, а после набрела в лесу на старую-престарую печь для обжига глины, и голоса звали ее остаться, но она хотела домой, потому что Анна, ее мать, была тогда для нее дороже всех на свете.
Она продиралась через кусты и густые заросли крапивы, боясь потерять невидимую путеводную нить, сотканную из птичьих голосов. Миновала одинокую дикую вишню, сломленную бурей. Ни единой человеческой души вокруг…
Когда ее слух уловил далекий голос кукушки, Гильберта поняла, что она почти у цели. Несколько раз принималась она считать вслед за кукушкой, но все время сбивалась. И вот наконец, едва различимый среди птичьих голосов, послышался далекий-далекий, монотонно повторяемый зов: я жду, я жду, я жду… Может, это звала кукушка? Нет, это было совсем другое.
Гильберта рванулась наугад через заросли и очутилась на небольшой поляне, перед старой печью, вокруг которой выстроились уже готовые глиняные человечки. У нее перехватило дыхание. В печи жарко пылал огонь, и голоса слышались совсем рядом.
— Это я, Гильберта. Я снова вернулась…
…Вот что написано в книге: когда гномы хотят заманить к себе нового, хорошенького братца, они подкладывают какой-нибудь несчастной матери вместо ее ребенка заколдованного перевертыша. И та в отчаянии видит, как меняется с каждым днем ее дитя — становится капризным, непослушным и все более и более безобразным. И есть лишь одно-единственное средство, чтобы спасти ребенка: как только мать заподозрит подмену, ей надо разжечь очаг, налить в яичную скорлупу воду и поставить ее на огонь. И когда вода закипит, дитя-перевертыш поднимется в своей колыбели и скажет такие слова: «Я не человек, а бес, стар я, как Богемский лес, но и я не видел сроду, чтобы грели в яйцах воду».
И он начнет хохотать, и будет хохотать до тех пор, пока сам себя не выхохочет, и тогда утром счастливая мать снова увидит в колыбели своего настоящего малыша.
Гильберте, правда, легенда эта показалась не очень-то остроумной: ничего особенного, чтобы так уж сильно смеяться. Что до нее, так пусть Анна, ее мать, кипятит в яичной скорлупе воды сколько угодно — все равно не поможет…
Кусты затрещали, и перед Гильбертой неожиданно вырос человек в резиновых сапогах и потертом вельветовом костюме, небритый, с палкой в руке и березовой веточкой на лацкане куртки. Он уставился на нее водянистыми глазами, и девочка едва удержалась, чтобы не вскрикнуть от страха.
Страх охватывал ее теперь всякий раз при виде мужчин. Какими бы разными они ни были — каждый все равно казался ей похожим на Эвальда.
Пришелец растянул в улыбке щербатый рот и слащавым голосом произнес: «Доброе утро!», отчего она испугалась еще больше. Ведь, насколько ей было известно, на острове, кроме нее и тети Сони, не должно быть ни единого человека. Она громко позвала тетю — скорее для того, чтобы припугнуть незнакомца, но тот лишь ухмыльнулся и заявил, что ему отлично известно, где сейчас тетушка: она на другом конце острова со своим неизменным биноклем.