были неприятно удивлены, когда на собрании я попросила, чтобы отчетный доклад, подготовленный мной, прочитала другая учительница, — у меня вдруг все поплыло перед глазами.
Освальд обрадовался как ребенок и, как это свойственно мужчинам, ни с того ни с сего решил, что на этот раз будет мальчик. Он купил стиральную машину, чтобы облегчить мой труд, и однажды я настолько забылась, что позволила себе повесить во дворе белье, только что вынутое из центрифуги.
— Странные вещи творятся у Рохоллей, — возвращаясь с покупками на следующий день, услышала я на лестничной клетке голос соседки сверху; и хотя терпеть не могу подслушивать, я открыла дверь нашей квартиры лишь после того, как двери наверху захлопнулись. — Знаете, с каких пор висит их белье на дворе?
— Да нет, откуда мне знать, — ответил голос пенсионера, ее соседа по площадке.
— С двух часов ночи! — был ответ. Я представила себе удивленное лицо старика и тут же услышала, как он сказал:
— Да я давно спал в это время!
Но соседка не унималась:
— У них что ни ночь свет горит! И в два часа, и в пять. Странные вещи творятся в нашем доме!
Я решила, что придется сделать на окна жалюзи.
На этот раз у меня уже не спрашивали, не хочу ли я освободиться от своих общественных обязанностей. Нашего директора как раз послали учиться в высшую партшколу, и меня попросили его замещать — коллеги решили, что сидеть в директорском кресле мне будет легче, чем вести уроки в классах. А я обрадовалась потому, что планы на новый учебный год можно будет составлять дома.
Родился и впрямь мальчик. Муженек сиял от гордости и ни за что не соглашался вывозить малыша гулять в старой Анеттиной коляске. Была куплена новая, высокая, с большими колесами и ножным тормозом. В старой соседские дети катали друг друга по двору.
Вскоре после моего возвращения на работу нашего директора перевели в другую школу, только-только построенную: у него уже был опыт сколачивания педагогического коллектива. Меня назначили его преемницей. На торжественном собрании по случаю моего вступления в должность какой-то газетчик спросил моего мужа, не он ли прежний директор.
— Куда мне, — ответил тот. — Я всего лишь супруг новой директрисы.
Дома он называл меня не иначе как «мадам начальница». Мне не нравился тон, каким он это произносил; и однажды, чистя щеткой его пиджак, я обнаружила выпавшую из кармана записку. Я ее подняла. И прочла: «Милый мой Ослик! Если нынче вечером опять не сможешь прийти, буду ждать тебя возле почты завтра после работы. Сменщица в курсе и отпустит меня вовремя. Жду тебя с нетерпением, твоя Пышечка». Несколько дней спустя я увидела их обоих — они стояли перед витриной магазина «Ткани». Девушку я сразу узнала — она работала в нашем почтовом отделении, и я часто покупала у нее юбилейные марки. Она не доставала моему дорогому Освальду до плеча, зато волосы ниспадали у нее чуть ли не до пышно-округлого задика. Она ткнула пальчиком в перлоновую ткань с узором из роз, и они вошли в магазин, так меня и не заметив.
Я ничего ему не сказала. Наверное, не просто мужчине работать простым учителем в школе, директор которой его жена. А Освальд — хороший учитель, в конце учебного года ему всегда приходится брать такси, чтобы дотащить домой груду подарков, а в летние каникулы он иногда получает больше писем от своих учеников, чем я. Пусть у него нет и половины моих наград — но ведь, в конце концов, ему просто необходимо ежедневно восемь часов тратить на сон, говорила я себе, хотя по вечерам он частенько уходил «побеседовать с коллегами» и возвращался домой далеко за полночь. Что мне было делать? О том, чтобы мстить ему его же оружием, не могло быть и речи, семейных сцен я не выношу, ну а развод… Еще, не дай бог, выплывет, что я обхожусь без сна. Общая тайна объединяет.
И все же, забеременев в третий раз, я на него всерьез обиделась. В конце концов за ночные часы тоже всех дел не переделаешь. Поэтому я потребовала, чтобы в случае болезни кого-то из детей дома оставался он — ведь на нем только уроки, заменить его проще. Но когда он повадился что ни день возить Георга, нашего старшего мальчика, в клинику, я пожалела о своих словах. Мне даже не понадобилось наводить справки — я и так знала, что на врачиху его не хватит, самое большее — на медсестру.
Члены нашей парторганизации доказали мне как дважды два, что совершенно необходимо выставить мою кандидатуру на выборах в городской совет. Мне, само собой, помогут, в случае чего — снимут кое-какие обязанности по школе — ведь до сих пор справлялась же я с возраставшими требованиями! Потому что мне, мол, поистине присуще чрезвычайное чувство ответственности и достойная всяческого восхищения дисциплина.
Меня выбрали. Я, правда, не выполнила пожелания председательницы районного отделения Демократического союза женщин немедленно вступить в этот союз, но уступила просьбе одного журналиста дать интервью для репортажа на целый разворот в одном из еженедельных журналов.
Договариваясь с ним по телефону, я сразу обратила внимание на его манеру растягивать слова — за этим угадывалась не осторожная осмотрительность, а, скорее, небрежная меланхоличность. Секретарша распахнула дверь моего кабинета, и на пороге появился худощавый загорелый мужчина с густой сединой в волосах, так пристально взглянувший на меня ярко-голубыми глазами, что я не выдержала и первая отвела взгляд. Во всем его облике не было ничего от репортерской суетливости, и я сразу прониклась к нему доверием. Он почти ничего не спрашивал о моей биографии и записал лишь две-три даты. Мы с ним просто беседовали о психологии в общем и целом и об авторитарном воспитании в частности. Оказалось, что он прочитал мою статью, опубликованную в педагогическом журнале, и счел, что она написана недостаточно остро и дискуссионно, а я возразила, что его-то по крайней мере моя статья вызвала на дискуссию. Тут мы оба рассмеялись. Я отложила назначенную ранее деловую встречу, попросила секретаршу принести нам по рюмочке коньяку и отпустила ее домой. Удивлению ее не было предела. Я заметила, что на его пальце нет обручального кольца. На мой звонок — просьбу забрать младших детей из детского сада и яслей — Освальд ответил брюзгливым согласием, после чего мой визави полуспросил-полуотметил, что мой супруг, вероятно, человек разумно и широко мыслящий и лишенный предрассудков, а я предпочла ограничиться уклончивой полуулыбкой.
Прощаясь, он робко задержал мою руку в своей и спросил, не соглашусь ли я еще раз побеседовать с ним. Из приличия мы условились встретиться у него дома только через два дня.
Впервые я ощутила потребность открыть свою тайну — не из угрызений совести, поскольку такие слова, как «образец», «эмансипация» и «выдающаяся», по всей видимости, вообще не относились к его словарю. Просто мне захотелось распахнуть перед ним душу. Так что пришлось следить за собой. Из осторожности я отказалась от французского коньяка, но перед пластинкой Эдит Пиаф устоять не смогла. От смущения мы почти не разговаривали. Я поспешно попрощалась и ушла.
На следующее утро я не стала проверять контрольные по геометрии (а ведь мои ученики всегда хвалили меня за то, что я не мучаю их неизвестностью и сообщаю оценки на следующий день), а также стирать пионерскую форму дочери и гладить и развешивать гардины в гостиной. Дочь возмущалась — как же, ей пришлось надеть на пионерский сбор грязную форму, ученики удивлялись, а муж… Тот только на следующий день удосужился спросить, не заболела ли я. Может, я и впрямь была больна. Я так полюбила ночные часы. Хоть и работала за других, но это было мое время, время для себя. Кругом тишина, проезжающая машина или субботний пьяный галдеж только подчеркивают ее глубину. И что я ни делаю — штопаю шерстяные носки, читаю книгу или проверяю ученические тетради, — никто не врывается ко мне с вопросом, почему собачки не умеют говорить или готов ли наконец обед; а если кто-нибудь из детей кашляет или температурит, я рада уже тому, что могу открыть дверь в детскую и следить за каждым движением спящего. Теперь я просиживала ночи в кресле и целой пачки сигарет мне не хватало — я была готова разбудить свое семейство, чтобы оно удержало меня от соблазна бежать к нему, к Конраду Г. Он заслуживает того, чтобы я любовно вывела его имя, мне просто не хочется его компрометировать. А соблазн велик — ведь точно знаешь, что тот человек ждет, чтобы ты пришла! И что ж такого — на такси туда и обратно, а когда зазвонят будильники у рабочих утренней смены, ты уже дома, накроешь на стол, как всегда, поджаришь тосты — ничего не случилось. Ничего не случилось.
Невольно я начала сравнивать, потом сама себя одергивать и корить за необъективность. И у него есть слабости, говорила я себе, только другие, и они начнут меня раздражать, как только я привыкну к его достоинствам, — так было и с Освальдом. Зато сколько я потеряю! Ведь я знала про себя, что честолюбива, что мне нравится каждый год — в мае или октябре — видеть на своей груди новый орден, и знала, что мои коллеги считают это в порядке вещей. Еще бы — они были счастливы, что я делаю за них всю работу. Иногда я задавалась вопросом, почему их не удивляет, как это я успеваю все сделать. Вероятно, переоценивают моего мужа.
Я направляюсь в спальню. Мой Освальд дышит глубоко и ровно, очки лежат рядом с открытой книгой на ночном столике, из-под одеяла выглядывает голая ступня. В последнее время он не уходит вечерами из дому без меня. Я прикрываю ступню одеялом и бросаю его рубашку в стиральную машину.
Журнал с интервью Конрад Г. принес мне в школу. Секретарша спросила, не надо ли принести коньяку. Я отрицательно покачала головой.
Мне показалось, что он еще больше похудел. В его взгляде уже не было ничего испытующего — он был так же меланхоличен, как и голос. А я радовалась, что ко мне в любую минуту могут войти.
В его репортаже я узнала себя. Впервые в жизни мне отдавали должное как личности, какой я была бы и без дополнительных ночных часов, хотя и тут, естественно, было написано о моей загруженности, о моих профессиональных, семейных и общественных свершениях и заслугах. Я едва удержалась, чтобы не сказать ему правду, и потому попросила больше не искать со мной встреч. Его сигарета дрожала, когда он стряхивал пепел. И когда мы с ним вышли, машинка моей секретарши застрекотала как бешеная.