Вскоре заявил о себе наш четвертый ребенок (от пятого меня спасли таблетки). Я попросила Освальда озаботиться тем, чтобы нам дали квартиру побольше. После рождения малыша мы переехали в четырехкомнатную квартиру в старом доме.
Теперь, чтобы все успеть, мне приходилось и в ночное время рассчитывать каждый час. «Иосиф и его братья» Томаса Манна я читала в течение двух лет. Постепенно журналисты стали меня раздражать — они отнимали уйму времени, и я волей-неволей научилась их отваживать. Но от телевизионной передачи «Парад 1971 — мы чествуем лучших из лучших» я не смогла (и не захотела!) увильнуть.
Церемония шла в эфир прямой передачей. Зал был набит зеваками, поклонниками эстрадных звезд, героями дня, которых собирались чествовать, и их родственниками.
Я сидела рядом с Освальдом в первом ряду. И знала, что ведущий передачу вызовет меня пятой. Передо мной выходили только мужчины. Каждый из них получал награду — либо туристическую путевку в Москву вместе с супругой, либо мотоцикл.
В паузах между награждениями размалеванные куколки с микрофоном у самых губ исполняли то, что называется шлягерами. Освальд не сводил глаз с одной певички, крашеной блондинки с приклеенными ресницами, затянутой в серебристо-зеленый переливающийся комбинезон. Она так интенсивно вращала бедрами, словно мешала ими суп в огромном котле. Мой Освальд пялился на нее как завороженный и аплодировал так, что чуть руки себе не отбил. Меня это взбесило. Во-первых, потому, что в этот день как-никак собирались чествовать меня, а во-вторых, я сочла его вкус вызывающе вульгарным.
Телекомментатор ворковал елейно-чарующим голосом — совсем не так, как на репетиции накануне. У него выходило, что люди, которых сегодня чествуют, вообще не имеют никаких человеческих слабостей или пороков и в их жизни существует только работа, родной коллектив, чувство локтя и движение новаторов-рационализаторов. Я даже подумала — уж не заключили ли они, подобно мне, ночной контракт; но еще до того, как меня вызвали на сцену, я сообразила, в чем состоит принципиальное различие между мной и моими досточтимыми предшественниками: все они — мужчины. И сидящие сейчас в зале жены наверняка делают все то, на что у меня уходят ночи.
После четвертого награжденного на сцену опять выплыла и замяукала в микрофон та блондинка. Думается, ущипни я Освальда в эти минуты, он бы даже не заметил. И зря я надеялась, что он пожмет мне руку перед тем, как меня вызовут на сцену. Под ложечкой у меня екало, как бывает, когда катаешься на «чертовом колесе». Ведущий встретил меня ослепительной улыбкой и воскликнул:
— А теперь, уважаемые дамы и господа, — гвоздь нашей программы, ее венец, живое воплощение осуществленного у нас женского равноправия! Женщина — мать четверых детей, депутат городского совета, директор школы…
Углы моих губ сами собой поползли вниз, и я чуть не пропустила мимо ушей вопрос, почему я стала учительницей. Спохватившись, я ответила, как было условлено. Но когда телекомментатор игриво спросил, как я справляюсь со всеми своими обязанностями и не составляю ли я себе распорядок дня, я вдруг выпалила:
— Я не сплю ночью.
Губы ведущего еще улыбались, но глаза остекленели.
— Ну да, конечно, — нашелся он и деланно рассмеялся. — Легко себе представить: бессонница! При вашей-то занятости.
— Нет, — уперлась я. — Вовсе не обычная бессонница. Просто я не знаю, что такое усталость. И работаю круглые сутки.
На этот раз он уставился на меня уже в полной растерянности. Потом взял себя в руки и опять рассмеялся — да так раскатисто; видимо, слишком близко поднес микрофон ко рту.
— Это была шутка! — воскликнул он. — Причем блистательная! Остроумнейшая! Чтобы справиться со всеми делами, которые легли на ваши плечи, и вправду без ночных часов не обойтись! Намек понят!
— Вовсе я не шучу, — упрямо сказала я. — И ни на что не намекаю. Это чистая правда.
Я отчетливо видела лицо Освальда в первом ряду. Он зажимал ладонью рот.
— Однажды ночью — я тогда еще училась в университете, — продолжала я, стараясь говорить в микрофон и следя, чтобы каждое слово было слышно, — мне явился ангел и пообещал исполнить любое мое желание. Я попросила его сделать так, чтобы я могла обходиться без сна.
Я заметила, что по щеке телекомментатора покатились капельки пота. Однако многолетний профессиональный навык взял свое.
— А может, то был не ангел, а черт? — спросил он, лукаво улыбаясь, и погрозил мне пальцем. — Явился к вам собственной персоной при рожках и копытцах? Чтобы заключить с вами договор, скрепленный кровью? Дамы и господа! — победительно воскликнул он, обращаясь к публике. — Перед вами — современный Фауст! Фауст нашего времени принял образ женщины! Итак, перед вами Фаустина!
Бурные аплодисменты обрушились на меня, словно грохот водопада. И я махнула рукой. Пускай верят в свои сказки, подумала я и улыбнулась залу.
Ведущий опустил несколько намеченных нами вопросов, хотя все как будто бы выправилось и я отвечала как надо. Его обаяние иссякало с каждой минутой; торопясь закончить со мной, он дал знак своим помощникам поскорее выкатить на сцену предназначенный мне в подарок цветной телевизор. Оркестр тоже поспешил вступить, и черногривый малец в свитере, сверкающем золотыми нитями, запел: «Я люблю лишь тебя, тебя одну…»
Освальд ничего мне не сказал. Только озабоченно взял мою руку в свои — рука была горячая.
В заключение был дан коктейль для участников вечера и их близких. Я хотела было удрать, но Освальд счел это неудобным. Ведущий старался держаться от меня подальше.
Соломенные локоны оказались шиньоном, но глазкам, обрамленным синтетическими ресницами, очевидно, приглянулись залысины, очки и округлый животик. Супруга одного из награжденных — того, что получил туристическую путевку, — сказала мне:
— Ну вы им и дали по мозгам!
Я спросила, кто она по профессии.
— Из-за детей сижу пока дома, — вздохнув, ответила та.
Мой муженек успел уже чокнуться с блондинкой. Длине ее когтей мог бы позавидовать тигр, вот только перламутровый лак был бы ему ни к чему.
Молодой человек, назвавшийся литсотрудником телевидения, предложил мне устроить встречу с одной писательницей. Ему, мол, показалось, что из такой встречи может получиться телеспектакль. Я поинтересовалась, собирается ли он использовать сюжет с ангелом. Он рассмеялся. Зубы у него были ровные и ослепительно белые.
— Да нет, — возразил он, — это было бы нереалистический.
— Значит, получится тоска зеленая, — отрезала я.
Мне на память пришло множество подобных спектаклей; уже через четверть часа я предоставляла их досматривать другим. Литсотрудник пожал плечами, но потом улыбнулся и сказал:
— Вы себя явно недооцениваете.
Нравятся мне такие зубы.
Через открытую дверь в соседнее помещение я видела Освальда и псевдоблондинку. Его рука обвивала спинку ее кресла, а перед ними, прямо на полу, стояла початая бутылка шампанского. Хотелось бы мне посмотреть на счет расходов за этот вечер.
Юный литсотрудник подвизался на ниве педагогической тематики. Да и сам, видимо, совсем недавно покинул стены школы. В конце концов мы с ним погрузились в болото школьных анекдотов и там завязли. Он заявил, что не в состоянии себе представить, будто школьникам может доставить удовольствие злить меня. Я ответила:
— Ах вы, шалунишка!
Один только счет за выпитое мной шампанское составил наверняка солидную сумму.
Он заказал такси. Освальда с эстрадной певичкой давно и след простыл.
Я бы назвала этого мальчугана «зайчик-попрыгайчик». Но его так распирало от гордости, что он не постеснялся потом спросить, хорошо ли мне с ним было. У меня не было ни малейшей охоты доказывать ему его бесталанность в этой сфере, тем более что ощущение усталости, столь знакомое мне по давним временам, уже начало сковывать мое тело. Но я тут же пришла в себя, как только увидела перед кроватью ноги ангела в синих чулках. И сейчас еще никак не возьму в толк, как это я после такого шока ухитрилась заснуть и спать глубоким и крепким сном.
Когда я утром вернулась домой, Освальд уже спал в своей постели. Дочка тут же стала жаловаться, что мальчики вымазали подушки повидлом и что она ничего не могла с ними поделать.
— Где ты пропадала так долго? — хныкала она.
Вечером я улеглась рядом с мужем. Освальд молчал.
Депутатские обязанности я предпочла за собой оставить. А вот от директорского поста просила меня освободить. Растерявшись от неожиданности, меня послали к докторам. За несколько часов, проведенных в разных кабинетах, удалось установить, что правый глаз у меня видит хуже, чем левый, и что один верхний зуб нуждается в пломбе.
Я призналась терапевту, почтенному мужчине лет шестидесяти, зачем я здесь. Доброжелательно улыбаясь, он написал мне направление к психиатру. Я понадеялась, что этого хватит, чтобы освободить меня от работы в школе, но они потребовали, чтобы я подлечилась. И только когда я заснула на школьном собрании, им пришлось отступить.
Теперь Освальд из кожи лезет, чтобы мне помочь. Убеждена, что с тех пор он не изменил мне ни разу. Я бы могла отомстить ему за все прошлые обиды, но у меня на это нет ни времени, ни сил.
Завтра я в третий раз дам в газету объявление — все еще надеюсь найти приходящую домработницу хотя бы на два дня в неделю.
Перевод Е. Михелевич.
БРИГИТТЕ МАРТИН
АМОН И СТИРАЛЬНАЯ МАШИНА
Надо мной — кроны старых каштановых деревьев, что растут вдоль улицы, ведущей от городской железной дороги к ипподрому. Каштаны лопаются, упав с высоты почти в двадцать метров, и глядят вверх, уставясь в небеса своими заиндевевшими личиками с лощеной коричневой кожицей. Из года в год срывает их ветром. А каждый новый год — это новая цифра в итоге прожитых тобой лет. Осень листает книгу жизни от прошлого к будущему — только для тебя грядущее неясно.
Деревья уводят улицу в неизвестность. Неизвестность для меня, хотя я уже у цели. На углу, на больших старых дощатых воротах, надпись: «Школа верховой езды». Сюда-то мне и надо. Я жажду этого с упорством альпиниста, не ведающего покоя, пока вершина не окажется у него под ногами. Но как только вершина покорена, в голове рождается новая цель, недоступнее предыдущей, потребующая от тебя опять отдать последние силы (что бывало не раз), за ней последует новая, и ею ты пожертвуешь вновь, ради того — достигнутого или не достигнутого, — что осталось позади.