— Она очень нервная, пугливая, на нее часто нападает кашель. При этом она вытягивает голову вперед. Повод ослабевает. Владелец хочет ее продать нам, иначе ее отправят в Голландию.
— А где Тандем? — интересуюсь я.
— Его уже отправили.
По пути к манежу, на злополучном повороте бетонной дороги, Электру даже в пот бросило. Она стала дрожать, галопируя и почти не двигаясь с места. Я ослабила повод. Я уже давно перестала беспокоиться о дочерях. С ними всегда все в порядке. Электра набирает скорость, а я должна бежать рядом с ней. Пытаюсь ее приостановить. Она пугается. Мне жаль ее. Я заговариваю с ней, бормочу что-то невнятное, пока мы продолжаем свой совместный бег, хлопаю ее по шее, и наконец она успокаивается.
— Лошадь как по заказу, фрау Бем, — резюмирует господин Шпанге. В качестве моего постоянного зрителя он уже не раз наблюдал казусы, происходящие со мной. Не раз покачивал головой, глядя на мои мучения. Сам он не берет уроков. Но ему приятно смотреть, как ездит верхом его жена, осуществляя мечту его юности. Их взрослые дети уже покинули родительский дом.
— Только бы не стать совсем сентиментальными, — говорит госпожа Шпанге со слезами на глазах. — Нам нечем заняться в выходные дни, мы оба, совсем старики, начинаем все сначала. Тут вспомнишь молодость. Вот она, жизнь.
Новая, чересчур возбудимая кобыла выбивает из привычного ритма всех остальных лошадей. При виде прошмыгнувшей мимо крысы она переходит на галоп, и лошади бросаются врассыпную. Падай сколько хочешь! Но я держусь крепко. Умудряюсь удержаться в седле даже во время этого бешеного галопа. А ведь галоп я еще не успела пройти с Леггом, хотя это и положено по программе, но ведь и при беге рысью я ни разу не чувствовала себя уверенно. Уговариваю Электру до тех пор, пока она не успокаивается.
— Теперь у вас все пойдет как надо, фрау Бем, — говорит госпожа Шланге и пожимает мне обе руки.
Я резко вырываю руки и разворачиваюсь кругом. Ничего я не добилась. Просто лошадь другая.
Оставляю ее за собой и на следующие занятия. Теперь я кое-что усвоила из области гармонических отношений между седоком и лошадью. Ее кашель, ее страхи никогда не выводили меня из равновесия, ни разу ее реакция не оказывалась для меня неожиданной. А ведь я заметила, что никто, кроме меня, не хотел тренироваться на Электре.
— Фройляйн Бем, если заплатить три тысячи марок за Электру, тогда она будет числиться за нами, — говорил мне Легг.
И вот однажды Электры в конюшне не стало. «Голландия», — услышала я от господина Шпанге. Легг как-то странно взглянул на меня и предложил мне Амона. Тот выглядел почти как Электра, но был покрепче. С ним я научилась во весь опор мчаться по пересеченной местности и при этом не падать. Потом Амон устал. Каждый день по четыре ездока. Этого он не вынес. Он отощал. Легг настойчиво подыскивал для него место рабочей лошади. Он постоянно ругался с учащимися, которые неправильно обращались с Амоном. Однажды исчез из конюшни и Амон. Мы спросили о его судьбе. Легг сиял.
— Теперь Амон — рабочая лошадь, — ответил он.
Мы с дочерью иногда приезжаем к Амону по выходным. Он опять стал здоровый и гладкий, с тех пор как избавился от надоевших наездников.
Я тоже больше не хожу на занятия.
Извещаю о покупке стиральной машины.
Перевод И. Кивель.
ТРИДЦАТИТРЕХЛЕТИЕ
Когда бывшие столяры и слесари, которые теперь управляли нашим государством, решили вплотную заняться повышением нашей квалификации, я вместе с такими же папами и мамами села за парту. Руководитель нашего семинара доктор Эм, конечно же, знал, куда следует направлять наши усилия, однако он считал, что должен предоставить нам возможность самим выбрать специализацию.
— Господа, — обратился он однажды к мужской части аудитории, — мы с вами хорошо знаем друг друга: после восьмого класса пили пиво, после десятого вино, а после двенадцатого шампанское! Ну а дальше что? Куда вы после наших курсов? Я намеренно задаю этот вопрос прежде всего мужчинам, потому что вам, милые дамы, лучше не мудрить и выбирать педагогику, — тут, думаю, осечек не будет.
— Ну что же, фройляйн Бем, — со вздохом сказал он мне спустя несколько месяцев, когда я сообщила ему, что я для себя выбрала. — Трудновато, конечно, но, может, нам и удастся получить для вас направление.
Мы его получили: рекомендация доктора Эма и сданные мною экзамены сделали свое дело. Но двое детей — это двое детей, и пришлось мне снова усесться на мой старый стул у пишущей машинки. Нет, он не показался мне более жестким, чем прежде, наше поколение было приучено серьезно относиться к своей работе, просто печатанье давало слишком мало денег, и я освоила другую специальность. О том, чтобы получить профессию «моей мечты», уже и речи быть не могло, но все-таки высшее образование я получила. И теперь спустя годы, в течение которых мне пришлось посидеть на многих жестких стульях, я зарабатываю столько же, сколько мои квалифицированные коллеги за быстроту пальцев и умело наложенную косметику.
Я знаю, это явление временное. Вот когда повысится производительность труда… Но ведь семью-то кормить надо…
Семью как экономический фактор со счетов не сбросить. Все нормальные отцы и матери помогают своим детям при вступлении в жизнь. Если у тебя нет мужа и ты одна, что же, значит, сама так хотела. Твоя неукомплектованная семья приравнена к обычным, но что тут говорить об экономическом факторе, если дети часто болеют, а бабушка и дедушка у них пенсионеры и получают всего двести сорок марок?
К тому времени, как девочки вырастут, все, наверное, изменится. Но что я сумею сделать для них, чего смогут добиться они, ведь для этого я уже сейчас должна развивать их способности. Но как и когда? Распределение в нашем обществе ориентировано на такую семью, где есть и отец и мать. Ты не запланирована и потому своих детей должна обеспечивать одна. И хотя ты человек трудолюбивый и старательный, когда стараются двое — это совсем другое дело. Мы еще в школе учили, что целое — нечто большее, чем просто сумма частей, ну а тебе так приходится дробить свои силы, что вообще один ноль остается.
Кордула сейчас как раз проходит дроби, приходится ей помогать — это трудная тема.
— Как у тебя времени хватает, — говорит моя соседка Улла, впрочем, она часто говорит это, когда застает нас сидящими над математикой. — Лично у меня нет времени помогать Сибилле. Вспомни, нам разве кто-нибудь помогал?
— Зато ты образцовая хозяйка, — отвечаю я ей, — а Сибилле и твой Петер может помочь.
Мы идем на кухню.
— Давай быстро перемоем посуду, я помогу.
— Нет, нет, в кои веки ты зашла, садись в кресло. Чем только угостить тебя, не знаю.
— Ерунда, ничего не надо. Слушай, Бригге, может, тебе деньги нужны?
— Да нет, сколько можно у тебя занимать, Улла.
Она достает из сумки бутылку красного вина и командует:
— Кордула, хватит на сегодня математики. Берите Юлиану и отправляйтесь в детскую. Сибилла, помоги там все убрать. Мы тут с вашей матерью спокойненько посидим и, кстати, тоже в арифметике поупражняемся. Юлиана, не мешай старшим, слышишь?
Дети без особых протестов отправляются в другую комнату. Я достаю старые хрустальные бокалы, протираю их полотенцем и смотрю на свет, чистые ли.
— Давно я у тебя не была, Бригге.
— Зато я к тебе часто захожу.
— Откуда у тебя такая шикарная люстра с подвесками?
— Это мое демисезонное пальто. — Мы обе смеемся.
— Хочу тебе вернуть сто марок в счет долга. — Из ящика письменного стола я достаю конверт, на котором написано «Улла», и протягиваю ей. — Спасибо.
— Сколько? — спрашивает Улла, пряча конверт в сумку.
— Там сотня.
— Нет, я спрашиваю, сколько эта штука стоит.
— Двести пятьдесят.
— Вот откуда у тебя сотня, пальто мы с тобой за триста пятьдесят смотрели.
Я киваю головой.
— Значит, из-за этой стекляшки ты еще год будешь ходить в старой куртке?
Я снова киваю.
— Бригге, ей-богу, ты ведь уже не девчонка. Давай я тебе еще триста пятьдесят одолжу. Мы же на новую машину копим, Петер не заметит, если я ненадолго с книжки сниму.
— Нет смысла, Улла. Такие деньги мне в короткий срок не собрать. Я еле-еле в зарплату укладываюсь. И то если никто в доме не болеет. На всем приходится экономить, и еще долги… Нет, Улла, спасибо.
— А на чем ты вообще можешь экономить?
— Вина не покупаю, кофе редко пью. Не хожу ни в кафе, ни в рестораны, в театре почти не бываю. Книг не покупаю, мебели…
— А люстру за двести пятьдесят?!
— Двести пятьдесят за нее дешево, это же старинная, я много лет о такой мечтала.
— Мои лампы все вместе столько не стоят… Теперь я понимаю, почему ты не хотела брать нашу люстру из старой квартиры. Эта, конечно, ни в какое сравнение и подходит к твоей обстановке.
— Знаешь, я сижу здесь по вечерам после того, как уложу детей, смотрю на тени, они, как живые, пляшут на потолке, и думаю: вот пройдет сто лет — наверное, этой люстре не меньше, — и что мы после себя оставим? Стенки за три тысячи? Какой-то ведь след хочется оставить, правда?
— Да ладно тебе, Бригге. Я вот сейчас подумала, что, если обычная семья из трех человек тратит сто пятьдесят марок в неделю, ты можешь самое большее сотню. Значит, на одежду для тебя и для девочек, на отпуск, на всякие непредвиденные расходы остается пятьдесят. В месяц получается экономия в двести марок, а в год — две тысячи четыреста. Нам этой суммы только-только на летнюю поездку в Тюрингию или на Балтику хватает.
— Что поделаешь, Улла. Как-то выкручиваюсь. Внеочередные покупки с детского пособия, а ведь когда-то я собиралась эти деньги откладывать. Зарплата, шестьсот пятьдесят марок, вся на жизнь уходит. В принципе, в конце месяца у меня должно было бы оставаться хотя бы марок пятьдесят, но перед получкой на моем счету в сберкассе никогда ничего нет.
— Получается, что тебе никак нельзя тратить больше семидесяти пяти в неделю.