Весь обратный путь у меня из головы не шла эта женщина — во время сумасшедшей езды что-то в ней очень меня привлекло и показалось сущим подарком. Рядом с ней было так покойно. Она ни о чем не спрашивала, не вздыхала, не глядела на часы. И все время внимательно смотрела на дорогу прямо перед собой, словно хотела помочь мне вести машину. Она была слишком мягка с Инес, это тоже бросилось мне в глаза; девочку следовало бы иногда одергивать. Но благостный покой, исходивший от Розы, запомнился лучше всего.
Вы наверняка заметили, что я ни слова не говорю о ее внешности. И впрямь, тогда она не привлекла моего внимания. В памяти осталось лишь приятное чувство покоя, какое навевает тихий аккорд или далекий колокольный звон — воскресными утрами он доносился до нас в заснеженных горах и на миг заставлял забыть о веселой снежной баталии. Что это было? — недоуменно спрашивали мы друг друга, но звук тут же исчезал. И когда Роза потом пришла ко мне, у меня снова возникло это удивительное чувство.
Инес и Мартин подружились. Друг — лучшее из всего, что мы можем дать нашим единственным детям.
Невозможно описать, какая благодать теперь у нас дома. Ко мне вернулось утраченное было душевное равновесие. Роза всем своим существом излучает мир и покой. Правда, кроме того, она снимает с меня довольно много домашних хлопот; но делает это охотно и по собственной воле. Я в свою очередь даю ей возможность ощутить себя в лоне семьи, служу ей опорой и защитой, делюсь опытом. И я замечаю, как легко стало у меня на сердце, как бодро соскакивают формулы с кончика моего пера на бумагу; я уже не курю, опять играю в теннис и никогда не повышаю голос на Мартина.
Каждый вечер, переступив порог дома, я всей душой ощущаю перемены, произошедшие в нем благодаря Розе. Дети играют в гостиной. Роза хозяйничает на кухне, и по всей квартире разносится волшебный запах жареного лука. Сбросив с плеча сумку, я вместе с детьми накрываю на стол и, пока Роза что-то там приправляет и доводит до совершенства, чуть ли не с радостью набрасываюсь на рваные детские штанишки и до ужина успеваю быстренько поставить хотя бы две заплатки.
Роза понимает меня без слов. Едва войдя в комнату, она уже знает, трудный ли у меня был день и сошлись ли мои расчеты. Еще в самом начале наших отношений, в ответ на мои слова, что со мной ей будет нелегко, она только поглядела на меня своими большими глазами, улыбнулась и кивнула. Откуда у нее этот дар? Работу ее — она заведует небольшим магазином — уж никак легкой не назовешь, а кажется, будто ежедневное мельтешение человеческих лиц у нее перед глазами только придает ей еще больше спокойствия и доброжелательности.
Лишь в первые дни, когда Роза и Инес переехали к нам, у нас возникли кое-какие трудности. Мать и дочь притащили с собой немыслимое количество всякого хлама — какие-то пыльные коробки из-под конфет, бутыль с игрушечным корабликом внутри, кухонные часы в голландском стиле, коллекцию разноцветных рюмок на высоких ножках, живую морскую свинку и целый выводок кукол с набором кроваток и игрушечной плитой. Все это никак не вязалось с моей квартирой, обставленной разумно и без излишеств. Но уже через несколько недель весь этот караван-сарай прочно вписался в наш быт. Абстрактную картину «Птичий крик» пришлось из прихожей убрать — она вдруг перестала мне нравиться; на ее место повесили бутыль с корабликом.
Как вам уже известно, наше сожительство никак не легализовано. Да и зачем? Отношения между нами настолько добрые и естественные, что никакие формальные узы нам не нужны.
Собственно говоря, даже удивительно, что вы до сих пор не встречали нас с Розой. С тех пор как мы вместе, мы часто бываем на людях, дети прекрасно обходятся без нас.
Появляясь в гостях, мы обе от души веселимся, нам нравится, что все взгляды постепенно приковываются к нам. Вот и сегодня: несколько человек пришли еще до нас, столики уже уставлены бутылками и рюмками, кто-то собирается завести музыку. И вдруг замирает с диском в руках. Роза по-своему очень привлекательная женщина — только теперь я говорю об этом; ростом она ниже меня, кругленькая, с пышными бедрами. Любит редкостные, сочные цвета — фиолетовый, бирюзовый, оранжевый. Я немного выше и, намотавшись весь день в джинсах и белом халате, люблю вечером облачиться в длинное платье, подчеркивающее мою тонкую талию и высокую грудь.
Итак, мы входим, и в тот же миг в воздухе как будто что-то щелкает. Мы с Розой стоим в дверях — две женщины, которых иначе как цветущими не назовешь. Но дело не только в этом; мы с ней сияем, причем не только потому, что обе еще в самом соку, то есть весьма молоды, нет, мы сияем потому, что каждая из нас — сама себе голова, что мы обеими ногами прочно стоим на земле, что мы не последние в своем деле и приносим обществу посильную пользу.
Между прочим, Т. не нравилось, когда я являлась на торжества в одном из своих неброско-рискованных туалетов и вот так же останавливалась в дверях, предвкушая удовольствия предстоящего вечера и уже как бы пробуя его на вкус. Он утверждал, что я нарочно выставляю себя напоказ, нарочно привлекаю общее внимание, а это не к лицу порядочной женщине и попахивает пошлыми забавами разложившейся буржуазии. Т. еще добавлял, будто мужчины раздевают меня взглядами, что было уже чистой бессмыслицей: при моих туалетах в этом не было никакой нужды.
Итак, мы с Розой стоим в дверях, плечом к плечу, и пытаемся уловить, каков настрой вечера, а заодно примечаем, где сидят люди, которые нам по вкусу. Мы с ней любим бывать у Берта, он человек блестящий и остроумный, с ним всегда интересно. Стоит ему вопросить: «Завтра вечером не заглянет ли кто ко мне на огонек?» — и вся лаборатория является в полном составе. У Берта много спорят и танцуют, а еще больше пьют. Наша с Розой сомнительная репутация нас обеих ничуть не смущает. Ее создают люди столь же злобные, сколь и близорукие. Розвита, моя школьная подруга, а ныне директриса средней школы имени Берты фон Зутнер, говорит: «Ты всегда была немного с приветом». И улыбается тепло и доброжелательно.
Признаюсь, что теперь я начинаю замечать и внешнюю привлекательность Розы, на которую прежде не обращала внимания. Теперь я смотрю на нее другими глазами. А может, у меня вдруг появился извращенный вкус? Да нет, вряд ли. Роза не глупее меня — вернее, я не глупее Розы. И мы с ней счастливы в семейной жизни. Бывает, я ей скажу, или, наоборот, она мне: «Послушай, а я, кажется, влюбилась!» Это может значить что угодно. Но ничто и никогда не нарушит гармонии наших отношений. Никогда не испытываем мы недоверия друг к другу, не каемся друг перед другом и не опускаемся до намеков на необходимость считаться с тем, что подумают люди и что предписывает мораль.
Вечер у Берта близится к зениту. Тот щелчок, который мы почувствовали, войдя, видимо, застрял в наших платьях, словно электрический заряд. И некоторых прямо-таки притягивает. Мы с Розой держимся как бы отдельно, но не теряем друг друга из поля зрения. Мы — союзницы. Как это непохоже на наши прежние выезды в гости с Т.! Он сегодня тоже здесь, один. При встрече мы с ним кивнули друг другу.
Позже, когда я сидела в тесной компании близких друзей, собравшихся вокруг Берта, — за нашими спинами уже танцевали, — Роза вдруг наклонилась ко мне.
— Послушай, — говорит она шепотом.
— Да?
— Не возражаешь, если я до утра исчезну?
— Только завтра сама заберешь детей из садика. У меня заседание научного общества. А кто он?
Роза слегка поводит плечом в сторону прихожей, и я вижу высокого мужчину, набрасывающего на плечи плащ. Это Т.
Роза глядит на меня своими большими и добрыми глазами.
— Так ты не возражаешь?
Я громко смеюсь.
— Прекрасный сегодня вечер, Роза, — говорю я.
Перевод Е. Михелевич.
РОЗЕМАРИ ЦЕПЛИН
НЕДОСТАТОЧНОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО
На его почерк я обратила внимание еще в тот вечер, когда Роже впервые побывал у нас дома, — обратила внимание сразу же, заметив лишь несколько листочков с адресами и короткими записями. Я почему-то испытываю недоверие к людям, способным испещрять бумагу столь каллиграфическими письменами. Мне кажется, что они постоянно восхищаются изяществом собственного почерка и вообще ужасно нравятся самим себе. Буквы у Роже были аккуратненькими и округлыми, слова выстраивались в стройное и пропорциональное целое, в котором самый взыскательный эстетический вкус не обнаружил бы ни излишеств, ни каких-либо иных погрешностей. Я разглядела его почерк получше, когда попросила Роже объяснить составленный им разноцветный график — что-то вроде красочной диаграммы, в которой он искусно запечатлел четырехдневную программу своего пребывания в ГДР, а затем в Праге и Вене. Я взяла у него листок в прозрачной глянцевой обложке и воскликнула:
— Боже мой. Невероятно. Людвиг, ты видел что-либо подобное?
Разумеется, для Людвига ничего странного тут не было. Он едва ли не неряшливее меня, однако относится к собственной неаккуратности с каким-то наивным стоицизмом. Все его попытки держать свои бумаги в порядке заканчиваются явным провалом, и Людвига это огорчает, но не слишком. Главное — он старается, а если все его старания тщетны, то тут уже ничего не поделаешь. Людвиг знает свои недостатки, отнюдь не оправдывает их и уж тем более не позволит себе иронизировать над человеком, который столь похвально аккуратен.
Я поинтересовалась, неужели Роже всегда чертит такие диаграммы. Да, ответил он, каждый раз, когда намечается интересная поездка.
Словом, когда позднее на столе у Людвига оказывался конверт с этим почерком, я моментально и безошибочно узнавала его. Однако не скажу, чтобы во мне хоть раз шевельнулось какое-то чувство, которое отвлекло бы от обычной усталости или от очередного хозяйственного дела, неизменно требующего моей полной самоотдачи.
Я зашла известить Людвига, что ужин готов. Чтобы подобное сообщение дошло до его сознания, необходимо огласить его с должной настойчивостью. Правда, при этом хочется оставаться мягкой. Усадить Людвига за обеденный стол — одна из повседневных проблем нашей семейной жизни. Другой проблемой, тоже предзастольной, является мытье рук, и всякий раз я вынуждена не только напоминать об этом моей дочери Иоганне, но и проверять исполнение, ибо на все мои происки она неизменно отвечает, что уже мыла руки. Возможно, час-другой назад Иоганна действительно смачивала руки под краном. Об этом же свидетельствуют и серые следы на полотенце. Но даже если Иоганна, беззаботно болтая, оказалась на кухне у мойки, а в руках у нее — о чудо! — появилось мыло, это еще не значит, что сопротивление сломлено. Кстати, в своем упрямстве она ничуть не изобретательна, и ее стойкость отличается максимальной экономией затраченных усилий, чего так недостает мне (зато я практически всегда выхожу победителем из наших схваток). Между прочим, я никогда не кричу (хотя для моих голосовых связок это было бы лучше, чем горловые спазмы, когда я стараюсь обуздать свой гнев) и не швыряю поднос на газовую плиту (он лишь на мгновение застывает в моих руках).