Людвиг рад, когда я с пониманием отношусь к его проблемам, но ему не нравится, если я соглашаюсь слишком легко, без особых возражений и — пусть сдержанного — недовольства, ибо тогда и у него нет возможности показать, как тяжело даются ему подобные жертвы. А главное, как это ни странно, мое спокойствие порой разжигает в Людвиге ревность, искорки которой никогда не угасают в нем до конца, и тогда исполненная взаимопонимания беседа мигом превращается в допрос с пристрастием, а обвиняюсь я в недостаточном отпоре различным ухаживаниям (еще хуже, если речь заходит о конкретном мужчине). У Людвига неожиданно проявляется склонность усматривать в любом пустяке и ничего не значащем жесте признаки моей податливости или кокетства, которые при всей фантастичности его подозрений кажутся ему вполне доказательными, а объясняется все это трогательной убежденностью Людвига, будто каждый мужчина, за исключением не берущихся в расчет кретинов и идиотов (он чурается подобных выражений), считает меня, как и он лично, самой желанной женщиной на свете. Нет, точнее, он считает меня не самой, а единственно желанной, чем противопоставляет себя сонму чудовищных соблазнителей, образы которых, витающие над нами в эти тягостные минуты, обретают такую материальность, что у меня возникает не только трогательное чувство, но и догадка — Людвиг знает, о чем говорит, по опыту своих командировок.
Точнее, по опыту наблюдений за другими во время командировок. Дело в том, что я на редкость подробно осведомлена о его поведении в мое отсутствие. По воле случая среди ближайших сотрудников Людвига оказалась его бывшая сокурсница, некая Гретель, пережившая много разочарований; она всего лишь ассистентка, вернее, теперь уже старшая ассистентка (за стаж и прочие заслуги). Страдая от неприязни Людвига (странно: обычно он терпим и уважителен по отношению к коллегам, гораздо меньше отдающим себя науке), она переадресовала мне свою безответную симпатию и выросшую из нее любовь-ненависть.
Поскольку собственной личной жизни у нее нет, а если есть, то весьма скудная, Гретель посвящает всю свою кипучую энергию лаборатории, и от ее пристального внимания не может ускользнуть ни одно событие, хотя бы отдаленно связанное с делами лаборатории, где бы оно ни происходило, тем более что все это так или иначе соотнесено для нее с Людвигом. Ей с самого начала казалось, будто он избрал наиболее прямой и верный путь, по которому они оба (пусть не совсем вместе, но все-таки в тех же институтских стенах) делали первые шаги: Людвиг уверенно и успешно, она — с не меньшим энтузиазмом; однако ее подстерегали на этом пути неудачи, подробности которых она мне постепенно поведала в наших многочисленных беседах.
Упомянуть Гретель в качестве информанта необходимо здесь хотя бы для того, чтобы рассеять возможные заблуждения насчет моей неосведомленности об отношениях Людвига с женщинами из его окружения. Я отнюдь не поощряю Гретель к доносам, создавая, например, у нее впечатление общности интересов. Сведения о Людвиге, сообщаемые мне то в сердцах, то от необходимости посоветоваться, то просто в виде подробной информации, поступают ко мне непрошеными и почти никогда не встречают во мне благодарного отклика. Гретель слишком неделикатна и болтлива, чтобы я позволила себе при ней ослабить самоконтроль. Она совершенно не владеет своими взрывоопасными эмоциями и потому непредсказуема для коллег, ибо похожа на пороховую бочку, под крышкой которой не затихают страсти, чреватые самовозгоранием. Ее усердие и огромнейшая трудоспособность постоянно затмеваются эдакими клубами дыма.
А ведь достаточно совсем небольших, но регулярных порций внимания и участия к Гретель, чтобы поддерживать ее внутреннее кипение на приемлемом для всех уровне, не допуская взрывов. Порой я пытаюсь втолковать это Людвигу, когда мне удается перевести его монологи о далеких перспективах к разговорам на более заземленные темы, где нам легче найти общий язык, особенно если Людвиг убеждается, что я принимаю его планы безоговорочно, но вместе с тем не равнодушно.
Околичности, которыми пользуется Людвиг, когда заводит речь о командировках, сохранились у нас в качестве своего рода пережитков от первых лет нашего супружества, о чем рано или поздно догадается и мой супруг. Я давным-давно перестала донимать его своими жалобами на то, что летом он бросает нас с Иоганной на выходные одних в пыльном городе, или на то, что мы неделями остаемся безо всякой мужской помощи. В прежние времена Людвиг еще не умел глядеть на свой планы моими глазами и не мог понять, что его выступление на биофизическом симпозиуме, сколь бы ответственным оно ни было, при ином, то есть моем, взгляде на событие оказывается прежде всего шестидневной отлучкой (чтобы не сказать — и только).
При этом для Людвига важно само событие, а не место, где оно произойдет. В случае заграничной командировки все организационные заботы берут на себя те или иные инстанции. Билеты для внутренних командировок заказывает без особых напоминаний фрау Шнайдер, экзальтированная дама с пышным начесом, которая выполняет множество секретарских обязанностей. Людвигу же и беспокоиться не о чем, достаточно заглянуть накануне отъезда в шкаф, чтобы собрать кое-какие вещи.
Прежде это служило для меня сигналом тревоги, и я тут же требовала от Людвига отчета, чем каждый раз обескураживала его: неужели он действительно не сообщил ни срока, ни места своего выступления, ведь он же рассказывал мне о его цели и содержании? Хорошо, пусть не сообщил, но зачем делать катастрофу из некоторого (хотя и огорчительного) запоздания этой информации? Собственно, я сетовала только на несвоевременность подобных сообщений, если вообще сетовала, а не избирала следующую, более эффективную форму протеста — полнейшее безразличие, особенно когда внезапные сборы начинались, например, в чистый четверг, а возвращение обещалось мне на пасхальное воскресенье. Я проявляла известное упорство, и это не оставалось незамеченным — начинались бурные раскаяния и заверения, что все переменится. Теперь Людвиг регулярно просматривает свой карманный календарь, чтобы своевременно удовлетворять мою потребность в информации, признаваемую им вполне оправданной, тем более что таковая потребность еще не совсем атрофировалась у меня и по сей день. В основном она диктуется необходимостью планировать кое-какие семейные дела. Правда, порою это действительно необходимо, а порою не очень, что я и пытаюсь различать по мере того, как с годами набираюсь житейской мудрости.
Так зачем же каждодневно превращать приглашения к столу в проблему, которую Людвиг всегда, пусть не без труда, старается решить в пользу семьи? Ведь в отличие от нас с Иоганной аппетит приходит к нему не по истечении определенного времени, а по завершении работы или в перерывах, да и тогда аппетит Людвига не сравнить с нашим. Я же встречаю его за столом холодно, и ему приходится защищаться от моих немых упреков, стараться разрядить атмосферу, ища поддержку разве что в болтовне Иоганны.
Не знаю, почему вдруг все это пришло мне в голову, пока я молча стояла на пороге и глядела на затылок Людвига, склонившегося над стопкой бумаг. Он не сразу услышал, как я вошла, поэтому нервно встрепенулся и, опережая мою обычную фразу, всем своим видом изобразил, что заканчивает работу.
— Да-да! — сказал он. — Уже иду.
Я лишь улыбнулась, так как слишком устала, чтобы что-либо сказать. Разве теперь ему объяснишь, что я его не понукаю, а просто зову ужинать, если ему хочется.
Кивнув головой, Людвиг снова отвернулся, вероятно, чтобы дописать фразу. Потом он опять кивнул, так как я осталась на пороге, отчего я почувствовала еще большие угрызения совести и меня потянуло к столу, где в глаза мне бросился конверт с крупным изящным почерком.
— От Роже? — догадалась я и сказала: — Не торопись. Ужин подождет, правда.
— Да, это от Роже, — подтвердил Людвиг.
— Передает мне привет? — спросила я в надежде выиграть время, чтобы обдумать, как бы убедительнее дать понять Людвигу, что я его не упрекаю и не тороплю.
— Привет? — с немного растерянной улыбкой переспросил Людвиг. — Привет, по-моему, нет. Он прислал рецензию Хольмана. Хочешь почитать?
Ему было неловко за Роже, который забыл в своем письме передать привет хозяйке дома, хотя и познакомился с ней во время первого визита. Людвиг весьма ценит определенные правила хорошего тона, так как они упорядочивают общение и облегчают его. Сам он придерживается этих условностей, унаследованных нами от буржуазного общества, когда они представляются ему целесообразными, и рад, если ему удается вести себя в полном соответствии с этикетом или по крайней мере без заметных оплошностей.
— Любопытный отзыв, — сказал он осторожно и протянул мне рецензию на второе издание своей книги, написанной восемь лет назад и основательно переработанной для нового издания.
Я заверила Людвига, что сейчас же просмотрю рецензию, и вышла, оставив его в предвкушении удовольствия, с каким через час-другой он сможет прочесть мне свой ответ Хольману — над этим ответом он, видимо, сейчас и работал.
Оплошность Роже, к счастью, больше не вспоминалась.
В порыве благодарности я действительно решила заглянуть в рецензию, пока Иоганна не вылезет мыть руки из своей только что сооруженной «пещеры». Странно, отсутствовавший в письме привет немного взбудоражил меня и вернул остроту восприятия, притупившуюся за девять с четвертью часов рабочего дня.
Ну разве это не смешно? Человека, который всегда с прямо-таки детским упрямством сопротивляется маниакальной страсти родственников обмениваться приветами («Привет тете Хедвиг!», «Лотта и Хельмут шлют тебе поклоны», «Не забудь передать от нас привет Людвигу!»), а потому упорно, хотя и тщетно, ибо это остается незамеченным, не шлет приветов сам и не передает их другим, так вот именно этого человека приходится вроде бы утешать, потому что ему, видите ли, забыли приписать в письме привет. Однако сам факт того, что Роже пренебрег обычной вежливостью?! Удивительно, как сильно меня это задело. Я попробовала вспомнить, не касались ли мы с Роже этой темы, но не сумела и вообще почувствовала, что все связанное с ним как-то расплывается в моей памяти. Впечатления не отстоялись и не поддавались ни детализации, ни сведению в целостную картину. Многие подробности вовсе забылись, хотя обычно в моей голове надолго застревают тысячи самых идиотских вещей. Порою мне просто доставляло удовольствие безошибочно воспроизводить их, особенно на экзаменах. В воспитательных целях следовало бы минимум на один балл снижать мне оценку за мою беспардонную эксплуатацию «оперативной памяти». При этом я всегда изображала, будто боюсь и нервничаю не меньше других, догадываясь, что в противном случае будут нарушены приличия, а главное — отчетливо сознавая, сколь опасными последствиями была бы чревата моя наглость.