Что же касается Роже, то тут в моей памяти зияют сплошные провалы. Особенно туманно вспоминается первый вечер. Впрочем, говорить о первом вечере не вполне правильно, так как второго не последовало (продолжением такого заурядного, в сущности, события, как наше знакомство, послужил лишь ясный октябрьский день), а кроме того, «первый вечер» звучит как-то слишком уж интригующе.
Вечером той пятницы, измученная трехдневными заседаниями межведомственной рабочей группы (сие мероприятие выпало в виде исключения не на долю Людвига, а на мою) и давкой в переполненном поезде, я нажала на кнопку нашего дверного звонка, чувствуя себя прескверно. Я звонила, потому что когда дверь открывает Иоганна, то она встречает меня воплями радости и бурными ласками, а если дверь я открываю сама, а потом захожу к Иоганне в комнату, то встреча почему-то оказывается куда более сдержанной. Я прислушалась, ожидая хлопанья комнатной двери и звука знакомых шагов, стояла, пока хватило терпения, но потом, все больше раздражаясь и не отпуская пальца от кнопки звонка, достала другой рукой связку ключей, на которую Людвиг, открывший мне дверь мгновение спустя, взглянул с нескрываемым удивлением.
— У нас гость, — услышала я. — Из Швеции, талантливейший ученый. Я рассказывал, помнишь?
— Не помню. Где Иоганна?
Дочь была у Зигрид. Иоганна сама туда напросилась, но и Зигрид не возражала, во всяком случае так меня заверил Людвиг.
Мы с Зигрид дружим с детства. В 1946 году ее мать, меланхоличная красивая дама, посадила Зигрид за парту рядом со мной, потому что я показалась ей самой опрятной среди первоклашек. Девочки из нашего провинциального городка отличались от маленьких беженцев, вроде Зигрид, а уж я, в моем белом шелковом платьице с белым кружевным воротничком (оно донашивалось после двух старших сестер), была и вовсе вне сравнений. По-моему, мать Зигрид потом часто сожалела о своей опрометчивости. Наши горячие взаимные симпатии с подругой превратили ее мать и меня в соперниц, каждая из которых предъявляла на Зигрид исключительные права. И вообще, по словам матери, я дурно влияла на Зигрид, но это долгая история…
Вплоть до окончания школы, когда я уехала из нашего городка, Зигрид была для меня самым важным человеком. Потом жизнь разбросала нас, и многие годы наша дружба теплилась, будто искорка, способная в любой миг разгореться прежним огнем, а с тех пор как мы вновь оказались в одном городе, эта дружба противостоит всем невзгодам, и теперь временами мы живем прямо-таки одной семьей, то есть я с Иоганной, Зигрид с Тино, а теперь еще и малышка Доретта. Появление весельчака Тино, спортсмена, любителя туризма, открыло новую эру, безоблачно радостную для Иоганны, решительно не замечающей проблем, без которых не обходится ни одна семья. Тино сделал то, Тино сказал это, имя Тино слетает с уст Иоганны так часто, что Людвиг порой недоуменно морщит лоб. (Иногда он при этом испытующе посматривает на меня.) Иоганна готова торчать у Зигрид сутками. Хоть прописывай ее там.
Не желая слушать никаких оправданий от отца, не сумевшего удержать ребенка дома, я подошла к телефону в надежде на то, что протяжный альт Зигрид немного ободрит меня. Однако она как раз купала Доретту, и в моем распоряжении оказался лишь Тино, мне же было не до его шуток. Он позвал Иоганну.
— Мама, ма-ма-ма-ма, — пропищала моя дочь.
— Алло, Иоганна, как дела?
— Ба-ба, би-ба…
Она так визжала и верещала, что пришлось держать трубку подальше от уха. Иоганна превратилась в грудного младенца, и разговаривать с ней было бесполезно. Ее культ Доретты является ревнивым продолжением подмеченного у Зигрид обожания, с которым та относится к своему позднему ребенку. Иоганна даже создала «Клуб фанатов Доретты», существующий, правда, лишь на бумаге — точнее, на свитке ватмана с гимном Доретте (весьма неудобочитаемым из-за своеобычной орфографии Иоганны), большим количеством виньеток и приклеенной фотографией Доретты (очень милой). Все знакомые должны записать в особую графу свою фамилию, страну и адрес, даже если им никогда не доводилось лицезреть кумира. Иоганна вдохновенно подражает лепету Доретты, пребывающей обычно в самом жизнерадостном настроении, и когда я прихожу к дочери пожелать спокойной ночи, то часто имею дело с годовалым младенцем, который сучит ножками в кровати, а если я звоню домой с работы, то в ответ раздается детский лепет, похожий на тот, что доносился сейчас из телефонной трубки.
Я поинтересовалась, не собирается ли Иоганна хотя бы завтра вернуться домой после школы, и почувствовала, что начинаю терять терпение, так как вместо ответа послышалось стаккато попискиваний, перешедшее в мелодичное подвывание. Я велела Иоганне быть дома не позднее завтрашнего дня и потребовала к телефону Тино, который дурашливой скороговоркой пообещал, что сам посадит Иоганну на трамвай; сейчас же им нужно покрасить в зеленый цвет (или лучше в красный?) динозавра (почему-то с седлом), которого они склеили из бумаги, чтобы отправиться на нем в путешествие.
Добиться толку от этих двух детей было мне не по силам. Я разулась, глянула на ноги, отекшие от долгого стояния в поезде, сняла пропотевшую блузку и, воспользовавшись тем, что Людвиг и гость не выходили из своего кабинета, прошлась полураздетая по квартире, собирая купальные принадлежности, чтобы надолго засесть в ванну. Если кому-нибудь из обоих мужчин в ближайший час понадобится в туалет, то придется уж им подождать, не без злорадства подумала я. Когда горячая вода постепенно сняла головную боль, физическую и иную усталость, накопившуюся за три дня, и высушенные феном волосы вновь заблестели, я начала размышлять, как мне одеться, что зависело от того, выйду ли я к гостю или незаметно отправлюсь в постель; решив идти спать, я, однако, надела модные белесые джинсы и для бодрости навела макияж, правда, самый минимальный.
Из кабинета никто не появлялся. Я принялась разбирать дорожную сумку, и тут мне пришло в голову, что глоток коньяка можно получить только у Людвига.
— Наконец-то! — воскликнул Людвиг. Он буквально вскочил с места, подвел меня к своему креслу и сказал: — Это Урсула — (Рыжеватый молодой человек пожал мне руку). — Мы как раз заканчиваем, присаживайся!
Мой опыт подсказывал, что сей талантливый ученый, хоть он и швед, скорее всего чванливый зануда или что-нибудь в этом роде. Я доверху наполнила рюмку, залпом осушила ее и собралась развлечься, терпеливо изображая из себя светскую даму (вот уж гость удивится, что у такого радушного хозяина такая скучная жена). Но сначала пришлось выслушать Людвига, который просто не мог не изложить мне результатов их четырехчасовой совместной работы. К счастью, резюме получилось кратким и даже вполне доходчивым, настолько прекрасным было у Людвига настроение. Вообще-то его молодой коллега взялся лишь подредактировать текст на английском языке, в котором Людвиг был недостаточно силен. А что из этого вышло? Великолепные идеи рождались одна за другой. (Речь шла о статье Людвига для научного сборника, составителем которого оказался наш гость. Некоторые из материалов уже фигурировали на недавнем симпозиуме, имевшем какое-то отношение к ООН, если, конечно, я ничего не напутала.) Замечательный партнер, только слишком уж скромен! Людвиг говорил с подъемом, тем более что он считает любую свою работу требующей улучшений и совершенно искренне благодарен за всякий совет и критические замечания. (Ради этого его можно поднять среди ночи — он будет только счастлив.)
Я присмотрелась к человеку, которому расточались похвалы. Слушая Людвига спокойно, без возражений, хотя за ними наверняка последовало бы еще больше лестных слов, он делал вид, будто разговор идет о ком-то третьем, кого они оба весьма высоко ценят. По сравнению с Людвигом он казался стройнее, моложе — возможно, из-за того, что был одет по-студенчески; на самом же деле разница в возрасте вряд ли превышала два-три года.
Я начала играть свою роль. Откуда вы так хорошо знаете немецкий? Он оказался западным немцем, а шведское подданство принял совсем недавно. Я так и предполагала. Ведь он не просто хорошо говорил по-немецки, у него слышался швабский выговор (или баварский — я их путаю, но дело не в том). Фразы он произносил быстро, вроде меня, легко позволял себя перебивать, без труда поддерживал разговор, хоть я и перескакивала с одного на другое; при этом он непринужденно улыбался.
Вторую рюмку коньяка я выпила медленно, сосредоточенно и тут обнаружила, что у моего собеседника — бабушкины глаза. Такие же светлые, маленькие, с короткими ресничками, как у той девяностолетней учительницы, которая зачаровывала меня в детстве своей невероятной добротой и долготерпением. Глядя на чужое лицо со знакомыми глазами, я погрузилась в мягкое оцепенение, из которого в тот вечер уже почти не выходила. Собственно, мне этого и не хотелось — я уселась, как Роже, скрестивший свои ноги, положила вроде него (только как бы в зеркально-симметричном отражении) одну руку на правое колено, другую на левый подлокотник и целиком отдалась окутывавшей меня какой-то ватной полудреме, в которой облакообразно расплывались мое тело, руки и ноги.
При этом я либо без умолку болтала, либо без малейшего желания перебивать выслушивала, например, историю о моем соотечественнике, удивительном таможеннике, который по окончании соответствующих формальностей поведал Роже во время их совместной поездки на пароме (или это было в другом месте?) свою биографию, дав тем самым наглядные представления о нашей жизни в ГДР, о которой Роже говорил почти высокопарно. Увиденное им за следующие два с половиной дня вполне подтверждало первые впечатления — по крайней мере именно так я поняла его реплики и вопросы, а уточнять мне не хотелось, поскольку я была в основном занята тем, что, не отрывая взгляда от бабушкиных глаз, наслаждалась приятным ознобом, начинавшимся между лопаток и пробегавшим по всему телу.
— Вы уже поели? — спросила я неожиданно для себя самой. Людвиг, успевший вновь погрузиться в рукопись, встрепенулся. Он почти силой удержал меня в кресле (это было излишне, но приятно) и с многообещающим видом вышел из комнаты. В его распоряжении были продукты, купленные мною еще во вторник, точнее, их остатки, которые я заметила, заглянув в холодильник. Что он будет с ними делать — его проблема, к которой я никакого отношения уже не имела, так как мое присутствие было лишь чисто физическим, да и то неполным. Я самоустранилась и была свободной — не только от пятна, оставленного рюмкой Людвига на полированной столешнице, но и ото всех этих рукописей, детей, гостей — до понедельника, до половины седьмого утра, когда я снова открою свой рабочий стол и, еще бессловесная от утренней немоты, выложу перед собой стопку папок, глядя, как моя аккуратная соседка прячет в шкафчик уличную обувь и надевает туфли, похожие скорее на домашние тапочки.