Однако приходилось тщательно скрывать факт моего отсутствия, так же как и чудеса с моим телом, становившимся все бесплотнее и растворявшимся в воздухе. Я стыдливо попыталась спасти от исчезновения хотя бы лицо и удержать губы от блаженной улыбки. На вопрос Роже, не работаю ли я программисткой, последовал отрицательный ответ (к этому моменту я уже не чувствовала ни рук, ни ног), после чего я сделала продолжительную паузу, размышляя, какими бы словами без излишней резкости отбить у Роже охоту продолжать разговор в этом направлении. Наконец я охарактеризовала свою работу в стиле преамбул к соцобязательствам: в моей фразе наличествовало сложное сказуемое и множество дополнений-существительных, смысл которых взаимно затемнялся. Роже воспринял эту фразу с улыбкой, однако я не заметила обычного в таких случаях облегчения, что скучная материя осталась позади; улыбка выражала скорее полное бесстрашие перед затронутой темой и устойчивый, но не навязчивый интерес к ней.
Роже заговорил об опасности автоматизации. Почему все твердят об опасности? Надоело. Чем угрожает нам эта диковина, для создания которой понадобились сверхчеловеческие усилия и которую теперь мы так пестуем? Она опасна лишь для тех, кому приходится исправлять пороки этих наших уродцев, появляющихся на свет чуть ли не ежеминутно; сами же пороки либо результат обычных человеческих просчетов и ошибок, либо некая фатальность, недостижимая и неисчерпаемая в уникальности своих проявлений. Сбой испытываемых программ пока весьма далек от выдуманного научными фантастами компьютерного бунта, а масштабы возможных катастроф еще только предстоит определить.
Роже возразил, что для него речь идет о Швеции, а это капиталистическая страна, и опасна не сама компьютеризация, а те, кто использует ее в своекорыстных интересах вне общественного контроля. Он говорил как по писаному, с той мягкой серьезностью, с какой относился, видимо, ко всем важным для себя вещам. Я перешла на технические детали, и он охотно стал отвечать на мои вопросы. Роже, например, не разбирался в дисплеях, да и не интересовался ими, но любой судья позавидовал бы такому очевидцу — его ответы были точны, он строго придерживался фактов в той мере, в какой они были доступны ему как незаинтересованному и объективному наблюдателю. Он старался дать исчерпывающие сведения, которые мне без труда удавалось перевести на язык терминов, отчего я постепенно вошла в такой профессиональный раж, какого давно за собой не помнила. Казалось, Роже разделял его, будто этот разговор представлял для него не меньший интерес. Видно, и в этом он был похож на мою бабушку, умевшую заразить человека вдохновением, ничего не требуя для себя самой.
Неловкость возникла лишь однажды, когда Людвиг принес блюдо с бутербродами и не сумел уговорить Роже съесть хотя бы один из них. Гость категорически отказывался ото всего, чем бы его ни потчевали. Мы вяло жевали в томительном одиночестве, и в отместку я не позволяла Роже завести отвлекающий разговор, пока не добилась признания, что он не ест «ничего такого, чего животное не отдает человеку добровольно». (Роже тут же оговорился, что прекрасно сознает всю условность подобного принципа.) Увидев наши сочувствующие взгляды, он быстро и тихо произнес: сколько голодающих в мире можно было бы накормить тем, что выращивается для животных, которых мы затем зверски истребляем себе на потребу.
Ему довелось побывать на одном мясоперерабатывающем заводе, и там он видел, как целыми вагонами привозили ошалевших от ужаса свиней, которых машины в считанные секунды забивали, а туши моментально разделывались. После экскурсии ему подарили четыре сорта свиных консервов. Содержимое жестяных банок еще недавно было теми живыми существами, которые вместе с ним миновали заводские ворота. (Что это он делал там так долго? — подумала я вполне серьезно.)
Людвиг, слыша подобные речи, готов тут же и от души поддержать их, что не мешает ему уплетать один кусок колбасы за другим, пока он не наестся досыта. Я же, теряя аппетит, начинаю придумывать колкости, чтобы разоблачить сентиментальность и непоследовательность вегетарианцев, но задаю в конце концов один и тот же вопрос:
— Что же вы тогда едите?
— Ах, мало ли вегетарианских блюд…
Жаль, что я ни одного не запомнила. Я чересчур скептически настроила себя по отношению к новоявленному пропагандисту кушаний из сои и, пожалуй, многовато выпила. Отрезвление наступило, когда Роже заговорил об ароматнейших, скоромнейших и неведомых нам деликатесах, приготовляемых в стеклянных чудо-печках. Но слушала я его невнимательно, а через день, в воскресенье (почти всю субботу я проспала), мы уже не возвращались к этой теме. Для подобных откровений не было ни времени, ни желания. Не хотелось портить установившегося между нами контакта и мешать Роже, которого, несмотря на быстрый темп экскурсии, наш город весьма заинтриговал. А город под этим восхищенным взглядом и впрямь становился интересным, даже красивым. Он встречал нас радушием, где бы мы ни появлялись, — и все благодаря присутствию Роже.
Я по-настоящему поняла это, когда мы зашли пообедать в парковый ресторанчик. Гардеробщик, почтенный пенсионер, жестом указал нам на табличку, висевшую в вестибюле. Кухня уже не работала. Он строго смотрел мимо нас, пока мы совещались, и я заметила, как помрачнела Иоганна, сообразив, что здесь нам не повезло.
— Оденься, — велела я ей и попыталась засунуть ее правую руку в рукав куртки. Тогда Роже обратился к четвертому среди нас, молчавшему до сих пор. Куда бы пошел обедать он, гардеробщик, оказавшись на нашем месте?
— Я? — спросил старик.
Он повернул свое строгое, замкнутое лицо к доверчиво улыбающемуся Роже.
— Куда бы я пошел, чтобы хорошенько пообедать? — переспросил он и подождал, пока Роже кивнет головой. — Я бы пошел домой.
Роже зааплодировал, а старик, не считая нужным обесцвечивать шутку какими-либо добавлениями, выдержал исполненную достоинства паузу, после чего легким шагом скрылся за дверью зала. Прежде чем мы успели опомниться, он вышел оттуда с официантом и передал нас ему, а нашу одежду развесил в гардеробе. Причем куртку Иоганны он предварительно встряхнул, так как я подняла ее с пола. (Я шепнула Роже, что мы не должны остаться в долгу. Он послушался меня, хотя и с легким недоумением.)
Все это я могу объяснить лишь тем, что Роже успевал расположить к себе и установить «режим наибольшего благоприятствования» (безо всякого своекорыстия) прежде, чем у другого человека срабатывала естественная защитная реакция. Роже даже не помышлял о том, что кухню откроют вновь из-за таких незначительных персон, как мы. Однако он ничуть не удивился этому, и мне пришлось намеками подсказать ему, сколь велико свершившееся чудо. Впрочем, Роже оставил их без внимания и стал расспрашивать Иоганну, каким образом, по ее мнению, была поймана рыба, значившаяся в меню, — честно, на удочку? Вероятно. Волнуясь, как всегда, когда от нее требовались природоведческие познания, Иоганна предположила, что указанная в меню рыба пресноводная. Значит, Роже вполне мог ее заказывать.
Роже даже не подозревал, насколько удивительным было безропотное участие Иоганны в нашей прогулке. Обычно она категорически отклоняет приглашение пройтись по свежему воздуху, когда на родителей нападает такая непонятная ей охота. По ее выражениям, это мещанская привычка и пустая трата времени. С некоторых пор слово «мещанский» занимает главнейшее место в ее лексиконе. Она всегда прибегает к этому слову — по чьему наущению, неизвестно, — когда ей нужно что-либо очернить. Мы пробовали ее вразумить, но она успешно отразила любые наши попытки, ибо ни Людвиг, ни я не сумели толком объяснить, что такое «мещанство», поэтому Иоганна упорно продолжает вешать сей ярлык на все, что ей не нравится, как бы далеки ни были друг от друга вещи, поступки или суждения, попадающие под категорию «мещанских».
Словом, я не рассчитывала, что она согласится отправиться со мною и Роже осматривать наши достопримечательности, но все же утром мы зашли к ней, и Иоганна поднялась нам навстречу, немного смущенная беспорядком в своей комнате.
— Меня зовут Роже, — сказал Роже и чинно протянул Иоганне руку.
Иоганна долго соображала, что ответить на наше приглашение. Угрюмо потупившись, она молчала, пока наконец не вспомнила:
— У меня еще уроки не сделаны… по рисованию.
— По рисованию? Разве задают уроки по рисованию? И почему ты их еще не сделала?
Роже положил руку на плечо Иоганны, подвел ее к столу с ворохом бумаг и сказал:
— Покажи-ка, что тебе задано. Сделаешь и пойдешь с нами, да?
— Давай-давай, показывай! — нетерпеливо скомандовала я и выскочила в коридор, где суетился Людвиг со своим молодым коллегой, самым перспективным из трех его ближайших сотрудников, собирая к поездке в Варшаву материалы, которые еще предстояло доработать до отхода их поезда в шестнадцать часов, а оставшегося времени на это уже не хватало. Помочь я им ничем не могла, только помешала бы. Людвиг воспользовался моментом, чтобы чмокнуть меня в щеку — на прощание (если мы до отъезда больше не увидимся) и в благодарность за заботу о его госте.
Вернувшись назад, я застала Роже и Иоганну склоненными над какой-то репродукцией.
— Значит, картина тебе не нравится? — спросил Роже. — Почему бы тебе так и не написать?
Я подсела к ним и взглянула на картину под названием «Космодром», где шестеро молодых космонавтов, все на одно лицо, стояли перед готовой к старту ракетой, среди них две девушки (грациозная брюнетка в летнем платье, рядом такая же блондинка, но в голубом комбинезоне) и четверо юношей (которые мне ничем не запомнились в отличие от считавшихся модными лет тридцать назад четырех кресел, которые украшали собою огромный холл с ослепительно синим воздухом).
— Этого я написать не могу, — выдавила из себя Иоганна.
— Почему?
— Потому что нужно совсем другое. В задании сказано: какой теме посвящена картина «Космодром»? Как раскрывает художник свою тему? В скобках — дать описание картины.