Ильземари сердито встряхнулась, прогоняя наваждение. Но вот и старые вишневые деревья, про которые говорил агроном. Она аккуратно положила свою шляпу на высохшую траву и стала карабкаться на дерево, упираясь босыми ногами в корявый ствол.
От жары и напряжения у Ильземари закружилась голова, и она некоторое время неподвижна сидела на дереве. Потом встряхнулась и рьяно принялась обрывать вишни. Вскоре она потеряла ощущение времени, руки механически повторяли движения, все мысли куда-то улетучились, осталось только одно ожидание.
Она ждала: вот-вот лопнет гнетущая тишина этого жаркого полудня, раздастся треск мотоцикла — агронома всегда слышно издалека, — разболится голова, начнет тошнить… Хоть что-нибудь да произойдет. Но ничего не происходило. Ильземари перетащила корзину к следующему дереву. Урожай был никудышный. Старые деревья, объяснял агроном. Но ей это было все равно. Она снова взобралась на дерево и, пока отдыхала, с удовлетворением отметила, что голова у нее горит, словно наполненная горячим газом. Она работала уже через силу, мысли путались.
А вдруг про нее забыли.
Ее всегда забывают.
А вдруг она свалится с дерева и так и будет лежать в траве.
И ее не найдут.
Или найдут слишком поздно.
Наступит ночь, а она будет лежать одна, беспомощная на холодной земле.
Захочет вернуться в деревню, но не сможет.
А если уйти сейчас?
Нет, еще слишком рано!
И что сказать тем, другим?
Теперь ВАША очередь!
Но достаточно ли велика ее жертва?
А если они просто не обратят на нее внимания?
Руки налились свинцом и почти ее не слушаются, ноги тоже как чужие. Ей вдруг показалось, что кто-то подвесил ее среди ветвей, как фонарик на рождественской елке. Подступала тошнота. Вишни прятались в темной зелени, она не могла сорвать ни единой.
Теперь все в порядке.
Голову словно обручем сдавило.
Ильземари сползла с дерева, подобрала лежавшую в траве шляпу, кое-как нахлобучила ее на голову и двинулась к дому. Ее слегка шатало. «Глаза таращит, сейчас утащит», — звенела в ушах знакомая с детства песенка:
Улитка догонит, затянет в свой домик.
Человек с мешком унесет тишком.
Что за человек?
Черный человек!
Кто его боится?
Ни бабочка, ни птица,
Ни человек, ни зверь,
Вот скрипнула дверь!
Кто-то крадется,
Зубы скалит, смеется,
Вместо рук кости —
Скелет пришел в гости!
Ильземари стало страшно, она зажмурила глаза. Не хочу… не хочу…
Внезапно ей послышался треск мотоцикла. Или это кто-то громко разговаривает? Она путалась. Звук рос, становился все более угрожающим.
Это бог, бабушкин бог, догадалась она.
— Пресвятая богородица, — жалобно бормотала Ильземари.
А черный человек подходил все ближе.
И вдруг откуда-то сверху прогремел голос:
— Ильземари!
— Ильземари! — позвал агроном.
Но Ильземари его не узнала. Она бредила. Элинор присела рядом с подругой и потрогала ее пылающий лоб.
— Это солнце, — сказал агроном.
— Но ведь она всегда носит шляпу! — удивилась Элинор.
— Бывает тепловой удар, — агроном пожал плечами. Они оттащили Ильземари в тень под дерево. Элинор расстегнула ей блузку.
— И что она потащилась, — сердито бросил агроном, усаживаясь на свой мотоцикл, — как будто я вам нянька тут.
— Она такая упрямая, — промямлила Элинор, — но хочет только хорошего, для дела всем готова пожертвовать.
— Да, да, конечно, — кивнул агроном, как-то странно поморщившись. — Я сейчас вернусь с машиной.
Ильземари очнулась в маленькой белой комнатке. Белая кровать, постель, стул, тумбочка, даже стены белые. В оконное стекло билась муха.
Предметы постепенно приобретали четкие очертания, и вдруг она поняла — это больница. Она в больнице. Скорей бежать отсюда. В больнице умерла бабушка, прочь из этого места.
Ильземари сделала попытку приподняться, но резкая головная боль опрокинула ее обратно на подушку.
Она увидела корзину, стоящую на обочине, полную вишен. Вокруг никого. А девочки? Куда подевались девочки?
Тут она все вспомнила.
Ильземари снова попыталась сесть. И снова боль не дала ей поднять голову. Надо лежать совсем тихо. Не двигаться. Станет полегче, и тогда, может быть, удастся сбежать отсюда.
Через полчаса она кое-как поднялась с постели и отворила дверь. Потянуло теплым сладковатым запахом молока и картофеля. Красный кирпичный пол. Лестница. Широко распахнутая дверь во двор.
Ильземари снова улеглась в постель. Нет, это не больница, и она не умрет, подумала она, засыпая.
Кто-то тронул ее за руку. Ильземари открыла глаза. Элинор. Ильземари улыбнулась уголками губ — бодрой улыбкой мученицы.
— Девочки… — начала Элинор.
— Что девочки, — вскинула веки Ильземари, резкая боль сверлила ей голову.
— Они будут работать в следующую субботу. Половина пойдет в Фонд солидарности, половина в фонд класса.
Ильземари молча прикрыла глаза. В ее воспаленном мозгу все смешалось, и боль, и торжество. А Элинор говорила, что ни одна из девочек не пошла вечером на танцы, все упрекают себя, что отпустили Ильземари одну. Нашлись, правда, и такие, что отказались работать в следующую субботу. Заявили, что они могут и так деньги внести.
— Откупиться хотят, — прошипела Ильземари.
Уходя, Элинор спросила, не хочет ли она что-нибудь передать девочкам. Ильземари долго не отвечала. Она смотрела на подругу и думала обо всех остальных, что так провинились перед ней. На их лицах, наверное, написано раскаяние. Mea culpa, mea maxima culpa[33].
— Ладно, оставим это, — прервала молчание Ильземари, ее лицо вдруг свело гримасой боли, и все-таки она сделала над собой усилие и улыбнулась Элинор великодушной, прощающей улыбкой.
На следующее утро без разрешения врача Ильземари ушла из больницы.
Какая-то женщина нашла ее возле сарая. Ильземари лежала без сознания. Ее снова доставили в больницу.
В приемный день к ней снова приходила Элинор. Она сказала, что все девочки передают Ильземари привет. Но это была неправда.
Перевод И. Щербаковой.
ПО ТУ СТОРОНУ АЛЛЕИ
Женщина все припомнила вновь: лавчонку неопрятного маленького торговца мехами, который оценивающе ощупывал ее своими рыбьими глазками на жирном лице, пытаясь определить ее социальное положение; уродливый темно-красный кирпичный фасад, за которым сгрудились разные учреждения; окаймленную черным доску объявлений, сообщавшую о времени богослужений и имя священника, скромно указующую, что в этом доме — церковь. Ей — бросилось в глаза, что за фасадом, похожим на этот, разместились и школа, и библиотека, и учреждение молодежного здравоохранения. У мрачного входа в конце кирпичной стены школьники нарисовали кричащими красками огромных неуклюжих детей разного цвета кожи. Слева пролегала короткая, но широкая улица, которая вливалась в большую бетонированную площадь наподобие двора, окруженного с трех сторон высокими домами, где в послеобеденные часы все звенело от ребячьего гама, которого ей с тех пор нигде больше не доводилось слышать. Мощный звон церковных колоколов гулко отдавался здесь. Узенькая, едва приметная боковая улочка уводила от этого двора. Вспомнила она и овощной магазин с большими витринами.
Дальше по улице будут и погребки, в которых лет десять тому назад женщина сиживала со студентом медицины, за него она бы охотно вышла замуж. Но он всего лишь попивал с ней в погребках или готовил у себя дома кровяные колбаски с кислой капустой. Он обитал на пятом этаже, прямо под крышей, отчего в комнате всегда было очень много света, располагал ковриком и креслом-качалкой — вот почему она так хорошо чувствовала себя у него.
Сейчас он уже не живет в этом городе, а где-то в маленьком местечке Гарца, где теперь несомненно женился на другой, возможно, на той, воображаемой, которая уже в юности занимала все его мысли, из-за которой он не прикасался к другим женщинам. Тогда у него не было надежды заполучить ее. Теперь он, вероятно, и в самом деле женился на ней. Или живет один. С годами женщина настойчиво пыталась вспомнить его фамилию, но она знала лишь, что его звали Бернд.
До ее теперешней квартиры отсюда не так уж и далеко. И тем не менее два разных мира: эта и та стороны аллеи отделяли рабочих, безработных, студентов и художников от добропорядочных граждан.
Ныне она принадлежит к тем, кто оплачивает квартиру второго, самое позднее четвертого числа каждого месяца, потому что пятого она подлежит срочному платежу, и кто имеет самое большее двух детей, с которыми в общем-то нет никаких проблем, а если таковые и есть, то о них не принято говорить.
Женщине, одетой в светлую спортивную куртку, в карманы которой она засунула руки, было около тридцати. Она шагала рядом с высокой тоненькой девушкой. У той было прелестное, обрамленное каштановыми локонами лицо, с несколько неподвижным выражением, как у кукол старинного фарфора или как у прелестного мальчика, в которого влюбляются маленькие девочки и которого они желают себе в принцы.
Женщине приходилось смотреть на девушку вверх, когда они разговаривали друг с другом. Возможно, поэтому она держалась так прямо.
После учебы девушка пришла на работу в то же бюро, где работала и женщина. С тех пор миновало уже два года. И хотя женщина была не намного старше, ей потребовалось немало времени, прежде чем она примирилась с разницей в профессиональной подготовке и подружилась с девушкой. Теперь девушка пригласила ее посмотреть свою первую квартиру.
Обе зашли в овощной магазин. Посередине, как и в былые времена, все еще стоял большой морозильный ларь, который всегда притягивал женщину, когда она была еще студенткой и жила здесь. Иногда в нем лежала расфасованная замороженная клубника. Но она экономила свои небольшие деньги на туфли и пуловеры, которые ей казались нужнее. Вероятно, поэтому, да еще из-за больших сверкающих витрин в окружении серых домов магазин стал для нее воплощением желанного мира опрятности и умеренной роскоши, стоящих того, чтобы к ним стремиться. Ей было приятно, что девушка делает покупки именно здесь.