Матей опустил меня. Его лицо, обычно мрачное и невыразительное, в первый раз, казалось, прояснилось, что-то живое, человеческое отразилось в нем.
Осветители уже ушли — во всяком случае, все стихло, и мы с Матеем еще с полчаса танцевали и дурачились на темной сцене. Потом Матей подождал у раздевалки, пока я оденусь. На улице он попрощался. Я чуть было не пригласила его к себе, так подступило вдруг опять это отвратительное чувство одиночества.
Дома я поела помидоров, купленных у Яуэра; они были водянистые. Вечером нам еще предстояло выступать по случаю какой-то годовщины в одной из окрестных деревень.
Солнце палило в оба мои окна. Как утверждали метеорологи, июнь стоял необычно жаркий. Я подумала, не сходить ли мне в город и не купить чего-нибудь, да покупать было вроде бы нечего.
Со скуки я насыпала на жестяные наличники за окнами зерен для голубей. Потом повытаскивала из шкафа свои платья и юбки, стала было примерять, но и это не развлекло. К тому же я чувствовала еще и некоторую усталость во всем теле — так наломаться на сцене. Наконец я достала из ящика стола пачку фотографий.
В дверь позвонили. Фрау Кунце, хозяйки, не было слышно, и я пошла открыть. Каково же было мое удивление, когда я увидела перед собой Матея!
Я пригласила его пройти ко мне.
В дверях он остановился, не решаясь пройти сразу, посмотрел на мои голые ноги, потом медленно обвел взглядом комнату. Кругом были разложены фотографии, платья так и лежали, раскиданные где попало. Я натянула на себя джинсы.
— Что, тебе непривычно видеть такой беспорядок?
Матей все еще оглядывал комнату.
— Пожалуй что… а впрочем, не знаю. Или… Твои родители, видно, живут не здесь… в городе?
— Да нет.
Я назвала улицу.
— Тогда странно, — проговорил он.
Я освободила кресло от платьев и предложила Матею сесть.
Матей молчал. А мне тоже нужды не было спрашивать, чего он явился.
— На воздух хочется, на природу куда-нибудь… Пойдем? — сказал он через некоторое время, высмотрев теперь, кажется, все, что можно было.
Я согласилась, все же это было лучше, чем оставаться в душной комнате.
Я распахнула шкаф и, прячась за растворенной дверью, стала переодеваться. Матей тем временем поднял с пола несколько фотографий и принялся рассматривать их.
Одевшись, я оглядела себя оценивающе в большом зеркале, вделанном в шкаф. Волосы, собранные в хвост, слегка растрепались, я пригладила их пальцами.
Сзади неожиданно подошел Матей, рукой отвел мою голову в сторону и рядом с отражением приставил большую фотографию.
С минуту я смотрела на себя и на девочку, глядевшую на меня с фотографии. Потом резко выхватила из руки Матея карточку и бросила ее, перевернув, на стол.
— Как ты смеешь, — сказала я.
Девочке на фотографии не больше пятнадцати-шестнадцати лет. Чистое, юное лицо; ровная линия овала, серьезный взгляд. И легкий оттенок робости в уголках губ. Но глаза широко раскрыты. Как будто жизнь — величайшее чудо и надо только внимательно смотреть.
Сердитая и растерянная, я подбирала с пола фотографии. С них смотрела одна и та же девочка: вот у станка, в черном трико, с отведенными назад плечами, вот рядом с другими девочками — ест пирожные, смеется; тут за партой, там у доски, здесь в саду, под каштанами, а это на сцене — в белой тюлевой юбочке, на пуантах… По мере того как в руках у меня стопка фотографий росла, меня все сильнее и сильнее разбирала злость.
Я не особенно люблю показывать их, тем более посторонним. Они были сделаны четыре года назад для фоторепортажа о балетной школе; его не напечатали, но фотограф прислал мне снимки, на которых меня хорошо видно.
— Да будет тебе, — пробормотал Матей, увидев, что я рассержена. Я с силой задвинула в стол ящик, куда швырнула перед тем пачку фотографий.
В прихожей мы встретились с фрау Кунце; видно, только что с работы: она тяжело дышала и лишь кивнула на наше приветствие.
На автовокзале толпились люди. Было начало четвертого. Я сказала Матею, пусть он сам решает, куда нам ехать, и мы сели в первый же автобус, который шел в какой-то пункт в северном направлении… На одной из остановок, затерянной среди лугов, мы сошли. Местность была мне знакома, в трех километрах ходьбы через лес должна быть деревенька. Мы направились в ту сторону.
Мы отмахали уже приличное расстояние, не перебросившись друг с другом и пятью фразами. Да и не о чем, собственно, говорить было с этим Матеем. Впрочем, никакой неловкости я не испытывала от этого. Мне было хорошо и покойно от того, что он просто шагал рядом.
Мы вошли в лес; в неподвижном жарком воздухе стоял смешанный аромат сосновых игл, смолы, свежеспиленной древесины…
На одной из полянок мы легли прямо на мшистую землю. Я вяло думала, не ждет ли он, что я начну соблазнять его; а может, он сам замышлял что-нибудь в этом роде… Но скоро все эти мысли уже казались мне пустыми, ненужными и незаметно, сами собой, рассеялись. Я подобрала повыше юбку, чтобы ноги загорали, а Матей положил руку мне под голову. Приятно было лежать, я чувствовала, как меня размаривает; на какое-то время я будто бы даже забылась.
Мы спохватились довольно поздно и бегом бросились обратно через лес. На автобус мы едва успели. Народу в этот час ехало немного, кроме нас, в салоне было еще несколько человек. Матей молчал. Мы смотрели в окно, за которым тянулись поля.
К автобусу, увозившему наш ансамбль на вечернее выступление, мы бежали из последних сил, потом долго не могли отдышаться. Все были в сборе и ждали нас. Наше опоздание не было оставлено без внимания, некоторые — а особенно Лейла — всю дорогу развлекались тем, что так и этак подтрунивали над нами. Меня это не трогало. Мне знакомы подобные штучки. А Матей постоянно смущался и чувствовал себя неловко; он напряженно смотрел в окно и еще пытался при этом улыбаться. Это их только сильнее разжигало. Милые у меня коллеги.
Деревня, где нам предстояло выступать, находилась на окраине Нидерлаузица. Дорога шла через разработки бурого угля, среди карьеров и отвалов — чисто лунный ландшафт. Когда мы прибыли на место, деревня показалась обжитым людьми оазисом.
В этот вечер было много всякого такого, от чего на душе стало и скверно, и грустно. Сцена в деревенском клубе оказалась слишком мала, специального помещения для переодевания не было, пришлось использовать для этого заднюю гостевую комнату, которую для нас заранее освободили. Публика состояла большей частью из бабуль и дедуль, казалось, целый век сидят они в этой деревушке, позабытые богом и людьми. Бургомистр, дядечка образца пятидесятых годов, выступил с непременной речью о социализме, о неуклонном движении вперед и о нас в нашем отечестве ГДР.
Выступили мы в этот вечер плохо. Даже скверно. Хотя кое-кто из бабуль утирал платочком глаза. В основном когда мы пели старые песни. Это только разозлило меня. Досадно было за нас, за наш ансамбль.
После концерта мы еще побыли там с час. Бабули вовсю глушили ликер, дедули — водку; они настойчиво приглашали нас пить вместе с ними и обязательно за их счет.
Я выбралась из зала, пошла искать Матея; среди шума, возлияний и табачного дыма я и не заметила, как он куда-то скрылся…
Я сбежала по каменным ступеням крыльца — меня обступила вдруг тишина. У крыльца стояли две машины и несколько велосипедов, прислоненных к стене дома.
Небо все было в звездах. Прохладная июньская ночь. Я зябко поежилась. Жакет мой болтался на стуле где-то там, в комнате, но назад идти не хотелось — это значило по меньшей мере раза два-три выпить с бабулями, а отказывать было неудобно.
Я пошла вдоль улицы. Постройки были преимущественно старые, новые дома не попадались. Деревенька доживала последние дни, она была назначена на снос. Палисадники, чувствовалось, запущены, сплошь поросли бурьяном, заборы кругом тянулись ветхие, облезлые… Я дошла до конца улицы — собственно, и вся деревня. Сосновый лес, обступавший ее со всех сторон, здесь был сильно вырублен; совсем рядом угольные разработки — за торчащими пнями вдалеке светились огни; слышен был звук работающих экскаваторов…
Я вернулась в клуб. Матея так и не нашла; после, когда мы с песнями садились в автобус, я увидела его: он уже сидел на своем месте.
В пятницу на утренней репетиции присутствовал Воска. Он занимает какой-то пост в министерстве культуры и считает себя в этом качестве ответственным за наш ансамбль.
Мы поздоровались в перерыве. Воска спросил, не хочу ли я пообедать с ним, где-нибудь в городе. Я обрадовалась, в комнате у меня после полудня будет наверняка такая же духотища, как и во все эти дни.
Воску я знаю три года, с самого поступления в ансамбль. Он и раньше не раз приглашал меня пообедать с ним где-нибудь; эти знаки внимания немного скрашивали мою жизнь — особенно в первый скверный для меня год. Лейла и Эви еще любопытничали, не навязывался ли он ко мне случайно в любовники, он тут, дескать, уже пробовал обхаживать всех девиц, поочередно. Вздорная болтовня все это, думала я. Воска всегда был просто очень любезен со мной, и только.
В присутствии Воски Янтца не переходил дозволенных границ, и репетиция в этот раз прошла на удивление хорошо. Я стояла на сцене среди других пар одна, без Матея — он еще в среду сказался больным, — дело от этого, однако, нисколько не страдало.
Я поехала с Воской в Милтвиц, в «Белый гусь». Мы оказались единственными посетителями. В ресторанчике этом очень даже недурно, хотя интерьер полностью отделан под фольклор и фигурные резные сиденья твердые.
Воска, несмотря на мои протесты, заказал еще и первое, он считал, что несколько килограммов мне вполне можно прибавить.
Он настоял также, чтобы мы выпили вина.
После того как кельнер поставил перед нами бокалы, Воска стал восхищаться моей арабской кофточкой, которую я недавно купила у Иоханны. Он пошуршал тканью на рукаве и сказал:
— А у тебя маленькие руки.
Еда была, как всегда, вкусной, и я быстро управилась со своей порцией. Окна ресторанчика выходили на площадь, прямо напротив высилась белая церковь; мимо прогромыхал трактор с прицепом, и стекла в окнах слабо задребезжали.