Я подумала, не лучше ли выйти и добираться домой пешком…
Но Воска, с силой захлопнув дверцу, уже включал стартер. Мотор завелся только с третьего раза. Пока мы ехали через лес и машину качало на неровностях дороги из стороны в сторону, Воска все приговаривал: «Ну ладно»; он старался взять уверенный тон, однако в голосе его чувствовалось плохо скрываемое смущение.
На шоссе Воска лихачил, вел машину подчеркнуто небрежно. Но после того, как попал в довольно сомнительную ситуацию, рискнув пойти в обгон, и другой водитель, высунувшись из окна, постучал пальцем по лбу — дескать, куда смотришь! — он сбавил ход и уже до конца ехал, как и всегда, осторожно, не превышая привычной скорости.
Я думала о Воскиных зеленых диванах и креслах и пыталась найти в себе хоть что-то похожее на жалость, но мне трудно было подавить свое отвращение к нему.
В городе Воска остановил машину на одной из улиц, там, где ему было удобно. Он побарабанил пальцами по приборному щитку, взглянул через стекло на проходивших мимо людей и сказал:
— Путешествие окончено.
Голова моя была пуста. Что-то надо было сказать, но я ничего не соображала. Воска посмотрел на счетчик бензобака:
— Ну, бензина еще достаточно.
Я выбралась из машины, сказала «до свидания» и пошла.
Дома я выпила все молоко, сколько было. Потом выпила хозяйкино, из холодильника. Почему-то хотелось молока.
Фрау Кунце сидела на балконе: возилась там с какими-то фруктами. Я попросила у нее велосипед.
Выехав за город, я покатила по шоссе. В нескольких километрах от города, у первого же поля, остановилась.
Взвалив велосипед на плечо, я стала пробираться, осторожно раздвигая колосья, в глубь поля; старательно выпрямляла погнувшиеся стебли. Я хотела скрыться от всех.
Отойдя довольно далеко от дороги, я разгребла и примяла к земле часть стеблей, столько, чтобы хватило места растянуться…
Светило солнце, и все вокруг было насыщено солнцем: отливали желтым колосья, по-весеннему пахла земля…
Было лето. И все было полно жизни.
Через четыре дня Янтца по окончании репетиции назвал фамилии хористов, отобранных для гастролей в Италии. Я оказалась третьей в резерве. Многие потом в раздевалке подходили ко мне и сетовали, что со мной поступили несправедливо. Лейла тоже подошла и сказала, дескать, я со своими песнями уж несомненно имела бы в Италии успех.
Перевод Т. Холодовой.
РАССКАЗАТЬ ВАМ О МОЕЙ ПОДРУГЕ РЕЗИ?
По правде говоря, никакая она не Рези, кто это в наши дни носит имя Рези. Нет, ее имя красиво и приятно ласкает слух — одно из тех имен, что на всех языках звучат одинаково и означают небожителей.
Итак, Рези. Знала бы я только, что́ меня толкает рассказать о Рези, она, во всяком случае, не уполномочивала меня, нет, но я надеюсь, что она не узнает себя в моем рассказе.
Рези — это то, что называют молодой незамужней женщиной.
Благосклонный читатель прервет в этом месте чтение и начнет перелистывать страницы. Ведь историй о молодых одиноких женщинах что песка на берегу моря, может быть, не столь изящных, не столь чистых и отшлифованных, — но уже вошло в моду презрительно кривить рот, скучающе зевать или морщить лоб, когда предлагают историю о молодых одиноких женщинах.
Сразу оговорюсь: я не собираюсь рассказывать историю о молодых одиноких женщинах, я немного посудачу о моей подруге Рези, только и всего.
Одни находят ее красивой — в правильном смысле слова, то есть не миловидной; другие — привлекательной, что, я думаю, основано на недоразумении; многие утверждают, что она маленькая и хорошенькая, кому-то из приятелей она кажется язвительной и чересчур прямой, чтобы не сказать бестактной; кто-то находит ее опять же человеком приятно сдержанным, может быть, даже излишне спокойным, что касается ее голоса на партийных и профсоюзных собраниях; кто-то еще, еще и еще — у тех свое мнение о ней, всего не перескажешь.
По документу, удостоверяющему личность, Рези среднего роста. Что слегка преувеличено. Она маленькая. Но кажется выше за счет каблуков. Которые, впрочем, не бросаются в глаза.
Раньше она была худенькой. Она и сейчас смотрится худенькой. Правда, благодаря маленьким уловкам.
Между тем год назад ей перевалило за тридцать. Но все единодушно сходятся на том, что по ней этого не видно. Что ей можно дать лет двадцать пять, самое большее — двадцать шесть. Рези это нисколько не смущает, более того — она резонно замечает: рано или поздно время возьмет свое. Но ее огорчает, если кто-то отождествляет знание и опыт и нечто еще, именуемое мудростью, с возрастом и изборожденным морщинами челом.
Когда Рези была совсем худенькой, она носила, можно сказать, исключительно брюки, а поверх блузу или жакет, предпочтительно с карманами. Чтобы было куда засовывать руки. Редко когда надевала джинсовую юбку или платье, опять-таки из джинсовой ткани. Никакой теории относительно брюк у нее не было, она просто носила их, и все. Но возраст (а Рези, напомним, перевалило за тридцать) обязывает. Другими словами: бывают случаи, когда приличие требует платья. Рези осваивает и платья. В них она выглядит очень неплохо. Но в брюках все же лучше. Она и чувствует себя в них удобнее. В вельветовых, к примеру. Темно-синих.
А еще Рези открыла в себе любовь к вечерним платьям. Надо сказать, они ей тоже к лицу. Но что интереснее и важнее — у каждого из ее вечерних платьев своя история. И каждая по-своему замечательна. Ни одно из этих вечерних платьев — заметим: заграничного производства — не возбуждает в ней неприятных ассоциаций. Чего нельзя сказать о других вещах, составляющих ее гардероб. Я имею в виду прежде всего неприятные ассоциации.
Случается, Рези рассказывает, тепло и доверительно, попивая вино с кем-нибудь из приятелей, о том или другом вечернем платье. Может быть, она воображает себя при этом в роли Шахразады. Может быть, меня там не было.
Люди, которые любят Рези или считают, что любят, находят в ней красивыми две вещи: глаза, чисто серо-голубые, без какой-либо примеси; и волосы, никогда не знавшие краски, ее, исконного, русого цвета, представленного во всем богатстве оттенков — от желтоватого до светло-коричневого. Совсем недавно — тому предшествовали два тяжелейших года — Рези обнаружила в зеркале, что мягкие завитки возле ушей слегка серебрятся. Кроме нее, однако, этого никто пока не замечал. Или люди, зная о тщеславии Рези (разумеется, не переходящем границ), не хотят показаться неделикатными.
Ну и разговор я развела. Столько подробностей о Рези, и все внешнего свойства. Боюсь, что Рези это пришлось бы не по нутру. Она-то считает себя человеком робким, да, иногда она утверждает и такое. Вот только, дескать, жизнь и профессия понуждают держаться самоуверенно. Составлять и иметь мнение. И что самое трудное — высказывать мнение. Той, что зовется Рези, носить бы короткие, в талию, жакетки, пышненькие платьица с передничком, грубошерстные юбки, высокие шнурованные ботинки. Рези чурается всего этого. Платьице, правда, в детстве носила такое. Мать ей купила тогда по неведению этакое пышненькое, с зеленым передничком. Это было единственное, какое Рези когда-либо приняла и надела. Почему — и по сей день остается для нее загадкой. Ах, Рези, перестать бы тебе всякий раз трудиться над разгадками, всему и всегда искать причины, стремиться быть непременно хозяином положения и своих чувств. Научиться бы смотреть на вещи проще. Принимать жизнь такой, как она есть. Людям, которые это могут, Рези завидует от всей души.
Душа у нее есть. И, насколько я знаю, она считает, даже с избытком. Вот почему иногда кажется, что жизнь по большей части вещь тяжкая. Часто слишком тяжкая. Душа. Кто может позволить себе такую роскошь, как душа. Ее, скорее, прятать надо. Маскировать. Ведь Рези живет не в какой-нибудь обители, укрытая от мирских треволнений. И не в уютном особняке за глухим забором, Наконец, у Рези просто недостаточно денег, чтобы давать волю душе.
На мой взгляд, Рези ущербный человек. Не в том смысле, какой вкладывают в это слово в наши дни. И надеюсь, меня не сочтут бестактной за то, что я позволяю себе такое выражение. Но оно напрашивается.
Душевно ущербный. Я охотно написала бы что-нибудь о племени Азра, но уже вижу протестующий, неодобрительный жест, который делает Рези, — избави бог! никакого пафоса, относящегося на счет ее персоны, Рези не терпит. Но скажу по секрету: что-то общее с племенем Азра, кажется мне, есть у моей Рези.
Однажды именно это ее чуть не подвело. Именно это. И прошел не год и не два, прежде чем она снова пришла в себя, зализала раны, оперилась, а как же иначе? — и, что самое главное, сумела придать себе еще и вид человека в меру уравновешенного и довольного собой. Но Рези никому не рассказывала о пережитом. Только мне как-то раз, обстоятельно и со всеми подробностями. Но об этом я должна молчать. В те годы она почерпнула немало житейской мудрости, нашедшей отражение в следующей сентенции, которую Рези так часто повторяет: «Одного лишь со мной больше не случится: чтобы я опять оказалась участницей банальной комедии с тремя действующими лицами, когда женщины прибегают среди ночи и решительным или срывающимся голосом, воздевая или заламывая руки, или как-нибудь еще, требуют вернуть их законных мужей. Точно я держала тех на привязи. И чтобы потом муженьки уползали, скуля и причитая и клянясь в величайшей любви, — оправдываясь тем, что, дескать, они стольким обязаны своим женам».
Рези, впрочем, никогда не удается в полной мере придать своему голосу соответствующий цинический или по крайней мере злобный тон; бывает, взор ее затуманивается, тогда она надевает дымчатые очки.
Опытный читатель заметит, быть может: мы приближаемся к сути дела. Хотя ни о чем подобном и речи быть не может. По воле Рези. А она долгие годы считала себя человеком сильной воли.
С некоторых пор Рези нередко по ночам (в тех случаях, когда просыпается, а просыпается она как по часам — около двух, не раньше и не позже, и только в особо счастливых случаях засыпает снова до шести часов утра) задается вопросом: сколько раз человек может умереть? Иногда она встает и смотрит из темной комнаты в парк, освещенный луной. И думает: может, и стоило бы решиться. И, может, так оно было бы лучше. Но затем Рези стискивает зубы и заставляет себя думать на тему «грех и ответственность». Тему ответственности я затрагиваю здесь только вскользь, речь идет о дочери Рези, как говорится, от первого брака.