Не будем замалчивать в этом месте: Рези, вполне радостный и жизнелюбивый человек, не испытывает недостатка в предложениях мужчин, и совсем молодых, и более зрелого возраста. (И она бы огорчалась, будь это не так. Я уже говорила о тщеславии Рези.)
Те-то ведь как рассуждают: живем, дескать, один раз. Стало быть, и жить надо соответственно. Что за провинциальность, за жеманство. Что за дикость, Рези, — разыгрывать из себя неприступную. Вот Рези и приходится — подчас себе в ущерб, — а что делать? — она знает, что вечера и выходные ей, так или иначе, коротать по большей части в одиночестве, — вот Рези и приходится, значит, напоминать мужчинам о их более или менее любимых женушках дома. А отвергнутые не всегда проявляют тонкое понимание.
Но ближе, ближе к делу, и как бы это выразиться потоньше, поделикатнее — чтобы удовлетворить желание Рези (ведь она не терпит никакого пафоса, зачем это в обычной жизни и в обыденной речи), но и не поранить по возможности чересчур тонкую душу какого-нибудь читателя… И однако же, как ни крути ни верти, остается сказать одно, просто и прямо: Рези, не стремясь к тому, не думая о том и, главное, не желая того, а просто так — из радости и жизнелюбия, начала всех начал, ввязалась в очередной раз в одну из тех историй, что до сих пор именовала (и мысли не допуская, что подобное может с нею случиться) банальными комедиями с тремя действующими лицами.
Рези любит. А у мужчины есть жена. И не просто жена. У мужчины — мамочка.
Что говорить, Рези не без злорадства называет про себя и, конечно, в разговоре со мной (реже с кем-то еще, ибо она не любит посвящать в свою личную жизнь) ту, вторую, чужую женщину мамочкой. В особенности после того, как мужчина сам употребил это словечко однажды в пылу разговора. Справедливости ради, однако, хотелось бы добавить, что Рези и себя, и своего первого законного супруга не раз ловила в последний год их совместной жизни на том, что они называли друг друга мамочка и папочка. Главным образом из-за дочери, чтобы облегчить ей освоение этих и других слов. Не это ли была не называемая, но самая сильная причина развода?
Итак, мамочка. В те три проведенных в одиночестве выходных — но не лучше ли сказать: пустых? (ведь не напрасно же утверждают, что любовь другой, мужской, половины по меньшей мере столь же сильная, и большая, и настоящая, как и любовь Рези), — одним словом, в те самые три выходных Рези переворошила в голове массу мыслей и теорий о мамочках. Ей даже раздобыли сведения об этой, конкретной, мамочке. Более того, она имела сомнительное удовольствие почувствовать целую гамму сложных чувств и настроений данной мамочки — от ненависти, желания по-матерински понять эту глупейшую ситуацию (тут Рези и подумала: а не склониться ли ей тотчас на эту дружески предложенную грудь и с тем продолжить жизнь втроем, за вычетом детишек) до жалобных причитаний.
Мамочки, как правило, присутствуют с самого начала. В данном случае с восемнадцатилетнего возраста. Вот горький комментарий к этому одного из приятелей Рези, который не вылезает из сходной ситуации десятки лет: «Боже мой, как будто в этом возрасте можно сделать выбор. Как будто в жизни вообще есть выбор».
Значительное преимущество этой мамочки в том, что она крепко приучила своего супруга к мысли, будто он не может уже и шагу ступить без нее. И еще: мамочка заправляет семейным бюджетом.
К чему только мамочка не приучила мужа (даже в мыслях Рези не решается называть его папочкой, ведь до сих пор он покидал ее только на три выходных). Назовем это вспомогательными функциями. Ибо по истечении первых лет любви, а также ухода за двумя детьми пришлось-таки признать, что нет никакой возможности оставлять мамочку и дальше в ее должности экономиста по снабжению и сбыту. Тут они были единодушны: так ли уж много это давало? Тем более если муж все-таки хотел продолжать заниматься своей исследовательской деятельностью. А отчего ему было не хотеть?
Ведь этого хотела и мамочка. При всех обстоятельствах. В конце концов она могла бы потом гордиться им. (Я говорю не о курице, несущей золотые яйца.) Денег хватало. А дальше стало бы еще лучше. Это видели оба уже тогда.
Между тем дети подросли, мамочка продолжает печатать рукописи мужа (чего Рези не могла бы — она и свои-то отчеты о ходе исследования отдает машинистке, это же рациональнее), отапливает дом, варит мусс из падалицы (яблоки из своего сада при домике, приобретенном в последние годы), выучилась — с трудом и не без боязни — водить автомобиль и, и, и. И напоминает мужу по крайней мере три раза в неделю о том, сколько опасностей подстерегает человека в жизни (к ним относятся и случающиеся время от времени печеночные колики). А вот им тем не менее покойно и уютно. Но муж, когда он вырывается на волю, видит, что жизнь вовсе не так уж опасна. Там на него находят молодечество и озорство.
Мамочка приучила мужа. Прежде всего к мысли, что она принесла себя в жертву. Пожертвовала собой ради него. Что, естественно, должно было бы вызывать у него угрызения совести. Мамочку в ее мысли о жертве поддерживают обе ее сестры. Мать мужа умерла несколько лет назад, кроме нее, у него никого не было.
Нужны ли дальнейшие разъяснения? Разве лишь одно: Рези, конечно же, несправедлива. Просто несправедлива. Она совершенно не желает принимать во внимание то доброе, что связывает мужчину с мамочкой; по крайней мере общие воспоминания, в лучшем случае все-таки добрые. (Только где он, такой случай?) А мамочка, вопрошает Рези, принимает ли мамочка в соображение эту в высшей степени непостижимую штуку, что зовется любовью?
Распаляясь о мамочках, Рези не выказывает величия. Рези стоило бы позаботиться о величии. Научиться страдать молча. Переносить собственные печеночные колики, стиснув зубы. Смириться. Стать подружкой мамочки. Рези, ты же всегда ратовала за величие и достоинство. Неважно, как это воспринимали другие. Ах, Рези, Рези.
Мужчина говорит, что не может так вдруг оставить мамочку, всему свое время, свой черед. Он ведь несет ответственность. Кому как не Рези, этой умнейшей женщине, понять это? (Рези воздерживается от ответа, а как же, мол, тогда обстоит дело с его ответственностью перед ней, разве он не вторгся и в ее жизнь?) Пусть Рези даст ему время. Почему она, черт возьми, не желает войти в его положение. К чему, черт побери, эти ее упрямство и ребячество, вторит ее подруга: «Слушай, ведь Ц. была в подобной ситуации восемь лет». Рези безмолвствует. Она не Ц.
Мужчина тем временем бодро продолжает благоустраивать домик (им он начал заниматься еще до появления Рези). Когда Рези спрашивает его об этом, он оправдывается, дескать, надо же ему позаботиться о будущем. Случается, он ходит с Рези в театр или в ресторан. Разумеется, в будние дни. Иногда он рассказывает ей без всякого умысла о своих посещениях с мамочкой концертов. В выходные дни.
Рези дура. Почему бы ей не подхватить эту мысль о необходимости позаботиться о будущем в связи с устройством домика. Применительно к себе. Ибо как же — естественно, задается она вопросом — совместить эту мысль о домике с такой странной вещью, как любовь. Ведь вот он — другой конец нити. Ей бы тут и ухватиться за него, отсюда и начать раскручивать эту чертову путаницу.
Отчего же она гонит от себя подобные мысли, едва они блеснут в голове, и почему она все еще радуется, едва завидев его. Рези дура. Я охотно засвидетельствую ей это в письменном виде.
Рези хотелось бы наконец познакомиться с хорошим человеком.
Наверное, как и всем почти людям, ей снятся иногда кошмары. И она в ужасе просыпается. И шарит рукой по постели. А рядом никого. Рези глубоко вздыхает и постепенно успокаивается. Ведь она уже вполне взрослый человек. По крайней мере все считают ее таковой. Иногда она встает с постели и подходит к окну. Смотрит на дома и на деревья и убеждается, что не все плохо, ибо местность, где живет Рези, что бы там ни было, все-таки хороша. Затем она снова ложится в постель и пытается заснуть. Рези, правда, знает, кто-то непременно позвонит ей на следующий день или через день, кто, если понадобится, признается в любви и поплачется, дескать, обстоятельства заставляют их спать в разных квартирах, но будь его воля… да ведь она понимает без лишних слов, Рези вообще самый разумный человек на свете… Да, ночью бывает подчас очень тяжело.
Итак, Рези хотелось бы встретить хорошего человека. Такого, кто просыпался бы, когда она протягивает к нему руку, гладил бы ее чудесные русые волосы и, глядя в ее испуганные глаза, тихо спрашивал: «Опять плохой сон?» А потом совсем по-старомодному прижимал бы ее к себе и просто говорил: «Ничего, все будет хорошо». А потом брал бы ее за руку и подводил к окну, еще крепче прижимал к себе и повторял: «Ничего, все будет хорошо». Странно, но с некоторых пор Рези многое кажется не таким уж хорошим.
Перевод Т. Холодовой.
НАСТУПЛЕНИЕ ХОЛОДОВ
Переговоры начались уже в конце ноября. В один из тех дней, когда она возвращалась домой только с наступлением сумерек, позвонил телефон. Колли осведомлялся, как она думает встречать Новый год. Сибилла, едва перешагнув порог, не успев еще сбросить с себя пальто, не стала долго размышлять и легко ответила в трубку: «Открою, по всей вероятности, бутылку шампанского, посижу до двенадцати, а там в постель».
Колли оживился: они могли бы поехать к Герберту, он намеревается собрать у себя небольшой круг, в своей «хибаре» — она отапливается; Колли назвал, кто ожидается из гостей. Из всех лишь имя Грегора привлекло внимание Сибиллы. Ну что, она в принципе не против. Они поболтали еще немного, обменялись новостями, и Сибилла положила трубку.
Она медленно стянула перчатки, сняла пальто, размотала шарф с шеи. В небольшой квартирке было хорошо натоплено, не то что в прошлом году, когда она сюда въехала, в ту зиму с теплом обстояло не самым лучшим образом.
Сибилла включила радио и прошла в кухню. В холодильнике ничего, кроме творога и сыра, не было, как и всегда в середине недели. Она быстро приготовила чай, наделала бутербродов и унесла все в комнату.