Он хорошо помнит, как здесь все выглядело, когда они только приобрели этот дом. Но Марта хотела иметь свои цветы — у нее так много ваз, — свой участок и не толкаться вечно в очередях за овощами.
Из-под навеса для инвентаря он выносит широкую тяпку и, насвистывая себе под нос, крупными, тяжелыми шагами идет за дом к огороду, примыкающему к саду. Надо окучить горошек и картошку.
Он любит этот пятачок земли. Почва здесь рыхлая, песчаная и требует удобрений. Но она была им нужна позарез, вспоминает он, когда их дочка была еще совсем маленькая, когда вместо денег ходили продовольственные карточки, а мяса, считай, вовсе не было. Тогда же сгодился для дела и расположенный рядом луг — кормить кроликов, о которых теперь нет и помину. Теперь там, где раньше были самодельные клетки, расставлены садовые скамейки и качалки под тентом.
Огород Марта тоже хочет убрать. Она ругает Фридриха за то, что он занимается мелочами и совсем не оставляет времени для себя. Он в таких случаях делает вид, будто не слышит ее упреков, а сам думает о том, что малину надо бы подрезать, или о том, что капуста просит воды. Лишь однажды, когда даже дочь и та сказала, что он придумывает себе забот выше головы, он усмехнулся, а потом, вразумив ее, как в старые времена, серьезно проговорил: «Хотел бы я на вас поглядеть — если откажусь от этого пятачка, — когда вы не сможете спуститься к насыпи и к реке через сад…» Марта на это только рукой махнула, а дочь отмолчалась.
Что-то она в последнее время редко наезжает, думает про себя Фридрих. Он распрямляется и оглядывает сад. Раньше, помнится, они прятали здесь пасхальные яйца или по выходным дням лежали на одеялах и пили кофе.
Не будет он ни от чего отказываться! И без того многого уже не воротишь — хотя бы тех же кроликов. Как-никак он считался первым специалистом по карликовой шиншилле.
Ряды кучек земли вытянулись прямо, аккуратно и равномерно. Он механически принимается пропалывать междурядья тяпкой.
Вот так бы и на заводе, думает он между прочим. До цветочных грядок, что перед мастерской, никому нет дела. Иногда он мимоходом вырвет какой-нибудь сорняк — поэтому-то Шорш подвесил недавно на дверцу его автобуса грабли. У Шорша квартира, видите ли, в новом районе, а к концу рабочего дня его как ветром сдувает.
Фридрих вспоминает, что раньше Шорш хотя бы раз в неделю наведывался к нему в гости. Появлялся во дворе вместе с Паулем, иногда с бутылкой под мышкой, и они усаживались за скат. Давно это было. Дочка вертелась вокруг них, влезала на колени, они ее всячески баловали, а когда принимались за двойное золотое, отсылали гулять по двору. Со временем эти визиты прекратились. Может, из-за телевизора, может, из-за его забот по перестройке дома, из-за новой машины?..
Фридрих работает размеренно. Неторопливо, но и не медлительно. Он знает, что в его движениях появляется свой, ровный ритм, который ему уже не подчиняется и существует сам по себе.
Вот и спина взмокла, отмечает он про себя. Это ему не мешает. На то и работа, чтобы до пота. Испокон веков так. Нечего над этим ломать голову.
У него появляется ощущение, будто за ним кто-то наблюдает. Он оборачивается. Это Марта. Она появилась у садовой калитки, а теперь медленно идет к нему. Она выглядит уставшей, ее движения скупы.
— Ну что, — он идет ей навстречу, — умаялась?
Он лохматит ей волосы, целует ее и тыльной стороной руки проводит по плечу.
— Жарко было сегодня, а?
Марта молчит. Смотрит на грядки, на свежие, с коричневатым отливом комья земли, выделяющиеся на общем фоне серого, иссохшего участка почвы.
— И в эдакую жару, — произносит она наконец, — пришла тебе охота вылезать на солнце? Мог бы подождать до вечера.
— Перестань, — дружелюбно говорит он. — Все бы тебе только ворчать.
— Это я-то ворчу? — спрашивает она устало.
Он крепко шлепает ее пониже спины и предлагает:
— Может, приляжем на пару минут?..
— Фридрих! — Марта стыдливо оглядывается на соседские участки.
— А что тут такого? — Он шлепает ее еще разок, ухватывает то, что оказалось под рукой, она вырывается и отскакивает в сторону.
Он снова оборачивается. Ему еще надо прополоть две грядки и принести колышков для хризантем-малолеток. После каждого тычка тяпка оставляет зыбкую серовато-коричневую полосу из перемешанных между собой комочков земли. Тяпка размеренно и споро вгрызается в грунт, словно ее приводит в действие машина.
Два года назад Фридрих захотел собрать небольшой трактор, этот трактор до сих пор у него перед глазами: крохотный такой агрегатик. Марта всплеснула руками и стала решительно протестовать. Она ничего не поняла. Конечно, без такой машинки можно и обойтись. Просто хотелось малость развлечься. Получилась бы маленькая диковинка, эдакая крохотуля в сравнении с той махиной, которую он водил у отца. Его отец держал извоз, а Фридрих как старший из сыновей приглядывал за поденными рабочими, батрачившими в их хозяйстве. Восемь его сестер и братьев были мал мала меньше и в помощники не годились. Они завидовали ему, когда он правил подводой или же выруливал в поле на тракторе, а он завидовал им из-за того, что у них было свободное время и они могли играть в свои сумасбродные игры, и, когда возвращался домой, он сторонился их компании из-за того беспорядка, который они всегда и повсюду после себя оставляли. Дети добрались даже до его личных вещей. Застигнув расположившихся на его матрасе ребятишек, он их лупил. Они с ревом убегали к матери, и эти ежедневные переругивания прекращались лишь за ужином.
С Мартой он хотел жить иначе. Не будем разводить кучу детей, сказал он и принялся тайком откладывать деньги на стиральную машину.
И надо же — его дочь постоянно пытала его вопросами о своих дядьях и о тетках и все набивалась в гости к деду, в деревню, — кавардак в дедушкином дворе притягивал ее к себе, как магнит. Там она носилась между проржавевшими останками машин или спускала собак с цепи.
Фридрих кладет тяпку наземь, приносит связку колышков и мешочек с кольцами из пластмассы. Рядом с основанием каждого цветка он втыкает по колышку. Кольцо подводит под нижние лепестки на стебле и продевает в него колышек. Тут же обрывает первые, крошечные боковые побеги. Пальцы у него большие и заскорузлые, и ухватить крохотные кончики ему не так-то просто.
Он каждый год сажает хризантемы, цветы напоминают ему свадебный букет Марты. В тот день Фридрих был рад, что смог раздобыть еду для застолья, а Марте пришлось довольствоваться хризантемами из белой бумаги. Теперь их у нее сколько душе угодно, настоящих, любого сорта, и все из своего сада, а она этого никак не возьмет в толк. Ей надо бы не забывать о том, что в те времена ему до чертиков надоедало копаться в огороде и в поле и что ему вообще-то все равно, чем питаться — спаржей или кислой капустой.
— Фридрих!
Это Марта зовет его, выглянув из кухонного окна. Он уже давно научился определять, откуда она его зовет.
— Кофе готов!
Он откликается.
Все-таки не прилегла, думает он. Да это было бы чудом, она же никогда не отдыхает. Задает себе слишком много работы по дому — следит, чтоб нигде ни пылинки, ни соринки.
Еще успею пройти этот ряд до конца, думает Фридрих, Марта всегда зовет его загодя. Вот уже столько лет подряд она зовет его к обеду, когда только ставит картошку, а он является к столу, когда картошка уже готова.
Колышки все вышли. Фридрих разгибает спину — ее слегка потягивает, но через пару шагов это проходит. Он идет в подвал мыть руки: ни к чему пачкать ванную. Здесь, внизу, теплая вода тоже есть, так что руки и здесь отмоются.
На стол Марта накрыла как всегда — салфетки, цветы.
— Все бы тебе только опаздывать, — упрекает она.
— Все бы тебе талдычить одно и то же, — отругивается он.
Она молча разливает кофе по чашкам. Фридрих потягивается и берет булочку из хлебницы.
— Для кого же я, по-твоему, стараюсь? — вопрошает он.
Марта смотрит на него долгим взглядом.
— Нет, в самом деле, — говорит он. — Вместо того чтобы радоваться…
— Помолчи лучше, когда жуешь, — советует она.
Фридрих бросает хлеб на тарелку. Крошки летят в сторону. Он откидывается на спинку стула.
— Я сыт!
— Тебе вообще ничего сказать нельзя!
— Да, не всегда и, во всяком случае, не вечно одно и то же.
— У меня тоже дел невпроворот, но я не кричу даже тогда, когда нервничаю.
— Я не кричу! — вопит Фридрих во все горло. Он набирает в легкие воздуху и неожиданно тихо для самого себя произносит: — И даже если мне хочется кричать — это мое личное дело.
— Нет, — упирается Марта, — в конце концов, я не пустое место.
— Ну-ну…
— Ты вообще ничего не замечаешь. Не замечаешь того, что у тебя вечно нет времени, что ты взвиваешься по всякому поводу, как будто от этого что-то изменится.
— А что должно меняться?
Во рту у него опять та же булочка.
— Да ты сам, например. Ты до невозможности обстоятельный, — говорит Марта.
— Может быть, к нам придет кто-нибудь с улицы и одним махом сделает всю работу?
Голос у него снова начинает вибрировать.
— Конечно, нет, но даже если ты и не будешь день-деньской вырывать сорняки, на участке все равно что-нибудь да вырастет.
— Ну-ну, — отмахивается он опять.
Он ставит чашку на блюдце, подымается из-за стола и говорит:
— Позови к ужину.
Он сует ноги в старые кеды, туго зашнуровывает их и берется за лейку. Бросает немного белого порошка в жестяной бак и наливает туда воды, до краев. Потом вспоминает про дождевальную установку. Закручивает другой кран и торопливо шагает к ней, чтобы переставить на новое место. Потом снова берется за лейку. Ядовитая жидкость сочится тонкими струйками и тут же растекается по канавкам между плитами. Камни отсвечивают матовым блеском.
И чего только Марта ему не наговорила!.. Как будто они только вчера познакомились, как будто она не знает, что иногда он готов послать к богу в рай и этот дом, и участок, и все на свете — когда даже под конец недели не выкроишь пару часов, чтобы просто так поваляться, когда в дом приезжают гости, — да, тогда он носится как очумелый, а то, что он слишком нер