Неожиданный Владимир Стасов. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКИХ БЫЛИН — страница 14 из 17

[296] По признанию самого Маршака, он с таким нетерпением ожидал стасовских писем, что от радости «буквально бросался на шею почтарю».[297]

В завершение следует сказать, что, разрабатывая образ коренной России, Стасов прекрасно осознавал сложность дела, которому посвятил свою жизнь. Господствовавший царский режим был, мягко говоря, не настроен на восприятие таких исканий. Очевидно, насколько они размывали украинско-славянскую идеологему, выставленную системообразующим фактором государственности и духовности России. Стасов, несомненно, понимал, что его наработки не могут быть востребованы. Власти скрепя сердце терпели пользовавшегося большой популярностью бескорыстного служителя науки. В 1900 году его триумфально избрали почётным членом Академии наук по разряду словесности — с одним лишь чёрным шаром, что было редкостью для выборов.[298] Интересно, что стасовская семья не отличалась верноподданностью. В молодости сам Владимир Васильевич даже задерживался по делу «петрашевцев», один из вечеров которых посетил волей случая.[299] Будучи летом 1862 года в Лондоне, он не чурался Александра Герцена и Николая Огарёва, дискутируя с ними о будущих судьбах искусства. Известные бунтари того времени даже предоставляли ему страницы газеты «Колокол», дабы высказаться, но предложенного сотрудничества не получилось.[300] Аполитичность Стасова, полностью погруженного в научные исследования, взяла верх.[301] Что же касается его младшего брата Дмитрия (1828–1918), также выпускника Училища правоведения, то тот, наоборот, стал своим в революционно-демократической России второй половины XIX века. В качестве адвоката выступал на политических процессах: защищал Дмитрия Каракозова, стрелявшего в 1866 году в императора, участников знаменитого хождения в народ («процесс 193-х» конца 1870-х).[302] Александр II даже как-то заметил, что ни одно громкое политическое дело не проходит без этого адвоката.[303] Дочь Дмитрия Стасова, Елена (1873–1966), рано приобщилась к революционному движению, оказавшись в стане большевиков. В годы советской власти она — сподвижник Владимира Ленина, видный член большевистской партии, занимает ответственные должности в руководстве.

Хорошо известно, что Стасов симпатизировал тому, чем в дореволюционную пору занимались его родственники, с которыми никогда не прерывал тесных связей. Более того, его племянница даже использовала служебный адрес дяди в Публичной библиотеке, на который поступала масса корреспонденции из-за рубежа, для переброски в Петербург из Швейцарии газеты «Искра».[304] Тесные контакты связывали Стасова с известными людьми, критично относившихся к царской власти. С писателем Львом Толстым, чьё расположение к Владимиру Васильевичу «было прочным и постоянным, несмотря на расхождение во взглядах на многие вопросы».[305] «Лев Великий», как называл его Стасов, просил подбирать для него те или иные материалы, необходимые для работы. На стасовском столе часто лежали пакеты, предназначенные для отправки в Ясную Поляну.[306] Встречи со Стасовым, проходившие на рубеже XIX–XX столетия, всегда вспоминал и Максим Горький, отзывавшийся о нём как о человеке, «который делал всё, что мог, и всё, что мог, сделал».[307] Главный свой вклад в будущее Стасов неизменно видел в своём научном деле протяжённостью в 50 лет. Вплоть до последнего вздоха (10 октября 1906 года) его больше всего беспокоило, чтобы сделанное им не погибло, не потонуло, «словно какой-то сундук, наполненный хорошими и важными вещами… никому не послуживший, потому что ключ остался у кого-то далеко-далеко в кармане… злая участь, но ещё более злая дума, злое и мучительное сознание!».[308]

ВЛАДИМИР CTАCОВПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКИХ БЫЛИН

ВВЕДЕНИЕ

Изучение памятников древнерусской поэзии сделало в короткое время громадные шаги вперёд. Давно ли один из даровитейших писателей наших, Белинский, говорил о русских сказках, что «розыски об их происхождении невозможны, а если бы и были возможны, то бесплодны. Если в этих сказках есть что-нибудь интересное, так это именно их выражение, в котором проявляется русский ум, а не содержание, которое уже по тому самому нелепо, что оно, как иностранное (с Востока или Запада), находится в явном противоречии с русским складом выражения». Немного лет прошло с тех пор, как у нас так говорили и думали, а уже теперь не только странен, но просто невозможен подобный детский взгляд на такие произведения народного творчества, народной фантазии, которыми питались, которые пересказывали или распевали друг другу в продолжение нескольких сотен, даже тысяч лет бесчисленные поколения. Нынче никому уже не придёт в голову говорить об одной только форме, об одном только внешнем выражении там, где речь идёт о таких важных проявлениях народного ума, фантазии и творчества, как сказки и песни. За ними признано значение историческое, в них видят уже теперь памятники верований, понятий, обычаев и всей жизненной обстановки древних сынов рода человеческого. Мудрено было бы иметь в настоящее время иной взгляд ввиду всего, что сделано на Западе для изучения народных сказок и песен. Для того, чтоб наконец оставить навсегда прежние слишком наивные понятия, нам достаточно было хотя узнавать те результаты, к которым пришли путём долгого изучения западные исследователи. И это скоро принесло свои плоды. Наши учёные не только взглянули серьёзными глазами на создания древнего нашего поэтического творчества, но стали изучать их до самого основания, сравнивали их одни с другими, сравнивали с подобными же произведениями у других славянских и европейских народов. Жатва вышла обильная и плодотворная. Число исследователей растёт у нас с каждым днём, и древнерусская поэзия, всё более узнаваемая, начинает давать новые могучие опоры для верного народного самосознания.

Но мне казалось, что при этом изучении не всегда исследование стояло на своей настоящей почве и что это особенно выразилось при изучении наших былин или богатырских песен. Мне казалось, что нельзя признавать чисто русским, совершенно самостоятельным многое из того, что у нас признаётся за таковое: у меня были под руками памятники иных народов, забытые или ещё не узнанные, с которыми необходимо сравнить эти произведения древней русской поэзии. Поэтому я и решился представить на общее обсуждение свои основания и соображения в надежде, что они могут послужить указанием или исходной точкой для дальнейших разысканий.

Настоящее исследование моё состоит из двух главных частей: 1) разбора нескольких главнейших былин наших, и 2) представляемых ими, на мой взгляд, выводов. Но я счёл необходимым предпослать им как введение ещё третью часть: разбор двух сказок: одну — о Еруслане Лазаревиче, другую — о Жар-Птице. Первую — как такую сказку, в которой у нас признают восточное происхождение, а вторую — как сказку, у которой нельзя оспаривать ближайшего родства и тожества с западноевропейской сказкой того же имени. Рассмотрение обеих этих сказок было мне необходимо для выводов, предлагаемых в конце исследования.

Приступая к делу, мне остаётся только просить читателя, чтоб он не сетовал на многочисленные и пространные мои выписки из поэм, песен, легенд и сказок разных иноземных народов: мне необходимо было приводить их целиком, иногда во всей обширности их, потому что мне важно и необходимо не одно содержание того или другого рассказа, но и внешняя поэтическая его форма, все его подробности.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ РУССКИЕ СКАЗКИ

I СКАЗКА О ЕРУСЛАНЕ ЛАЗАРЕВИЧЕ

Сказка о Еруслане Лазаревиче принадлежит к числу самых распространённых в русском народе, но, несмотря на это, наши исследователи так мало обращали на неё до сих пор внимания, что в печати можно найти лишь несколько отрывочных, и притом противоречивых, заметок о ней. Никто ещё не подвергал её полному, всестороннему исследованию, и мы имеем о ней лишь следующие отзывы. Макаров в своих «Догадках об истории русских сказок» спрашивал: «Сказка об Еруслане и другие ей подобные не дошли ли к нам от новейших славянских народов?» Сахаров утверждал, что «Еруслан» происхождения чисто русского, но что в этой сказке заметно много прибавок западных. Белинский в обширной статье, посвящённой обозрению и критике русских песен и сказок, говорил, что «Еруслан Лазаревич» отзывается Востоком и, вероятнее всего, появился у нас не раньше XVIII века. Г. Снегирёв считал «Еруслана» сказкой «восточного происхождения». Хомяков полагал, что «Еруслан» явного восточного происхождения и получен нами от армян или грузин; наконец, г. Бессонов, не вдаваясь в подробности, признавал эту сказку «заносною от сопредельных народов».

Итак, большинство мнений склоняется в пользу восточного происхождения нашей сказки. Но это — мнения совершенно голословные, ровно ничем не подтверждённые. И надо правду сказать, навряд ли кто в прежнее время имел возможность заняться надлежащим исследованием: все известные прежде в печати и в рукописях пересказы этой сказки были до крайности неудовлетворительны и представляли сказку в каком-то очень странном и искажённом виде. Теперь мы имеем текст вполне превосходный, такой, который даёт русским исследователям возможность подвергнуть сказку о Еруслане самому основательному рассмотрению. Мы разумеем напечатанное в «Летописях русской литературы и древности» 1859 года «Сказание о некоем славном богатыре Уруслане Залазаревиче» по рукописи XVII века из библиотеки Ундольского. Издатели были вполне правы, заметив, что не многие рукописи XVII века сохранили нам в такой свежести, как эта, полноту эпического рассказа. Действительно, нечего и сравнивать этот текст с прочими, до сих пор известными в рукописях, в печатных изданиях (начиная с петербургского издания 1797 г.) ив изданиях лубочных: все они являются лишь поздними, довольно нескладными искажениями первоначального текста; между тем тот текст, который мы теперь узнаём из рукописи Ундольского, содержит неожиданное богатство деталей, новый, ясный и твёрдый план сказки, определительно обозначившиеся формы, и всё это вместе ведёт к таким соображения и выводам, которые прежде навряд ли были возможны.

Вот вкратце главные черты сказки по рукописи Ундольского.

Жил-был царь Киркоус Киркоданович, и у него был дядя, князь Залазарь Залазаревич, а у князя Залазаря сын Уруслан Залазаревич. Когда Уруслану было всего только десять лет, бояре и князья стали жаловаться царю, что им и их детям нет житься от Уруслана: что как он выйдет на улицу да кого возьмёт за руку, тому руку вырвет, а кого возьмёт за ногу, тому ногу выломит. Царь Киркоус велел дяде выслать Уруслана из царства. Уруслан поселяется в каменной палате на берегу моря и стреляет гусей и лебедей, чтоб прокормить себя. Всё шло хорошо, одна только была у него печаль: не мог он сыскать коня по себе, никакой конь не поднимал его. Но раз он повстречался в поле со старым конюхом Ивашкой, который уже 30 лет стережёт стада его отца, князя Залазаря. Этот научает его, как достать чудного коня. Уруслан даёт этому коню имя — вещий Араш — и с ним пускается на богатырские подвиги. Едва выехав в поле, Уруслан встречает своего отца, который рассказывает, что на Киркоуса напал князь Даниил Белый с войском, хвалясь взять Киркоуса в плен со всеми его двенадцатью богатырями и увезти из царства всё золото и серебро, угнать все стада конские. Тогда Уруслан забывает свою досаду на царя, побивает совершенно один рать Даниила Белого и оставляет ему самому жизнь лишь на том условии, что он никогда более не будет тревожить их царство. Потом Уруслан пускается на дальнейшие подвиги. Одну за другой встречает он три побитые рати и узнаёт, что они побиты князем Иваном, русским богатырём, отыскивает этого Ивана, побеждает его, но не лишает жизни и делает его своим названым братом, и тотчас же вслед затем доказывает ему свою приязнь тем, что едет к князю Феодулу-Змею и в единоборстве убивает его, а дочь его, руки которой тщетно добивался князь Иван, отдаёт в жёны этому русскому богатырю. Из подслушанного разговора молодых супругов Уруслан узнаёт, что есть на свете богатырь удалее его, и едет отыскивать его. Но наперёд заезжает домой проститься с отцом и матерью и тут находит всё царство Киркоусово пустым, ограбленным и безлюдным: уцелел один лишь человек, и тот рассказывает богатырю, что вот уже три года тому назад снова пришёл войной на Киркоуса князь Даниил Белый, всё царство вывоевал, царя Киркоуса и князя Залазаря и двенадцать богатырей к себе в полон взял, людей в царстве посёк, все сокровища увёз. Уруслан едет в царство князя Даниила Белого и там находит, что Киркоус, Залазарь и богатыри посажены в темницу и всем им выколоты глаза. Тогда по научению отца своего, князя Залазаря, Уруслан едет отыскивать на море Зелёного царя, Огненный щит, Пламенное копьё, достигает его с помощью волшебной девы, превращённой в птицу-хохотуна, убивает его и возвращает им всем зрение, помазав глаза печенью и кровью Зелёного царя. Киркоус возвращается на свой престол, а Уруслан едет продолжать свои подвиги. В поле он находит двух царевен-красавиц и, расспрашивая их одну после другой, узнаёт, что в индийском царстве есть царевна, которая краше всех на свете, и богатырь Ивашка, Белая поляница, сторож индийского царя, который удалее его, Уруслана. Он едет отыскивать их, и на индийском рубеже находит Ивашку, который стоит там уже семь лет и никого не пропускает. Уруслан вступает с ним в единоборство и убивает его, а сам едет к индийскому царю и поступает к нему на службу. Тут он спасает царство от трёхглавого змея, живущего в озере, который пожирает всякий день по человеку, и, убив его, спасает царевну, которую на следующий день должны были отдать чудовищу на съедение. Из своего боя Уруслан возвращается с драгоценным камнем, найденным на дне озера, и после того женится на царевне по желанию её отца. Во время первой ночи он узнаёт от своей молодой жены, что в Солнечном городе царствует царевна, которая несравненно краше её. Услыхав это, Уруслан на следующее же утро покидает свою жену и едет в Солнечный город, оставив жене свой драгоценный камень, по которому бы ему можно было узнать рождённого от него сына или дочь его. В Солнечном городе Уруслан действительно находит царевну-красавицу, живёт с нею много лет и совершенно забывает про свою жену. Между тем эта последняя родила сына, которого назвали Уруслан Урусланович. Когда ему исполнилось 12 лет, он узнаёт от матери, кто его отец, и едет отыскивать его. Он приезжает к Солнечному городу; Уруслан бьётся с ним, сшибает с коня, хочет уже заколоть его и в эту самую минуту видит на руке молодого богатыря свой драгоценный камень. Тут следуют расспросы и объяснения, отец с сыном узнают друг друга, оба возвращаются в индийское царство, к жене Уруслановой, и царь отдаёт Уруслану полцарства и пол-имения своего.

Ещё не зная настоящей, полной редакции этой сказки, но только прочитав «Еруслана» в немецком переводе с одного из плохих лубочных изданий позднейшего времени, Яков Гримм уже целых 35 лет назад угадал тонким чутьём своим истинное значение этой сказки: «Сказка о Еруслане, — сказал он, — должно быть, выделилась из какой-нибудь поэмы», а в другом месте: «Можно предполагать, что в сказках о Еруслане Лазаревиче и Илье Муромце заключается главная основа эпических народных поэм, которых стиль и размер походят на таковые же в сербских». Имея нынче в руках наилучшую редакцию «Еруслана», нельзя не вспомнить слов великого немецкого учёного и не подивиться его верному взгляду на поэтические произведения народности, ему совершенно чуждой, да и вообще малоизвестной.

Действительно, многочисленные песни об Илье Муромце, не известные Гримму, оправдывают его предположение о первоначальной стихотворной форме сказаний об этом богатыре. Что же касается сказки о Еруслане Лазаревиче, то хотя мы и не имеем (до сих пор по крайней мере) соответствующих ей песен на русском языке, но зато в настоящее время оказывается, что, с одной стороны, она представляет самое близкое родство с песнями об Илье Муромце, а с другой — с разными восточными поэмами и песнями, и в особенности с повестью о жизни и подвигах одного прославленного восточного богатыря, как они рассказаны в одной знаменитой восточной поэме. Если Гримм не указал на это родство сразу, с такой же определительностью, как он это сделал со сказкой о Бове-королевиче, то этому причиной была, конечно, неудовлетворительная редакция сказки, бывшей у него в руках.

Наш Еруслан Лазаревич есть не кто иной, как знаменитый Рустем из персидской поэмы «Шах-Намэ» («Книга царей»). Конечно, похождения Еруслана составляют, можно сказать, лишь небольшую частицу всего того, что в персидской поэме рассказывается о Рустеме; они, по справедливому предположению Гримма, не больше как эпизод, так как они — отрывок из громадной массы богатырских и волшебных похождений Рустема; но тем не менее нельзя не заметить, пропуская целую груду других эпизодов, что события, совершающиеся с Ерусланом, представляются в нашей сказке точно в том самом порядке, как в «Шах-Намэ» с Рустемом, и вся разница между ними состоит лишь в некоторых более или менее важных подробностях.

Обратим прежде всего внимание на поразительное тожество многих собственных имён, встречающихся в персидском и русском оригиналах. У нас Еруслан живёт и богатырствует при царе Киркоусе; а имя персидского (иранского) царя, при котором совершаются почти все главные подвиги Рустема, — Кей-Каус: Кей есть имя целого рода, фамилии, Каус — собственное имя царя. У нас царя этого зовут но батюшке Киркоданович; в «Шах-Намэ» отец Кей-Кауса был Кей-Кобад, и, таким образом, из первоначального Кей-Кобадович у нас произошло Киркоданович.

По тексту рукописи Ундольского, отца Ерусланова звали Залазарь, тогда как во всех прочих рукописях и печатных изданиях — Лазарь. Лишний слог «За» не ошибка и не случайность: в «Шах-Намэ» отца Рустемова обыкновенно зовут Заль-Зер, что значило на древнеперсидском языке «старый и седой». Имя это было дано Заль-Зеру потому, что он родился с седыми волосами. Персидское Заль-Зер явилось сначала на нашей почве в форме Залазарь, а из неё впоследствии по сходству звуков образовано христианское Лазарь, и Еруслан Залазаревич превратился в Еруслана Лазаревича.

В русской сказке конь Ерусланов называется Араш, в «Шах-Намэ» — Ракш, что на древнеперсидском языке значило «пёстрый, блестящий, живой».

Если же от собственных имён мы обратимся к подробностям событий, то найдём в одних случаях совершенное тожество, в других — ближайшее сходство.

В «Шах-Намэ» рассказ о Рустеме начинается событиями, которых в русской сказке нет. Говорится о чудном рождении Рустема, потом о богатырских качествах, которые проявились в Рустеме с самого первого детства: «Десять кормилиц кормили его грудью; когда его отняли от груди, он принялся за хлеб и мясо и стал съедать столько, сколько пять взрослых человек вместе; уставали его кормить. Дед его по имени Сам не мог надивиться его росту, стану, широкой груди, ногам крепким, как ноги верблюда, его львиному сердцу, его силе, подобной силе льва и пантеры; никто не мог с ним равняться ни в силе, ни в красоте и величии. Все в один голос говорили, что такого ребёнка ещё никогда не бывало на свете» (Mohl, 357–361). Первый подвиг Рустема-ребёнка тот, что он палицей убивает бешеного белого слона, сорвавшегося с цепи. Всех этих подробностей в нашей сказке нет. Еруслановы первые годы не отличаются ничего особенным, лишь с десятилетнего возраста у него оказалась такая сила и задор, что кого он ни схватит за руку, тому руку вырвет, кого ни схватит за ногу, тому ногу выломит, и это кончается изгнанием Еруслана из царства: этого о Рустеме не рассказывается. До сих пор, таким образом, между «Шах-Намэ» и нашей сказкой сходства ещё нет.

Но вслед за рассказом о детстве начинаются черты близкого сходства. Рустем, собираясь в первый поход, говорит отцу своему Заль-Зеру: «Мне нужен конь величиной с гору, которого я один мог бы поймать арканом; такой конь, который мог бы снести мою тяжесть». Заль приказывает пригнать все табуны своих коней из Забулистана и Кабула, но ни один конь не годится Рустему: он каждому накладывает руку на спину, и тот, не в состоянии выдержать его силы, падает на коленки. Наконец он заметил в одном табуне жеребчика, который ему показался хорош, в то время, когда бежал мимо со своей матерью. «Спина и грудь у него были такие же широкие, как у матери его, глаз чёрный, хвост поднят, копыта словно стальные. Всё тело его было в розовых пятнах по шафранному полю. Ночью он мог различать за два фарзанга маленького муравья на чём-нибудь чёрном; это был слон по силе, верблюд по росту и бисутунский лев по мощи. Рустем тотчас же захотел поймать его арканом. Старый пастух сказал ему: „О могучий человек, не бери чужого коня“. Рустем спросил: „А кому принадлежит этот конь? У него нет тавра ни на одной ноге“. Пастух отвечал: „Не ищи тавра. Много рассказов про этого коня; мы зовём его Ракшем: он весь пёстрый (в яблоках), блестящ, как вода, и жив, как пламя. Мы не знаем его хозяина, но называем Ракшем Рустемовым“. После этого Рустем прогоняет кобылицу, которая хотела было защитить своё детище, и испытывает силу этого жеребчика. „Он протянул свои богатырские руки и со всей силы ударил ладонью по спине коня — Ракш не погнулся, словно не слыхал ничего. Рустем сказал про себя: вот моё седалище, вот теперь-то я могу совершать великие дела! Он вскочил на Ракша, подобного ветру, и розоватый конь встрепенулся под ним. Он спросил пастуха: „Какая цена этому дракону, кто мне скажет?“ Пастух отвечал: „Если ты Рустем, то езди на нём и поратуй за Иран. Цена его — земля иранская: верхом на Ракше ты спасёшь мир!“ Рустем улыбнулся так, что губы его стали коралловыми, и сказал: „Это божье дело — делать добро!“ Он положил седло на спину розового коня, и голова его наполнилась желанием мести и битв. Он растворил рот Ракшу и увидел, что конь быстр, храбр, силён и породист, что он мог выносить его латы, шлем и палицу, его богатырское тело, его грудь и руки“ (Mohl, I, 449–451).

Русский рассказ о приобретении Араша не что иное, как выписанный нами рассказ из персидской поэмы, но в значительно сокращённом и урезанном виде. Изменения самые незначительные. Уруслан говорит конюху Ивашке, сторожащему отцовских коней: „Я ни о чём не тужу, как только о том, что нет у меня по моей мысли коня и не могу нигде добыть такого коня, который бы меня поднял. А отец мой, князь Залазарь, рассылал по многим городам и далёким землям и нигде не мог добыть такого коня“. Ивашка, старый конюх, на это молвил: „Господине Уруслан Залазаревич, есть в отцове стане жеребец, третьим летом, он ещё ни у какого человека в руках не бывал, а тебе, чаю, по мысли будет“. И Уруслан молвил: „Буде у тебя в стаде есть такой жеребец, то мне его доставь, и я, покамест жив, друг тебе буду“. А Ивашка молвил: „Я добра отца твоего к себе не забыл, я тебе всё стадо пригоню. И буде того жеребца возможешь сам поймати, и ты его поймай, а буде того жеребца поймати не возможешь сам, то тебе того жеребца не видать: поймать его некому, ещё он ни у какого человека в руках не бывал!“ И на другое утро учинился в поле великий стук необычный, и копоть (ископыть, что из-под копыт летит) встала великая. И посмотрит Уруслан на луг — из ноля старый конюх стадо гонит, а наперёд бежит жеребец велик добре. И Уруслан взял узду тесмяную, окованную золотом, и удила булатные и пошёл к берегу, и, когда жеребец стал пить воду, он ухватил его за шею да ударил по бёдрам, и жеребец пал на окорачки. И Уруслан молвил: дурная ты кляча, кому на тебе ездити, как не нам, богатырям? И он наложил на него узду и повёл к каменной своей палате, а жеребец величеством мало не с палатой равен. И дал Уруслан жеребцу имя вещий Араш, и положил на него седло черкасское, и подпруги подтянул, и поехал потешаться в чистом поле».

Далее у нас идёт рассказ о нападении князя Даниила Белого на Киркоусово царство и о том, как Уруслан освободил из темницы царя и его богатырей, а также своего отца и всем им возвратил зрение. Всё это есть и в «Шах-Намэ», разница в подробностях очень небольшая.

Главная разница здесь в том, что не на Кей-Кауса нападают, а он сам, только что сев на отцовский престол, вдруг возгордился своей силой, войском и богатствами до такой степени, что вообразил себя выше всех царей не свете, не хотел уже считать никого себе равным и затеял напасть на соседнее мазандеранское царство, обитаемое Дивами — существами мифическими, вместе с чудовищами и волшебниками. Тщетно приближённые отговаривают его: расхваставшийся и расчванившийся Кей-Каус никого слушать не хочет, берёт войско и идёт на Мазандеран. Но верховный предводитель войска Дивов Белый Див (князь Даниил Белый в нашей сказке) выходит против него, разбивает войско иранцев и уводит их всех в плен. Тогда Заль-Зер, отец Рустемов, не ходивший в этот поход, спешит к своему сыну и рассказывает ему обо всём случившемся. Рустем отвечает: «Я посвящаю жизнь и тело своё царю, я разрушу талисманы и волшебников, я приведу назад всех иранцев, которые остались ещё живы; клянусь именем Бога единого, Создателя, что Рустем не сойдёт с Ракша прежде, чем свяжет царя мазандеранского и растопчет голову воеводы его!» (Мohl, 509). В нашей сказке есть всё это, и под конец Уруслан говорит своему отцу: «О том, государь-батюшка, не кручинься, рать князь-Данилову побью, а самого князь Данила живого ко царю приведу».

После того начинаются знаменитые семь приключений Рустемовых, составляющих целый особый отдел в «Шах-Намэ» Большинство их с некоторыми сокращениями и изменениями повторены в нашей сказке о Еруслане.

Первых двух приключений персидской поэмы — сражения со львом и нахождения источника — в русской сказке нет. Но третье, сражение с драконом, есть то самое приключение, которое является у нас в сказке под видом несколько изменённого эпизода об Иване, русском богатыре.

Приехав в те места, где живёт дракон, Рустем сходит с коня и ложится спать; а в русской сказке: «И въезжает Уруслан на холм; тут шатёр стоит; и он сошёл с коня и посмотрел в шатёр: там богатырь спит, а уснул добре крепко. И Уруслан вошёл в шатёр и, не будя богатыря, лёг и уснул добре крепко да учал спати долго». Увидав Рустема, дракон «рассматривает с удивлением этого спящего богатыря, ищущего власти над миром, и подле него коня его»; а в русской сказке: «И пробудился князь Иван, русский богатырь, и посмотрел на Уруслана, а сам ужаснулся и вышел из шатра вон; а тут конь ходит встревожен, велик добре». Ракш будит Рустема, богатырь встаёт и, на вопрос дракона рассказав своё имя и отчества, бьётся с ним; Ракш принимает участие в бое и своими зубами разрывает плечи дракона, чем облегчает Рустему победу над врагом (Mohl, I, 517–521). Всё это есть и в русской сказке: пробуждённый — впрочем, не конём, а князем Иваном — Уруслан встаёт, говорит своё имя и отчество Ивану, они бьются, и Араш помогает своему господину; «а добрый конь Урусланов, вещий Араш, наступил на пансырское ожерелье копытом». После того оба рассказа несколько расходятся: в персидской поэме Рустем убивает дракона, и тем кончается приключение; у нас же Уруслан сжаливается над побеждённым князем Иваном и милует его.

Но конец этого эпизода в русской сказке опять сильно напоминает «Шах-Намэ». Уруслан вступает в единоборство с Феодулом-Змеем, и окончание этого единоборства описывается так: «…на солнечном восходе вышел Феодул с ратью, и Уруслан сел на своего доброго коня и вооружился в ратное оружие… И как пособил Бог Уруслану, и побили они (с князем Иваном) с половину рати, и Феодул-Змей побежал… И как он утёк в каменные ворота городовые, и по божию велению Уруслан Феодула достал по шелому и рассёк его надвое до седла». В «Шах-Намэ» это — седьмое приключение Рустема, а именно его битва с Дивом Арзенгом, одним из военачальников войска Дивов: «Рустем пошёл против этого Дива, он увидал каменную пещеру, подобную аду, глубина её была вся во тьме… Он не торопился убить Дива, но крикнул таким криком, как тигр; Див проснулся и вышел к нему на бой. Рустем разъярился, как дикий лев, ударил Дива острым мечом своим по середине тела и отсёк ему ногу». Скоро потом Рустем убил уже до смерти Арзенга (Mohl, I, 537–539). В обоих случаях враг героя — военачальник, человек-чудовище (Змей, Див), и его убивают в каменной пещере или за каменными воротами городскими.

Свидание Кей-Кауса, сидящего в плену у Белого Дива, и Рустема, желающего помочь ему, произошло, по персидской поэме, следующим образом: «Рустем приблизился к царю, и все иранские богатыри окружили его. Рустем очень сожалел о царе, воздал ему почтение и стал расспрашивать о его долгих страданиях. Каус прижал его к груди, спросил его про Зала, про трудный путь его, потом сказал: Теперь скачи на Ракше так, чтоб эти Дивы не заметили; потому что когда Белый Див (глава их) узнаёт, что исчез с лица земли Арзенг (военачальник Дивов, о котором говорено выше) и что Рустем приехал к Каусу, тогда все Дивы соберутся, твои труды пропадут понапрасну и мир наполнится войском Дивов. Тотчас же поезжай в жилище главного Дива и не давай отдыха ни своему телу, ни мечу, ни стрелам. Если Бог поможет, ты свергнешь в прах головы волшебников. Тебе надобно перейти семь гор, наполненных всюду войсками Дивов; потом ты увидишь ужасную пещеру, которая, как я слышал, есть жилище ужаса и страхов. Вход в неё наполнен воинственными Дивами, готовыми биться как тигры. Тут живёт Белый Див, который есть вместе и ужас, и надежда своего войска. Победи его! Он и начальник, и опора своих воинов. Зрение моих товарищей ослабело от горести, а моё также помрачилось и потемнело. Лекаря, осматривавшие мои глаза, обещаются, что их можно вылечить кровью из сердца и мозгом Белого Дива. Один знахарь сказал мне: если ты вольёшь в свои глаза три капли его крови величиной со слезу, то вся темнота выйдет из них вместе с этой кровью» (Mohl, I, 535). В русской сказке это самое описывается следующим образом: «И пришедши Уруслан в темницу, и ударил челом царю Киркоусу, и молвил: „Дай Бог здравия государю моему, царю Киркоусу, и дяде его князю Залазарю, и 12 богатырям его“». Далее Киркоус рассказывает свою беду Уруслану, и тот говорит: «Я нынче тебе, государю, рад служити головою своею: в котором месте мой супостат?»

И отец Урусланов молвит сыну своему: «Господине ты мой сын Уруслан Залазаревич! Только захоти послужить великому царю Киркоусу Киркодановичу и мне, отцу своему, и царёвым богатырям; поди ты: есть на море Зелёный царь, Огненный щит, Пламенное копьё. А того царя не может никакой богатырь достати, а ты силою силён, можно тебе того царя достати! И ты привези нам того царя свежую печень и горячую кровь, и мы тою печенью и кровью помажем очи великому царю Киркоусу и нам, богатырям его, и мы все прозрим, а впредь ты начнёшь сильным богатырём слыти».

По русской сказке, Уруслан совершает этот подвиг с помощью одного волшебного существа. Едет он и сам не знает, где ему сыскать Зелёного царя: ни в которой земле о нём слухом не слыхано. И вот он наезжает в поле на великий дуб, прячется под ним. Наступает полдень, летит великое стадо птиц-хохотуней и рассаживается на дубе. Посидев немного, они оттуда сходят на землю и превращаются в красных девиц. Конём своим Арашем Уруслан спугивает их и схватывает одну из них. Тщетно она оборачивается всяким зверем, и всякой птицей, и всякой гадиной: Уруслан держит её крепко и требует, чтоб она научила, где ему отыскать Зелёного царя. «Господине Уруслане, — говорит она, — есть Зелёный царь, да никакой человек не может жив его видети». И Уруслан молвил: «Девка! Того мне не сказывай: не поставишь ты меня в царство Зелёного царя тотчас же — тебе живой не быти, и отпуска себе не чай от меня!» И девка молвит: «Господине Уруслане! До Зелёного царя далеко: одному ехати от сих мест 12 месяцев, а я тотчас же поставлю тебя у Зелёного царя, только меня не задержи, отпусти!» И Уруслан сказал: «Девка! Как ты меня поставишь у Зелёного царя, тотчас тебя отпущу, не задержу». По её приказанию Уруслан зажмуривается; три раза ступил на своём вещем Араше, и девка молвит: «Господине Уруслане! Прозри!» Ажно Уруслан стал на чистом поле под царством Зелёного царя, однако же он всё-таки не отпускает свою волшебную помощницу: он приковывает её к стремени своего коня и отпускает лишь тогда, когда после победы его над Зелёным царём она опять в три мига ставит его под дубом, где поймал её вначале, и потом идёт к Киркоусу, чтобы вылечить и освободить его. Царь Киркоус и двенадцать его богатырей помазывают себе глаза кровью и печенью Зелёного царя и прозревают: все «стали вольный свет видеть». Всё это находится в несколько ином виде в четвёртом и пятом приключениях Рустема, но с той разницей, что то, что рассказывается в персидской поэме о двух отдельных личностях, помогавших Рустему, слито у нас в одной. Въехав в страну волшебников, Рустем садится под деревом на берегу ручья, и в то время, как он утоляет там голод и жажду, ему является волшебница, превратившаяся в молодую прекрасную девицу. Она хочет завлечь Рустема в свои сети, но когда богатырь, собираясь пить с нею чашу вина, произносит имя Божие, она вдруг вся почернела: Рустем накидывает на неё аркан, и она принуждена снова принять настоящий вид свой — вид отвратительной старухи. Рустем убивает её. Тотчас вслед затем он приезжает в другую страну, где царствует молодой Аулад; Рустем побивает всё его войско и обещается помиловать его самого, если он укажет ему дорогу к Белому Диву и туда, где Кей-Каус сидит в плену. Аулад сначала отговаривает Рустема, рассказывает ему, что путь ужасно длинен, предприятие трудно, опасно, и прибавляет: «Ты один, да хотя бы ты был сделан из железа, посмеешь ли ты потереться об этих ариманов (демонов)?» Рустем улыбнулся и отвечал: «Если ты проводишь меня, то увидишь, что сделает с этими прославленными ариманами один человек помощь силы, дарованной ему Богом». Тогда Аулад соглашается и, быстрый как ветер, бежит перед конём Рустемовым; он не отдыхал ни во время ночи тёмной, ни во время дня светлого и наконец, приведя богатыря к подошве горы Аскруса, сказал: «Вот вход в мазандеранское царство!» Рустем привязывает Аулада своим арканом к дереву, сам входит в царство, потом побеждает Белого Дива и, отвязав от дерева Аулада, отпускает его, а сам идёт к Кей-Каусу освобождать и целить его. Кровь Дива вливают в глаза царю и всем его спутникам, «и из тёмных глаза делаются блестящими, как солнце» (Mohl, I, 523). Ясно, что Аулад и злая волшебница под деревом этого последнего рассказа были прообразами прекрасной девицы-птицы, явившейся Уруслану под дубом и потом помогавшей ему в его подвигах.

После того в персидской поэме Рустем, а в русской сказке Уруслан силой освобождают царя из плена. В этом месте мы читаем в нашей сказке: «И князь Данило Белый хотел побежать от Уруслана, и Уруслан молвил: „Уже ты от меня бегивал, а нынче тебе у меня живота не будет за твоё преступление, и бежать тебе от меня некуда“. И поймал Уруслан князя Данила Белого, и привёл его живого к царю Киркоусу, и царь Киркоус, подняв Данила князя Белого, да ушиб о землю до смерти». В «Шах-Намэ» рассказывается это же самое, только гораздо подробнее и несколько иначе. Излеченный от слепоты и освобождённый из темницы царь Кей-Каус выходит с войском против мазандеранского царя, всё ещё надеющегося победить его; семь дней длится сражение; наконец Рустем сражается с самим царём, почти уже победил его, но царь — волшебник: он превращается в камень. Рустем в отчаянье, что ничего не может с ним сделать; однако же схватывает камень, «несёт его к палаткам Кей-Кауса, бросает о землю» и грозится разбить камень на мелкие куски, если волшебник не появится тотчас же в настоящем своём виде. Тому страшно, он принимает свой получеловеческий, полузвериный вид; Рустем схватывает его за руку, приводит к Кей-Каусу, показывает царю побеждённого и потом велит разрубить его на куски.

«И царь Киркоус, — продолжает русская сказка, — всех своих сыскал, которые с ним были в полону, а князь Данилова царства людей, которые ему грубили, всех велел смертною казнью казнити и разными муками мучити; а иных, которые добрых родов, велел для славы оставити у себя в царстве, велел служити, а по князь-Даниловым городам рассажал своих людей. И оттоле царь Киркоус пошёл на свой царство добре радостен, и устроил царство своё лучше старого, и учал царь Киркоус на своём царстве жити безмятежно». Каждая из этих черт находится уже и в «Шах-Намэ»: «Кей-Каус велел (после казни мазандеранского царя) собрать в кучи всю неприятельскую добычу. Войско сошлось всё вместе, и царь стал раздавать драгоценности каждому по заслуге, смотря по понесённым трудам. Потом он велел отрубить головы всем Дивам, которые не обожали Бога и приводили в ужас войско его: тела их побросали по перекрестам». Далее рассказывается, что по требованию Рустема Кей-Каус отдал мазандеранское царство в правление Ауладу (которому Рустем ещё прежде обещал его), возвратился в Иран и, отпуская Рустема на родину, осыпав его богатыми подарками, снова утвердил за ним грамотой удел его — южное царство. Сам же разделил мир между своими вельможами и стал проводить время в пирах и веселье и славно правил царством (Mohl, I, 567).

Наконец, есть ещё целый отдел рассказа, где сходство русской сказки с персидской поэмой — в общем и в подробностях — поразительно. Это рассказ о сыне богатыря. У нас этого сына зовут Урусланом Уруслановичем, в «Шах-Намэ» — Сограбом.

В нашей сказке после победы над трёхглавым чудовищем Уруслан получает от индийского царя дочь его в жёны. «И спал с ней Уруслан первую ночь, да встал от постели своей, да тот ей камень дал, который с собой из озера вынес. И молвит Уруслан: „Душечка моя, красавица-царевна! Родится у тебя после меня сын, и ты тот камень на руку ему возложи, а родится у тебя дочь, и ты ей в том камне серьги доспей“. И садится Уруслан на своего доброго коня, на вещего Араша, да поехал Солнечного города доезжати, где царевна царствует. И после Уруслана родился у жены его, индийского царя дочери, от его Урусланова плоду сын, и дали ему имя Уруслан Урусланович. И как будет Уруслан двенадцати лет, захотел он потешиться царскою потехою, чести над собой царской же похотел, и которые добрых родов царские дети и великих князей не учали над Урусланом чести держать и учали говорить ему: „Что ты за царёв сын, что с нами не гораздо шутишь? А ты у себя и отца не знаешь!“ И Уруслану Уруслановичу то слово учинилось добре в досаду, и пришёл Уруслан к матери своей добре невесел и учал говорити: „Скажи мне, госпожа моя мати, какого я отца сын и где отец мой? А меня тем многие люди бесчестят и мне в срам не можно лица своего показать“. И Уруслану молвит мать его: „В том ты, сын мой, не кручинься, отца ты сын доброго; отец у тебя был русский богатырь, а приехал из дальней земли, из Киркоусова царства, а имя ему Уруслан Залазаревич“. И Уруслан Урусланович молвит: „Да где нынче, мати, отец мой Уруслан? А я ещё его не знаю, а хочется мне его в очи увидеть“. И мать сказала: „Сын мой Уруслан Урусланович! Отец твой Уруслан венчался да одну ночь ночевал со мною, да и поехал искати Солнечного города, где красная царевна царствует“. И разослал Уруслан по дединым стадам конским, индийского царя, и выбрал себе доброго коня по своей мысли, и оседлал его, и подпруги подтянул по своему обычаю, и остегнул на себя саадак и саблю крымского дельца, и взял Уруслан своё булатное копьё, и сел на своего доброго коня, и поехал искати Солнечного города. И как приехал Уруслан к Солнечному городу и стал по конец мосту, и свистнул богатырским голосом, и в то время отец, Уруслан Залазаревич, всполошился и сам молвил царевне: „Не простой то человек крикнул — свистнул добрый сильный богатырь!“ И садится Уруслан на своего доброго коня, вещего Араша, и поехал из Солнечного города против богатыря к мосту: а по конец мосту стоит паробочек молод добре. И Уруслан напустил на коне против паробчика с копьём, а паробочек напустил против Уруслана, отца своего, с копьём же; съехались оба богатыря вместе. И паробчик Уруслана ударил, отца своего, копьём тупым концом и вышиб его из седла: мало Уруслан с коня не упал, удержался за седельную луку, и поехали богатыри вдругорядь вместе съезжатися. И Уруслан паробчика сшиб копьём, тупым концом, с коня на землю, а добрый конь Урусланов, вещий Араш, у паробчика наступил на пансырское ожерелье. И Уруслану паробчика убити до смерти жаль, ещё молод добре, а паробчик в сердцах под Урусланом рвёт у него копьё булатное и ухватил за копьё добре крепко, и у паробчика рука оголилась. И Уруслан у паробчика увидел тот камень, который Уруслан из озера вынес, как чудо убил. И по тому камню Уруслан опознал сына своего, и скочил Уруслан с коня долой, и учал паробчика спрашивать: „Скажи мне, брате, какой ты человек? Таков ты молод, а поехал козаковать рано“. И паробчик молвит: „Как мне тебе сказатися? По подобию я человек, а и сам не знаю, какого отца я сын; а сказывает мне мать моя, индийского царя дочь, красная царевна, что прозвали меня именем отца моего Урусланом, а тот мой отец Уруслан был русский богатырь, а спал с маткою моею одну ночь да поехал прочь; а как я родился после отца своего, тому 12 лет минуло“. И Уруслан Залазаревич то слово помыслил и сказал паробчику: „Сын мой Уруслан! А я твой отец Уруслан Залазаревич; я тебя опознал по камню: как ты за копьё моё хватился и у тебя рука оголилась, и я тот камень усмотрел у тебя на руке, а тот камень я из озера вынес, как убил чудо о трёх головах. И как я поехал гуляти от матери твоей, я, поедучи, матери твоей приказал: родится после меня сын, и ты тот камень на руку ему возложи, а родится у тебя дочь, и ты ей в том камне серьги доспей. И Бог дал мне тебя, доброго сына!“» В заключение обрадованный Еруслан покидает Солнечный город и возвращается с сыном к прежней жене.

В «Шах-Намэ» встречаем с некоторыми небольшими лишь изменениями тот же рассказ в знаменитом эпизоде о Сограбе. Находясь случайно в гостях у туранского царя в городе Семенгане, Рустем женится на его дочери, царевне Технимэ, страстно в него влюбившейся. «Свадьбу совершили по обычаям и обрядам, — говорит персидская поэма, — и все, старый и малый, плакали от радости и благословляли Рустема. Наконец Рустема оставили с его подругой. Прошла долгая и тёмная ночь, и когда блестящее солнце начало метать с вершины небесной свои арканы света, Рустем снял оникс, который всегда носил на руке и который был знаменит в целом мире; он дал его царевне Технимэ, говоря: „Храни этот камень, и если Бог даст тебе дочь, возьми этот оникс и надень ей на косы, в счастливый день и час; но если светила небесные пошлют тебе сына, надень ему этот оникс на руку, как носил и отец его; он ростом сравняется с дедом своим Самом Неримановичем; храбростью и добротою он будет похож на Керимана; он будет попадать в небе в орла крылатого, и солнце будет благосклонно светить над ним“. Рустем провёл таким образом ночь с прекраснолицею красавицей, разговаривая с нею обо всех вещах; а когда блестящее солнце поднялось в небе и с любовью принялось украшать землю, Рустем простился с Технимэ, прижал её к своему сердцу и много раз целовал её в глаза и лоб. Красавица с лицом Пери рассталась с ним, проливая слёзы и предаваясь горести. Рустем вышел, приласкал Ракша и оседлал его, воссылая благодарение Богу, от которого приходит всякое счастье. Потом он понёсся как ветер и направился к Ирану, всё думая о своём приключении. Оттуда он поехал в Залубистан (Рустемов удел) и никому не рассказывал про то, что он видел и слышал. Когда прошло девять месяцев, царевна родила сына, красотою равного блестящему месяцу. Он был словно Рустем слоновотелый, или Самлев, или Кериман. Его уста улыбались, а лицо было блестящее; оттого Технимэ и назвала его Сограбом. Когда ему исполнился месяц, казалось, будто ему уже год, и грудь у него была такая же широкая, как у Рустема Заловича. Когда ему исполнилось три года, он упражнялся в воинских играх, а в пять лет сердце у него было львиное. Когда он достиг десятилетнего возраста, никто во всей стране не смел бороться с ним. Он пошёл к своей матери и стал её спрашивать, говоря смело: „Вот я больше своих молочных братьев, и голова моя возвышается выше небес; скажи же мне, какого я рода и племени, и как зовут моего отца. Если ты не ответишь мне, я не оставлю тебя в живых между великими на земле“. Мать отвечала ему: „Послушай моих слов: ты сын Рустемов, сын богатыря с телом слоновым; ты произошёл от Сама и Неримана, и голова твоя выше неба, потому что ты происходишь от этой знаменитой породы. С тех пор как Бог сотворил мир, не было ещё такого богатыря, как Рустем; никогда ещё не бывало такого человека, как Сам Нериманович — головы его не сможет тронуть небо в своём движении“. Потом она принесла письмо Рустемово и показала ему втайне три блестящих рубина и три бедрэ с золотом, присланных Рустемом из Ирана с вестником незадолго до рождения Сограба. Она ему сказала: „Смотри на эти подарки с благодарностью; твой отец прислал их тебе, о храбрый сын мой!“ Потом она прибавила: „Но обо всём этом ничего не должен знать Афрасиаб (царь туранский), потому что он враг славного Рустема и весь Туран страждет от его тиранства. Только бы он не возненавидел тебя и не погубил сына из-за отца! А потом ещё, если твой отец узнает, что ты сделался таким, каким я тебя вижу, возносящим голову выше всех голов людских, он призовёт тебя к себе, и тогда горесть убьёт твою мать“. Сограб отвечал: „Никто на свете не может удержать этого в тайне. Все знатные и храбрые, что постарше, говорят о Рустемовых подвигах; зачем же было скрывать от меня такое благородное происхождение? Я стану теперь во главе бесчисленного войска храбрых туранцев, я низвергну Кауса с его престола; я сотру с лица земли иранской след ног Туса, я не оставлю в живых ни Гургина, ни Гудерза, ни Гива, ни Кучема Невдеровича, ни Ваграма храброго; я отдам Рустему палицу, коня и шлем царёвы; я возведу его на трон Каусов; потом из Ирана я поворочу на Туран, пойду навстречу царю, отниму престол у Афрасиаба, подниму копьё моё выше солнца, сделаю тебя царицею иранскою, себя же покажу львом в битве храбрых. Если Рустем мой отец, а я его сын, то я не оставлю ни единого другого царя на целом свете, потому что зачем же звёздам носить венцы, когда сияют солнце и луна?“ (Mohl, II, 79–87). „Технимэ велела начальнику табунов тотчас же собрать всех кобылиц, чтоб Сограб мог выбрать себе коня для воинского похода. Привели в город коней изо всех краёв, где только были табуны, с гор и долин“ (Mohl, II, 87). Тогда Сограб выбирает себе коня точно так, как Рустем, пробуя его силу наложением богатырской своей руки на его спину. Нашёлся один только конь (из породы Ракша), который в состоянии был вынести нажим Сограбовой руки, и Сограб берёт его себе в кони. Афрасиаб даёт ему туранское войско, чтоб идти на Иран, надеясь, что, не зная друг друга, Рустем и Сограб погубят один другого и избавят его от ненавистных и страшных иранских противников. Сограб идёт с войском на иранское царство; перепуганный Кей-Каус шлёт послов за Рустемом, который, проводя постоянно всё время в пирах и бражничанье, совсем про царя и забыл, и не хочет даже слушать его напоминаний. Однако наконец Рустем собирает своё войско и идёт на выручку Кей-Каусу. Туранское и иранское войска сходятся. „Сограб опоясался поясом, чтоб идти на бой, и снял с царской головы своей золотой венец. Он радостно надел на себя кольчугу и панцирь, и покрыл голову румским шлемом; богатырь, победитель Дивов, взял своё копьё, лук, аркан и тяжёлую палицу; от гнева кровь у него кипела в жилах; он сел на быстрого коня своего, громко крикнул боевой крик, схватил метательное копьецо и полетел на поле битвы, подобный разъярённому слону“ (Mohl, II, 143). Когда богатыри съехались, Сограб, подозревая, что перед ним отец его, спрашивает, не Рустем ли он. Рустем отвечает, что нет. Тогда у отца с сыном происходит первая схватка, но она не имеет решительного результата, и они разъезжаются, исполненные удивления друг к другу. На другой день они снова сходятся, Рустем опять не хочет отвечать на вопросы своего сына, и они бьются. „Они бросились друг на друга, как львы для борьбы, и кровь и пот потекли по их телу. Они меряли свои силы с самого утра и до тех пор, пока солнце стало удлинять свои тени. Сограб метался, как разъярённый слон, прыгал, как скачущий лев. Он схватил Рустема за пояс и дёрнул его — ты бы сказал, что он разорвёт ему тело могучею силою своею; Рустем закричал от гнева и ненависти — ты бы сказал, что он проломит землю. Этот яростный слон поднял Рустема с земли, бросил его оземь и сел ему на грудь. Руки, лицо и рот были у него покрыты пылью. Сограб был точно лев, что положил лапу на дикого осла, которого вот сейчас разорвёт. Он выхватил блестящий кинжал и хотел отрезать от туловища голову Рустемову“» (Mohl, II, 163). Тогда Рустем спасает жизнь свою хитростью: он уверяет, что по иранским правилам единоборства победитель не имеет права по первому разу лишать побеждённого противника жизни. Сограб послушался и отпустил его. Омывшись в источнике свежей воды и призвав Бога на помощь, Рустем в третий раз идёт на бой против сына, и тут происходит последняя их борьба. «Они схватились друг с другом за ремни кушаков. Ты бы сказал, что небо высокое отняло в тот день силу от руки Сограбовой. Рустем пришёл в ярость, протянул руки, схватил этого могучего крокодила за голову и за руку и нагнул спину молодому богатырю. Время Сограбово пришло, и тело его было бессильно. Рустем, подобно льву, бросил его на землю; но зная, что тот долго под ним не пролежит, он вдруг выхватил из ножен меч и вспорол грудь льву с благоразумным сердцем. Сограб повернулся в судороге, сильно вздохнул и почувствовал, что ему больше нечего думать ни о счастье, ни о несчастье. Он сказал Рустему: „Это сделалось со мной по моей же вине, и судьба вложила тебе в руку ключ от двери моей смерти. Ты в этом невинен: свод небесный меня возвысил, он же теперь меня раньше времени и свергнул. Над моею молодостью будут вперёд смеяться, потому что великое моё тело лежит теперь в пыли. Мне мать моя говорила, по каким приметам я узнаю своего отца, и вот моя нежность к нему привела меня к смерти. Я искал его, чтоб увидеть его лицо, я для этого пожертвовал жизнью. Увы! Напрасен был мой труд, не увидал я отцовского лица! Теперь же, хоть оборотись ты рыбой морской, хоть спрячься во тьме ночной, хоть попади звездой на небо, хоть отними у мира блестящее солнце — мой отец всё-таки отомстит тебе, когда увидит, что кирпич стал моим ложем. Вот один из этих великих, славных воинов расскажет Рустему, как Сограба убили и бросили оземь, точно презренную вещь какую-нибудь, когда он искал своего отца“. Рустем выслушал его, голова у него помутилась, свет потемнел в глазах, тело ослабло, пропала его сила; он упал, ум его помрачился. Придя потом в себя, он с громким криком горести и отчаяния стал спрашивать Сограба: „Скажи мне, какие у тебя есть приметы Рустемовы? Пропадай его имя из числа всех великих имён! Ведь Рустем-то — я, сгибни моё имя! И пусть Заль Самович садится плакать по моей смерти!“ Он громко кричал, его кровь кипела, он рвал на себе волосы и жаловался. Увидав Рустема таким, Сограб снова упал, обмер; потом он вскричал: „Когда так, когда ты Рустем — ты убил меня безумно и ослеплённый худою твоею судьбой. Я всячески хотел наладить тебя на мир, но не нашёл в тебе ни единого нежного движения. Теперь расстегни мне кольчугу, посмотри на нагое блестящее моё тело. Когда раздался звук труб над-под моею дверью, прибежала моя мать; у ней щёки были красны от кровавых слёз, сердце её надрывалось при мысли о моём отъезде; она мне пристегнула оникс на руку и сказала: „Вот это память от твоего отца, береги его и вспомни, когда придёт время, извлечь из него пользу. Но я употребил его слишком поздно: был бой, и сын умирает на глазах у отца“. Рустем расстегнул кольчугу и увидел оникс; он разорвал все одежды на себе и воскликнул: „О ты, кого я убил своею рукой, ты славен во всех странах и у всех народов!“ Он кричал, рвал на себе волосы, посыпал себе всю голову прахом и омочил щёки слезами. Сограб сказал ему: „Нет спасения, значит, не проливай больше слёз из своих глаз. На что тебе убивать самого себя? Дело сделано, и должно было сделаться. Я видел знаки, указанные мне матерью, да не верил своим глазам. Моя судьба была написала над моею головой, и мне надо было умереть от руки моего отца. Я пришёл грозой, а ухожу ветром; может быть, я увижу тебя счастливым в небе“. Скоро потом Сограб умер“ (Mohl, II, 145–173).

Как читатель видит, в конце этого эпизода есть некоторая разница между персидским и русским рассказом. В одном случае, в „Шах-Намэ“, при встрече отца с сыном сын расспрашивает своего отца о его имени и происхождении, но гот не хочет сказать; они сражаются, и отец убивает своего сына, но перед смертью узнаёт истину по ониксу на руке. В другом случае, в русской сказке, отец побеждает сына, собирается убить его, но уже в последнюю минуту видит на его руке драгоценный камень, оставленный его матери, расспрашивает его об имени и происхождении, и трагическая катастрофа, висевшая уже на ниточке, отвращена в самую последнюю минуту. Исключая эту разницу в исходе, оба рассказа вполне во всём сходятся; только, как всегда, персидский обширнее, богаче и поэтичнее подробностями, русский короче, суше и прозаичнее.

Таким образом, мы встречаем много сходства между русской сказкой о Еруслане Лазаревиче и разными эпизодами из жизни персидского богатыря Рустема. Все главнейшие черты тожественны. Добывание коня богатырского, участие в этом деле отцовского конюха, первая победа (над драконом = князем Иваном, русским богатырём); помощь в этом бою коня; вторая победа (над Дивом Арзенгом = Феодулом-Змеем); третья победа (над Белым Дивом = Зелёным царём и князем Даниилом Белым); содействие при этой победе, посторонней благоприятной помощи (царевич Аулад — девица-птица); излечение богатырём слепоты своего царя и его приближённых посредством крови убитого врага; наконец, рождение сына у богатыря и единоборство между отцом и сыном, не знающими друг друга — всё это одинаково существует и в персидском, и в русском рассказе, изложено в одном и том же порядке, с соблюдением одной и той же зависимости происшествий одних от других. Мало того: многие даже мелкие подробности рассказа одни и те же, и многие речи действующих лиц совершенно тожественны. Наконец, как сказано выше, некоторые собственные имена одинаковы.

Но имеем ли мы, однако же, право из всего этого выводить заключение, что наша сказка есть не что иное, как перевод известных частей персидской поэмы в несколько сокращённом и изменённом виде?

Навряд ли. Есть немало причин, противящихся такому заключению.

Во-первых, нельзя признавать нашей сказки прямым переводом по той причине, что общий тон её совершенно иной, чем в рассказах „Шах-Намэ“ о Рустеме. В этих последних везде царствует колорит староперсидский: подробности религиозные, бытовые, внешняя обстановки, костюм, привычки, способ сражаться богатырей — всё это запечатлено староперсидской национальностью, всеми разнообразными её особенностями. Ничего подобного мы не встречаем в русской сказке. Здесь уже, конечно, то, что мы встречаем, ничуть не имеет на себе печати собственно русской национальности, но переносит нас в какой-то особый мир. Без сомнения, это мир восточный, но никак не персидский.

Во-вторых, в русской сказке нет огромного количества не только более или менее важных подробностей, но целых похождений главного действующего лица. То, что у нас рассказано об Уруслане Залазаревиче, составляет (как мы уже сказали выше) лишь малую долю жизнеописания Рустемова в „Шах-Намэ“. Мы имеем только некоторые из богатырских событий его жизни, и то нельзя сказать, чтоб самые важные — большинства его похождений вовсе тут нет, несмотря на то что они столько же интересны и важны, как и приведённые в русской сказке. Так, например, в сказке об Уруслане вовсе нет помина о чудном и мучительном рождении богатыря (которого условило данное ему имя Рустем, означающее: „Я освободилась!“), и вообще во всей в сказке нашей мать богатыря не играет ровно никакой роли: о ней помянуто здесь всего лишь раз, да и то вскользь, после победы Уруслана над Феодулом-Змеем: „И учал Уруслан думати: царевен искати поехати… или поехати к отцу да к матери челом ударити? А отец мой да мати моя при старости были, как я от них поехал. И поехал Уруслан к отцу да к матери челом ударити“. На это намерение не исполнилось, и о матери Уруслановой вовсе уже более не упоминается. Между тем в „Шах-Намэ“ матери Рустемовой отведено довольно видное место. Далее в нашей сказке нет всех похождений Рустема, ещё мальчика (побеждение разъярённого слона, отмщение за смерть предка Неримана, причём Рустем, желая проникнуть во вражеский замок, переодевается продавцом соли, а дружину прячет в соляные мешки); нет всех блистательных дел, совершённых Рустемом при Кей-Кобаде, отце Кей-Каусовом; нет множества других дел его во время царствования Кей-Кауса; значительно короче и хуже рассказ о рождении сына (Сограба — Уруслана), а после эпизода встречи отца с сыном сказка наша окончательно прерывается, и в ней ничего не говорится о дальнейших подвигах Рустемовых и других его детях, кроме Сограба = Уруслана (в том числе и о дочери-богатырше); наконец, ничего не рассказывается о любопытной его смерти в преклонных летах. Навряд ли всё это, столь важное, было бы выпущено из нашей сказки, если бы она была прямым переводом или извлечением из персидской поэмы.

В-третьих, в нашей сказке, несмотря на сравнительную её краткость, встречается много такого, чего вовсе нет в рассказах „Шах-Намэ“ о Рустеме. Это обстоятельство чрезвычайно важно. Новые части, являющиеся здесь, оказываются не случайными приставками, выдуманными у нас, на Руси, русскими пересказчиками и возникшими из русской национальной фантазии, а повторением, столь же близким, как приведённые выше эпизоды из „Шах-Намэ“ — повторением легенд и рассказов, издревле существующих у многих восточных народов.

Переберём одну за другой главнейшие эти части.

В начале истории Рустема мы встречаем общую всем богатырям и героям восточных поэм подробность, что уже во младенчестве и в ребячестве Рустем всех превосходит силой. Русская сказка не довольствуется этими общими чертами, она говорит уже не об одной только необыкновенной силе богатыря-мальчика, но и о злоупотреблении ею. Когда Уруслану было всего только десять лет, „как выйдет на улицу и кого возьмёт за руку, и у того руку вырвет, а кого возьмёт за ногу, тому ногу выломит. И пришли ко царю Киркоусу на двор князи… и гости сильные бити челом на князя Залазаря и сына его Уруслана. И пришёл дядя князь Залазарь Залазаревич перед царя Киркоуса, и царь Киркоус промолвил дяде своему, князю Залазарю: „О дядя, князь Залазарь! Почто на твоего сына князи, и бояре, и гости сильные мне бьют челом и говорят так: любо-де в царстве нас держи или Уруслана держи, а нам и детям нашим от Уруслановых обид и прожить не мочно. Распустить мне князей, и бояр, и гостей: ино царство пусто будет, а выслать Уруслана вон из царства, ино царю жал Уруслана и отца его, князя Залазаря, а своего дядю прогневить“. Тогда он объявляет Залазарю своё решение: „Ино, дядюшка князь Залазарь, не пригоже для одного человека распустить царство; и ты, дядюшка, помысли о своей да и моей голове, как бы прожити в царстве своём было мочно“. Вследствие этого Залазарь говорит своему сыну Уруслану, что ему царь велел выехать из царства. Обыкновенно считают эту подробность подробностью чисто национального происхождения, тем более что она встречается у нас и в сказках, и в песнях:

Будет Василий (Буслаев) семи годов,

Стал он по городу похаживать,

На княжецкий двор он загуливать.

Стал шутить он, пошучивать,

Шутить-то шуточки недобрыя,

Со боярскима детьми, со княжецкима:

Которого дёрнет за руку, рука прочь,

Которого за ногу, нога прочь,

Двух-трёх вместе столкает, без души лежат.

Приходят с жалобой от князей новгородских

К пречестной вдовы Мамелфы Тимофеевны:

„Ай же ты честна вдова Мамелфа Тимофеевна!

Уйми ты своё детище любимое,

Молода Васильюшка Буслаева:

Ходит он по городу, похаживает,

На княжецкий двор он загуливает,

Шутит он шуточки нехорошая

Со тыма детьма со боярскима,

С боярскима детьми, княжецкима,

Побивает смертию напрасною“.

Тут честна вдова Мамелфа Тимофеевна

Не спускает сына гулять в Новгороде,

Шутить шуточек недобрыих…

(Рыбников, I, 344; Древн. росс, стихотв., 73; Киреевский, V, 15).

В былине о Константине Сауловиче и его отце Сауле Леванидовиче читаем:

Будет он, Константинушка, десяти годов

Стал-то по улицам похаживати,

Стал с ребятами шутку шутить,

С усатыми, бородатыми,

А которые ребята двадцати годов

И которые во полу-тридцати,

А все-все дети княженецкие,

И все-то ведь дети боярские,

И все-то ведь дети дворянские,

Ещё ли дети купецкие,

Он шутку шутит не по-ребячью,

А творки творит не по маленьким,

Которого возьмёт за руку,

Из плеча тому руку выломит,

И которого заденет, за ногу,

По … ноги оторвёт прочь,

И которого хватит поперёк хребта,

Тот кричит-ревёт, окорачь ползёт,

Без головы домой придёт.

Князи-бояра дивуются

И все купцы богатые:

„А что это у нас за уродростет?

Что это у нас за выблядочек?“

Доносили они жалобу великую,

Как бы той царице Азвяковне,

Молодой Елене Александровне.

Втопоры скоро завела его матушка во теремы свои,

Того ли млада Константинушку Сауловича,

А журить-бранить, на ум учить, смиренно жить.

Но, изучая создания восточной поэзии, узнаёшь, что такое мнение совершенно неверно, что приведённый нами мотив идёт из самой глубокой древности и, что особенно важно, связан самым тесным образом с рассмотренными выше эпизодами о добывании коня и исцелении родственников.

В Магабгарате мы находим следующий рассказ: „Царь Сагара (океан) приготовлялся к великому жертвоприношению коня. Пущенный им конь пробегал землю под охраною его сыновей и, приближаясь к океану, лишённому воды (её выпил отшельник Агастия), он, несмотря на бдительную охрану, исчезнул в бездне. Сыновья же Сагары, воображая, что коня похитили, воротились к отцу и рассказали ему, что конь вдруг сделался невидим и что его взяли. По повелению царя они принялись искать его на всех концах мира; по повелению отца своего они стали искать следов коня по всем странам, они прошли по всему лицу земли, а потом, сойдясь вместе, всё-таки не нашли ни коня, ни даже его похитителя. Воротившись тогда к отцу, они, стоя и приложив руки к вискам, сказали ему: По твоему повелению, о царь, мы осмотрели всю землю с её океаном, лесами, островами, реками, пещерами, горами, рощами и кустарниками, но не могли найти ни коня, ни даже его похитителя! Услыхав эту речь, царь весь возгорелся гневом и отвечал им всем такими словами: Ступайте вон отсюда и не возвращайтесь; снова идите искать моего коня, которого надо принести в жертву, и не приходите назад, пока не отыщете его! Получив от отца такое приказание, сыновья Сагары снова пошли по всей земле, внимательно везде осматривая её. Тогда эти богатыри увидали, что земля в одном месте растреснулась и, подойдя к отверстию, они стали копать дно океана кирками и лопатами и работали изо всех сил. Это было море. Изрытое таким образом сыновьями Сагары, обиталище Варуны (океан) впало в страшное страдание; оно было раздираемо со всех сторон: асуры, змеи, ракшазы, и все создания разных пород и естества испустили болезненные вопли, их всех изранили сыновья Сагары. С отрезанными головами, с изуродованным телом, с пробитою кожей, с пронзёнными костями — вот такими являлись живые существа сотнями и тысячами. Много времени прошло, пока они рыли, а конь всё не показывался; тогда сыновья Сагары, полные ярости, пробили отверстие на северо-восточной стороне во дне океана и увидали коня, прохаживающегося по земле, и подле него великодушного Капилу (святого отшельника), эту высокую гору блеска, пожирающую своим блеском, подобно огню, пожирающему своим пламенем. Когда они увидали коня, у них волосы встали дыбом от радости; не обращая внимания на великодушного Капилу и презирая смерть, они с яростью бросились вперёд схватить коня. Тогда Капила, лучший из пустынников, тоже пришёл в ярость: его взгляд исполнился одушевлявшим его гневом и метнул в них своё страшное сияние, и пожёг этим бесконечным сиянием безумных сыновей Сагары… У Сагары был (в прежнее время) сын Асаманджас, рождённый царицей Саивией. Он хватал за горло слабых детей городских жителей и, невзирая на их крики, кидал их в реку. Городские жители, приведённые в горесть и уныние, собрались и пошли все вместе к Сагаре и там, стоя перед ним, возложив руки на чело, стали говорить ему: "Ты освобождаешь нас, о великий царь, от страха, от чакры неприятельской и прочих бед; теперь избавь ты нас от ужасного страха, что наводит на нас Асаманджас! Услыхав такую страшную речь жителей своей столицы, лучший из царей остался несколько мгновений без чувства, потом он сказал своим советникам (министрам): "Чтоб Асаманджас, сын мой, сегодня же был изгнан из города! Чтоб тотчас же это было выполнено, если только вы хотите мне быть приятны!" После таких слов советники (министры) поспешили сделать так, как сказал им Сагара, как он приказал им… Потом, после погибели 60 000 сыновей своих (как рассказано выше), Сагара сказал богатырю Ансуману (своему внуку, сыну Асаманджаса): "Утрата твоего отца, гибель прочих моих детей, невозможность снова добыть этого коня — всё это приводит меня в великую горесть, о внук мой! Огонь этой горести жжёт меня, эта невозможность выполнить моё жертвоприношение расстраивает мою душу: найди мне коня, выведи меня из ада, дитя моё!" Выслушав эту речь великодушного Сагары, Ансуман пошёл с трудом в страну, где земля разверзлась, и этим путём вошёл в океан. Там он увидал высокомысленного Капилу и коня; и только что заметил лучшего из пустынников, тотчас же поклонился ему, ударив челом в землю, и объяснил ему цель своего путешествия. Капила остался доволен Ансуманом, и пустынник этот, полный своего долга, сказал ему: Я тот, кто даёт дары, о Бгарата! Тогда царевич избрал первым даром коня, нужного для жертвоприношения, а для второго дара он попросил очищения своих предков от прегрешений. Капила, одарённый сиянием, всех более почитаемых между пустынниками, отвечал ему так: "Блажен ты! Надо мне даровать тебе всё, чего ты просишь, о безгрешный! В тебе живут терпение, справедливость, правда; через тебя твой отец и твои дяди, Сагариды, взойдут на небо. Твой внук, удовлетворив Всевышнего, заставит реку Гангу сойти сюда с неба для очищения своих прапрадедов. Блажен ты! Уводи с собой этого коня, назначенного для жертвоприношения, о великий царь! Пусть совершится жертвоприношение великодушного Сагары!" Этот эпизод кончается тем, что Ансуман приводит коня к своему деду Сагаре, и тот совершает жертвоприношение коня, а несколько времени спустя внук Ансуманов, царь Бгагиратга, молитвами и умерщвлением плоти сводит реку Гангу с неба, "и тогда царь приблизился к океану с Гангой, и она быстро наполнила высохшее море; царь принял её себе в дочери и сообразно со своими желаниями выполнил для своих предков обряд похоронного омовения", через что они и очистились, спаслись (Fauche. Le Mahabharata. Paris, 1865, III, 475–486; Th.Pavie. Fragm. du Mahabharata, 239–248). Этот же самый рассказ почти в тех же словах, только несколько короче, мы читаем и в Рамаяне (Gasp. Gorresio. Ramayana, trad. Italiana. Parigi, 1847, I, 114–128).

Невозможно сомневаться в том, что здесь, в этом космическом мире Древней Индии, мы встречаем первоначальную, древнейшую, форму вышеприведённых рассказов — азиатских и русских. Богатырь-мальчик царского происхождения производит насилие над детьми, товарищами игр своих; родители их идут жаловаться царю, и царь изгоняет его из царства — вот что мы встречаем и в Магабгарате, и в Рамаяне, и в сказке о Еруслане; в "Шах-Намэ" это уже утрачено. Потом богатырь-юноша добывает коня от старого человека (в "Шах-Намэ" и в "Еруслане" это конюх, в Рамаяне и Магабгарате — отшельник); наконец, богатырь-юноша облегчает участь старших родственников своих (в Магабгарате и Рамаяне он очищает предков от греха и изводит из тяжкого положения, омыв их водами низведённой с неба Ганги; в "Шах-Намэ" и "Еруслане" он очищает зрение царю, своему родственнику и его приближённым посредством печени и крови, добытой от врага, и всех их выводит из тяжкого заключения). И в тех, и в других рассказах ясно виден один и тот же первоначальный скелет, только в разные эпохи он является в разной обстановке. В древнейших рассказах (в Магабгарате и Рамаяне) он имеет характер стихийный, космический и религиозный. Главные действующие лица здесь существа чисто мифологические: Сагара-океан и конь-солнце, иссушающий воды его; святой отшельник, сторож солнца, лицо чисто религиозное; предков своих герой освобождает от греха и от наказания, имеющего смысл аллегорический. В рассказах более поздних ("Шах-Намэ") всё уже облечено в формы как бы исторические: действие происходит в персидском царстве, действующие лица носят уже исторические имена, мифический конь превратился в богатырского коня, его добывают уже вовсе не с космическими целями, а только с богатырскими; святой отшельник превратился в конюха царского; родственников своих герой освобождает от страданий ничуть не аллегорических, а вполне физических: слепоты и тюрьмы. То же самое мы встречаем и в "Еруслане", рассказе происхождения равномерно позднего: всё мифическое и космическое в нём более не существует, действия и действующие лица имеют уже характер только богатырский и человеческий.

Но если в этой сказке много похоже на "Шах-Намэ" в такой степени, что кажется как бы переводом оттуда, а опять другое сходится с космическими, хотя и изменёнными рассказами Магабгараты и Рамаяны, заключая в себе то, чего нет в "Шах-Намэ", то не вправе ли мы делать тот вывод, что прямого заимствования ни из "Шах-Намэ", ни из Магабгараты и Рамаяны у нас не было и что наш Еруслан происходит из иных ещё источников, которые имеют одно общее древнее начало с Магабгаратой, Рамаяной и "Шах-Намэ", но принадлежат уже другим национальностям, другим временам и другим условиям жизни? Все вообще подробности обстановки (как мы ещё увидим ниже) гораздо более поздние, чем подробности "Шах-Намэ", хотя многие имена прямо как бы заимствованы из персидской поэмы. Что же касается до всего самого существенного, коренного и мифического — оно древнее у нас, чем в "Шах-Намэ", и в этом последнем отношении мы в особенности можем указать на уцелевший у нас намёк на олицетворение солнца в виде коня и на связь его с водою: мифический конь Магабгараты и Рамаяны, добываемый героем, исчезает (как олицетворение солнца) в глубине моря и потом исходит из него, после чего герой и завладевает им; точно так же в нашей сказке будущий конь Ерусланов сначала идёт к водопою, на заре напивается там "вод" и возвращается назад, и тут уже овладевает им наш богатырь. Герой Магабгараты и Рамаяны очищает своих предков посредством низведения с неба вод Ганги, которая наполняет иссохшее дно моря, Еруслан излечивает слепоту царя и его приближённых кровью и печенью Зелёного царя, Огненного щита, Пламенного копья, ездящего на осьминогом коне. Ясно, что корень в обоих рассказах составляет мотив сильной засухи, произведённой солнцем и уничтоженной разлитием вод; только в русской сказке всё космическое приобрело уже новый колорит — сказочно-богатырский. Но этих подробностей, хотя бы даже с отдалённейшими космическими намёками, в "Шах-Намэ" мы не встречаем.

Перейдём к другому эпизоду. Одно из первых похождений Уруслана Залазаревича — это его встреча и бой с князем Иваном, русским богатырём. Сказка наша говорит: "И едет Уруслан много дней, и въезжает Уруслан на высокое шеломя (холм), ажно лежит рать великая побита. И Уруслан выехал середи побоища и кликнул богатырским голосом дважды, и как в третий кликнул, ино ему на побоище человек промолвил: "Дай-де Бог здравие государю моему, Уруслану Залазаревичу, и чего ты, господине Уруслане, кличешь?" И Уруслан молвил: "Кличу, брате, о том, какой то богатырь сию рать побил и какая то рать? Коей веры?" И человек промолвил на побоище: то-де, господине, рать Феодула-Змея, а бил ту рать князь Иван, храбрый русский богатырь, а уже князь Иван Феодула-Змея тех ратей много побивает, а хочет-де у него князь Иван поняти дочь его, красную царевну. И Уруслан молвил: "Скажи мне, брате, где русского богатыря князь Ивана наехати?" И человек молвил по побоище: "Русский богатырь на девятом шеломени (холме)". Уруслан едет отыскивать его, встречает, бьётся с ним, побеждает, но по его же просьбе оставляет его в живых и делает младшим своим братом (т. е. союзником, служебным помощником и товарищем богатырских дел). Потом едет против царя Феодула-Змея, бьётся с ним и, победив, убивает его. "И поехал Уруслан на царёв двор, и услышала царица, Феодулова жена, и его дочь, красная царевна, что Феодула-Змея… не стало, и вышли вон из высокой палаты и с своею дочерью против Уруслана, и учали бити челом: "Господине Уруслане Залазаревич! Какого мы тебя слухом слышали, такого и в очи тебя видим, о том тебе, государь, челом бьём, чтоб мы полонянками не слыли, а царствие всё Божие да твоё, и без того красная царевна перед тобою". И пошёл Уруслан с царевною в палату, а по брата своего, по князь Ивана послал скорые гонцы. И как приехал брат его, князь Иван, русский богатырь, и Уруслан часа того словом да делом велел свадьбу играти, и дал Уруслан красную царевну, Феодулову дочь, за князь Ивана, русского богатыря, замуж за брата своего".

Очень близкий к этому рассказ встречаем в одной песне минусинских татар. Только разница вся в том, что похождения богатыревы происходят не с названным, а с родным его братом, действительно младшим по самому рождению. Богатырь Канаш-Калеш, выехав отыскивать брата своего, Айдолея, уведённого в плен, взъезжает на высокую гору и оттуда видит поле, покрытое мёртвыми. "Ближе подступает он, чтоб посмотреть, не лежит ли там его брат. Но не может он найти брата, а многих там видит: кто лежит без рук, кто без ног, иные без головы; многие богатыри лежат перерубленные надвое и с конём". Он едет далее, встречает брата, бьющегося один на один с богатырями, остатками побитой рати, и когда наконец и этот бой кончен Айдолеем счастливо, т. е. когда он уже окончательно остался совершенно один на поле, Канаш-Калеш спрашивает его: "Скажи мне, что это за люди, что за богатыри лежат тут на поле?" И отвечает ему Айдолей: "Вон там есть чудовище о 30 головах, и сыновей у этого злого созданья тоже 30. Я всех их перебил. Увели они меня от моря. Сначала старший схватил моего коня за повод и приволочил его сюда, а потом и остальные бросились на меня на поле". После того Канаш-Калеш оставляет своего брата, едет один на богатырские подвиги и приезжает к юрте богатыря Иедай-Хана, но хозяина нет дома: его увёл в плен чудовище-богатырь Бури-Мирген, живущий под землёй. Канаш-Калеш объявляет жене его и дочери красавице, что приехал за невестой для своего брата, и мать отвечает ему (точь-в-точь Феодулова жена в нашей сказке): "Кому нам и отдавать её, как не вам, храбрым богатырям!" Потом Канаш-Калеш едет к Бури-Миргену, побеждает его, заставляет возвратить жизнь и свободу Иедай-Хану и отдаёт его дочь в замужество за своего брата (Schiefner. Heldensagen der minuss. Tataren, 281–293).

Сравнивая нашу сказку с этой песнью, мы видим, что у нас (как это часто встречается во всех поздних редакциях) слито в одно лицо несколько отдельных лиц оригинального или по крайней мере более раннего рассказа: наш Феодул-Змей совмещает в себе и Иедай-Хана и Бури-Миргена, и потому дочь и жена Иедай-Хана приходятся у нас дочерью и женой Бури-Миргена. Сверх того, в минусинской песне брат сватает невесту для брата — мотив необыкновенно частый в песнях тюркских племён и имеющий своё основание в нравах и привычках этих племён; здесь это один из эпизодов повести о похождениях двух братьев; у нас, напротив, Уруслан без всякого повода хлопочет о невесте для Ивана, русского богатыря, который и сам-то на одно лишь мгновение появляется и потом бесследно исчезает из песни.

Далее. После победы над Феодулом-Змеем и после брака князя Ивана Уруслан отправляется на новые подвиги. Это отправление обусловлено тем, что Иван русский богатырь в первую же ночь, лёжа в постели, расспрашивает свою молодую жену: "Душечка моя, свет красная царевна! Скажи ты мне правду: есть ли тебя где краше, а брата моего удалее? И царевна молвит: "Государь князь Иван, русский богатырь! Чем я красна и хороша? Есть, господине, в поле кочуют две царевны, и у тех царевен краше меня девки, которые на руки воду подают, а брата твоего есть удалее — Ивашком зовут, Белая поляница, индийского царя сторож". И Уруслану то добре досадно, что невестка его похвалила Ивашку Белую Поляницу". Он и поехал отыскивать этого богатыря. Встретившись впоследствии с указанными двумя царевнами в поле, Уруслан расспрашивает их уже сам: "Есть ли где вас, царевен, краше, а меня удалее?" Услыхав от старшей сестры, что есть на границе индийского царства могучий богатырь смелее его, Уруслан с досады рубит царевне голову, а её бросает под постель; потом берёт вторую сестру и начинает о том же допрашивать её. Эта отвечает, что в индийском царстве действительно есть могучий богатырь, Ивашка Белая Поляница, но кто из них сильнее, он или Уруслан, то один Бог ведает. Уруслан оставляет царевну живою, а сам едет помериться с ним силой и удалью.

Этот мотив мы встречаем, во-первых, в песнях нескольких народов, явно получивших его с Востока, как и русская сказка. Так, в одной болгарской песне богатырь Марко, находясь в поле, слезает с коня, целует его в чело и говорит, обращаясь к вечерней звезде: "Ты, звезда вечерница! Всё ты видишь, когда светишь с небес, от востока и до запада: повидала ли ты такого молодца, как я, такого коня-вихрохода, как конь мой? С небес звезда провещала: "Молчи, Марко, уста бы у тебя засохли, язык бы прилипнул! Здесь внизу, через шесть ночлегов, город есть, город Докатин, а в городе отрок Докатинче; ещё мал он семи годочков, а в семь раз он тебя молодцеватее!" И Марко отправляется его отыскивать (Безсонов. Болгарские песни. М., 1855; Вступление, с. 66). В одной греческой сказке с острова Сиры герой рассказа Иванушка (нечто вроде нашего Иванушки-дурачка, и точно такой же третий сын у отца) обращается к горам и долинам и спрашивает: Скажите вы мне, горы и долины, есть ли где на целом свете человек сильнее меня? А они ему отвечают: Нет такого человека на свете; и то же самое повторили ему и на другой день, а когда на третий он снова стал спрашивать горы и долины, ему отвечала старая-престарая старуха: "Да, ты сильный человек, но дракон, похитивший царскую дочь, ещё сильнее тебя". И после этих слов Иванушка едет отыскивать дракона (Hahn. Griechische u. Albanesische Marchen. Leipzig, 1864, II, 15). Но корень этого мотива лежит в песнях азиатских народов. Здесь он повторяется очень часто, и притом в форме, очень близкой к той, которая употреблена нашей сказкой: нередко даже все вообще подвиги богатыря условлены этим одним мотивом, который таким образом выходит главною основою всего рассказа. Так, например, в одной песне минусинских татар читаем: "Богатырь Ак-Молот жил много лет с своей женой, ездил на охоту. Однажды, проснувшись утром, он видит, что его жена уже встала, сидит у очага и чешет себе гребнем волосы. Он ей и говорит: Скажи мне, дорогая, избранная моя, есть ли на свете конь сильнее и быстрее моего, есть ли богатырь могучее меня? Ему отвечает жена: "Дорогой мой, избранный мой, не веди ты таких высокомерных речей, не держи ты таких мыслей про себя!" Вскакивает с постели Ак-Молот и говорит: Ничего ты не знаешь, баба. Я больше всех богатырей здесь на земле, я ниже одного только Кудая (Бога). Ему отвечает жена: "Не хвались, дорогой ты мой, не говори ты таких высокомерных речей, не гневи других богатырей!" Тогда рассердился Ак-Молот, лучший из богатырей, схватил свою плеть, принялся бить жену и говорит ей такие слова: "Что, ты всё ещё не хочешь верить и понять, что я всего только разве на два пальца стою ниже Кудая?" И умоляет его жена: "Полно тебе бить меня, о богатырь! Если тебе смерти нужно, я скажу тебе про богатыря, с которым лучше тебе помериться силой, чем бить свою жену. Отсюда за девятью землями живёт храбрый богатырь по прозванию Булат. Слыхал ли ты когда про него? Навряд ты его знаешь". "Пойду померяюсь с Булатом", — говорит Ак-Молот и отправляется на подвиги" (Schiefner. Heldensagen der minuss. Tataren, 162–163). Точно так же в начале другой песни богатырь Кулаты-Миргэн, осмотрев свои стада и свой народ, с самодовольством спрашивает коня своего: "О ты, бело-голубой конь мой, как ты думаешь: есть ли на целом свете человек, у которого было бы столько народа, столько стад?" И отвечает ему конь: "Да, господин мой, Кулаты-Миргэн, есть на земле богатыри, которые гораздо выше тебя и богатством, и силой". И продолжает спрашивать Кулаты-Миргэн: Какого же такого богатыря ты знаешь, который важнее меня?" И отвечает ему конь: "Там за девятью землями живёт Калангар-Таидши храбрый со светло-серым конём, живёт Катай-Хан могучий со светло-гнедым конём — оба братья, оба богатыри, гораздо могучее тебя. Есть у них ещё зять, зовут его Сокай-Алтынь, конь у него тигровый", и проч. И Кулаты-Миргэн едет бороться с этими богатырями (там же, с. 396–397).

Наконец, мы можем указать ещё на одну составную часть, которая, хотя и кажется на первый взгляд повторением рассказов персидской поэмы, но тем не менее не может считаться исключительно её собственностью. Это — первая половина эпизода об отце с сыном. Мы видели уже, что есть близкое сходство между рассказом об Уруслане Залазаревиче, как он приезжает в индийское царство, женится там на царской дочери и, пожив с нею короткое время, уезжает, оставив ей драгоценный камень, по которому можно было бы впоследствии отцу узнать своего сына, — между этим рассказом и рассказом о том же самом в "Шах-Намэ". Во-первых, окончание истории отца с сыном уже совершенно другое (в персидской поэме исход трагический, в русской сказке — счастливый), во-вторых, даже и вся первая половина этой истории представляет такой рассказ, который не принадлежит исключительно одной только персидской поэме, но появляется и в разных других произведениях древней восточной литературы.

Так, например, в одной из индийских повестей Сомадевы царица Мригавати, разлучённая враждебной силой со своим супругом, царём Сагасраникой, надевает на палец своему сыну, царевичу Удаяне (рождённому, как Сограб и как Уруслан Урусланович, в отсутствие отца), перстень, данный ей Сагасраникой, и перстень этот служит впоследствии к тому, чтобы отец нашёл своего сына и возвратился к жене (Brockhaus. Katha Sarit Sagara. Die Marchensammlung des Somadeva. Leipzig, 1839, 35–43). Но ещё ближе к рассказу нашей сказки и "Шах-Намэ" одна древнеиндийская легенда, сохранившаяся в китайском сборнике Фан-и-мин-и-тци: "В царстве Вайсали один брахман посадил дерево Амру, из которого родилась молодая девушка. Он её воспитывал до 15-летнего возраста, и так как она была наделена великою красотой, то слух об этом событии распространился по самым отдалённым царствам и семь царей пришли свататься за неё. Брахман испугался этого. Он посадил девушку в высокий терем и сказал семи царям: "Не я родил её, она чудесным образом произошла от дерева. Если я отдам её одному из вас, остальные шесть разгневаются на меня. Вот теперь она в тереме, потолкуйте между собою, и пусть тот, кому она должна принадлежать, берёт её себе в жёны. Я ничего не хочу тут решать. Но царь Вимбасара ночью пробрался подземным ходом в терем, взошёл в верхний этаж и разделил ложе девушки. Если ты родишь сына, сказал он, передай его в мои руки. Сказав эти слова, он снял золотой перстень со своею печатью и отдал его девушке для признания, потом вышел из терема. Впоследствии девушка родила сына, которого назвали Дживака. Когда ему исполнилось восемь лет, он взял перстень с печатью и пошёл к царю Вимбасаре, и тот дал ему звание царевича", и проч. (Memoires sur les contress occidentales par Hiunen-Thsang, trad, du chinois par Stanislas Julien. Paris, 1857, I, 388–389).

После этих цельных эпизодов укажем ещё на две отдельные, очень крупные характеристические подробности. В нашей сказке, когда дело идёт о том, чтоб попасть в царство Зелёного царя, Уруслан по приказанию захваченной им девы-птицы зажмуривается, "да ступил трижды на своём добром коне, вещем Араше — ажно Уруслан стал на чистом поле под царством Зелёного царя". Эти три шага при совершении подвига — очень часто встречающийся мотив восточных поэм и песен. Так, в индийской поэме Гариванса Вишну в три шага овладевает тремя мирами (Harivansa, trad, par Langlois. Paris, 1834, I, 177, 190); так в песнях минусинских татар богатырь Алтын-Айра, преследуя деву Алтын-Арег, летящую на орлиных крыльях, "бьёт плетью своего светло-голубого коня, так, что чуть не трескаются у него кости, и крепко натягивает удила, так, что рот у коня зияет до ушей. Тогда богатырский конь бросается вперёд с такой силой, что в три прыжка перепрыгивает три земли (Schiefner, Heldensagen der minuss. Tataren, 317); так в песнях койбалов кони богатырей Алтын-Мергэна и Сугдюл-Мергэна также перепрыгивают в три прыжка три небесных пространства (Radloff, Proben, II, 294, 350). Впрочем, иногда количество конских прыжков изменяется. Так, например, кони богатырей Гессер-Хана и Ай-Мергэна перескакивают огромные пространства в семь прыжков (Schmidt. Bogda Gesser-Chan. Petersburg, 1839, 128; Radloff. Proben, II, 427, 429); конь Сугдюл-Мергэна иногда перепрыгивает девять пространств в девять прыжков (там же, с. 378, 379); а богатырский конь Кан-Миргэна в сорок скачков перескакивает сорок стран (Schiefner. Heldensagen der minuss. Tataren, 248).

Другая любопытная подробность нашей сказки — это пограничный страж. "И ехал Уруслан много дней и наехал: на индийском рубеже человек спит на коне, подпёрся копьём, конь под ним ворон, велик добре. И приехал Уруслан к нему близко, а человек спит, не подвинется с места. И Уруслан подъехал близко и уткнул его копьём глухим концом, и человек на коне пробудился и проглянул, а сей спросил: "Господине! Кто ты еси? Какой человек, что с коня не слазя спишь?" Ивашка (сторож) молвит: "Нешто еси не слыхал Ивашка, Белого Поляницу? А я-де на индийском рубеже стерегу украйны семь лет, а никаков человек иные земли мимо меня не проезживал, а ныне было есми по твоему счастью уснул, и ты б проехал мимо меня к индийскому царю в царство и царь бы тебя спросил, по которой ты дороге ехал, и ты б царю сказал, что ехал мимо меня, а ничем не врежен, и царь бы тебя пожаловал, и был бы тебе великий подарок, и воздал бы тебе великую честь. А нынеча ты меня разбудил, и ты от меня не можешь жив быти: живого мне тебя отпустити — и мне честь свою потеряти". Вслед за тем происходит бой, и Уруслан побеждает. Ничего нет обыкновеннее, как эти пограничные стражи в восточных легендах и песнях. Они стерегут не только самое царство и людей его, но и стада царские. Один из таких стражей, Кызил-Тас, — в песне шоров, живущих на реке Томи, — 160 лет оберегает царство своего хана, и ни один богатырь не может проехать мимо него: он всех побеждает. Наконец он приходит к ханше Алтын-Арыг и возвещает, что через три дня явится Кырчаган-Хан сватать её для себя и взять всё её имущество. Он, Кызил-Тас, будет побеждён, и потому он просит раньше смерти поесть — вот уже 160 лет, как он ничего не ел (Radloff, Proben der Yolkslitt, der tiirk. Stamme Slid Sibir., I, B88-389). В поэме "Богдо Гессер-Хан" герой спрашивает верблюжьего пастуха, как ему найти замок великана, и тот ему рассказывает о пограничных стражах: "Этот замок недалеко отсюда; на Белой небесной горе поставлена стража из божьих детей; потом на Жёлтой и всемирной горе поставлена стража из человеческих детей, а ещё далее, на нашей Чёрной горе, великанской горе, стоят стражами великанские дети (Schmidt. Borga Gessel-Chan, 134). В одной песне минусинских татар дева Алтын-Арег, спасаясь от преследования, попадает на высокую гору, служащую межой двух сопредельных стран; "На горе стоят два богатыря, поставленные Куаем (Богом), чтоб держать стражу на горе. Никто не смел переступить эту межу" (Schiefner. Heldensagen der minuss. Tataren, 319). В другой песне волшебник Баламон, отпуская на подвиг богатыря Аг-Ая, говорит ему: "Ты пойдёшь к Белому морю, где земле конец; дальше нельзя ехать на коне. На другом берегу моря стоит голый утёс, куда дорога только и идёт оврагом. У оврага стоят на страже двое из самых крепких богатырей: между ними ты должен пробраться. Если проедешь, не взглянув на них, они тебя не тронут; а взглянешь на них — умрёшь. Если ж счастливо тут проберёшься, то доедешь до Сор-Хана без всякой помехи" (там же, 85–86).

Всё это вместе — целые эпизоды и отдельные характеристические подробности, которых нет в "Шах-Намэ".

Но что же наконец, какие выводы извлекаем мы из всего этого сравнения сказки об Уруслане Залазаревиче с разными произведениями древней восточной поэзии? Они следующие: наша богатырская сказка об Еруслане Лазаревиче происхождения не русского; она ведёт своё начало с Востока, но вышла не из сказок, а из поэм, легенд, песен и сказаний древнейшего Востока. Нельзя указать, по крайней мере теперь, одного отдельного произведения, откуда она была бы переведена или заимствована: она имеет многочисленные пункты ближайшего сходства с весьма разнообразными произведениями восточной литературы и представляется, всего скорее, как бы народной компиляцией, в продолжение долгого времени сложившейся мозаикой из разнородных древних мотивов.

Заметим себе эти выводы: они нам понадобятся, когда пойдёт речь о выводах, представляемых изучением древнерусских богатырских песен.

II СКАЗКА О ЖАР-ПТИЦЕ

Мы рассмотрели русскую сказку, не имеющую ничего себе параллельного между всеми произведениями народной словесности на Западе. Теперь, в противоположность ей, возьмём другую сказку, которая столько же распространена у западных народов, сколько и у нас, и посмотрим, к каким она приведёт нас результатам.

Главные черты этой сказки следующие: у царя Выслава всякую ночь пропадает из сада по золотому яблоку с его любимой чудной яблони. Он призывает трёх сыновей своих и обещает отдать полцарства своего тому из них, кто усторожит и поймает вора. Двое старших царевичей берутся за это, но они только понапрасну хватаются. Став на караул в саду, каждый из них засыпает во время первых двух ночей и ничего не в состоянии узнать. Тогда берётся за это дело младший, третий сын, Иван-царевич, он-то и имеет успех. Выйдя сторожить вора в свою очередь, на третью ночь, он уже не засыпает, бодро сторожит неизвестного врага, и скоро оказывается ясно, кто это такой. Прилетает Жар-Птица и садится на дерево клевать золотые яблоки. Тут Иван-царевич хватает Жар-Птицу за хвост, она вырывается и улетает, оставляя у него в руках одно перо своё: перо это было волшебное, оно испускало из себя такой свет, что освещало весь тёмный сад. Но царю Выславу того мало, что у него с этих пор не пропадают больше яблоки, ему мало и чудного пера Жар-Птицы: он непременно хочет, чтоб ему добыли ту самую птицу, из чьего хвоста у него есть перо, — и вот все три сына отправляются на поиски, но младший с трудом выпрашивает на то позволение отца, а старшие двое царевичей наполнены ненависти к более удачливому младшему брату своему. Начинаются путевые похождения, и вся удача на стороне младшего, третьего брата, Ивана-царевича. Прежде всего на дороге ему является Серый волк, который сначала разрывает на части его коня, но потом, сжалившись, становится ему самым верным помощником, подаёт советы, как совершать подвиги, и сам переносит его на своей спине с быстротой молнии из одного места в другое. Прежде всего волк привозит Ивана-царевича в царство царя Далмата, у которого в золотой клетке сидит Жар-Птица. Иван-царевич беспрепятственно похищает её ночью, готов уже воротиться к отцу, но ему приходит в голову захватить с собою и золотую клетку Жар-Птицы, что именно ему запрещено волком: едва он до неё дотронулся, как вдруг поднимается стук и гром, звенят невидимые струны, проведённые к клетке, проснувшиеся сторожа хватают Ивана-царевича и ведут его к царю Далмату. Этот хочет наказать его, но потом соглашается простить, если он ему добудет коня златогривого от царя Афрона. Начинается второе похождение. Серый волк приносит Ивана-царевича в царство царя Афрона, и царевич совсем было уже похитил коня златогривого — столько же беспрепятственно, как прежде Жар-Птицу, — но и тут ему опять приходит несчастная мысль: вместе с конём похитить и его золотую узду, что запрещено ему было волком. Тут опять поднимаются в конюшнях царских стук и гром, звенят невидимые струны, проведённые к узде; проснувшиеся караульные конюхи хватают Ивана-царевича и ведут его к своему царю. Этот сначала хочет в гневе своём наказать его, но потом обещается простить, если он добудет ему королеву Елену Прекрасную. Серый волк скачет с Иваном-царевичем на спине за тридевять земель в тридесятое царство и там он видит Елену Прекрасную за золотой решёткой, гуляющую с мамушками и нянюшками в чудесном саду. Волк похищает её, потом бежит назад с царевичем и королевною на спине своей так быстро, что посланная за ними погоня не может нагнать их. Приехав к царю Афрону, Иван-царевич получает от него златогривого коня, а сам отдаёт ему серого волка, превратившегося в Елену Прекрасную. Скоро потом волк, сбросив с себя превращение, догоняет их, Иван-царевич садится на него, Елена Прекрасная на коня златогривого, и они едут к царю Далмату. Тут волк оборачивается златогривым конём, и Иван-царевич отдаёт его царю Далмату, а сам получает от него по условию Жар-Птицу и едет назад, в царство своего отца. Тотчас после его отъезда волк сбрасывает с себя и второе своё превращение, снова нагоняет Ивана-царевича и прощается с ним, так как уже сослужил ему всю службу в награду за растерзанного вначале коня. После того выступают на сцену братья Ивана-царевича, ездившие по всему свету и ничего нигде не нашедшие. Они наезжают на своего брата в то время, как он спит в поле, окружённый всем, что добыл при помощи волка. В своей ненависти и зависти они его убивают, берут царевну, златогривого коня и Жар-Птицу, возвращаются в царство к отцу своему и приписывают себе все братнины подвиги. Между тем Серый волк находит Ивана-царевича мёртвым в поле, оживляет его, вспрыснув мёртвой и живой водой, за которой летает по его поручению ворон, потом везёт его, опять-таки на своей спине, в царство отца его Выслава; всё объясняется, братья посрамлены, отец сажает их в темницу, а Иван-царевич женится на царевне Елене Прекрасной. В одном из пересказов этой сказки подвиги совершаются не царевичем, а стрельцом царским; по иному ещё пересказу, завидуют герою и стараются повредить ему не два его брата, а несколько министров царских; в обоих этих последних пересказах герою помогает во всех похождения конь его богатырский.

Долгое время сказка эта считалась у нас чисто русской, истинно национальной; но с тех пор как началось изучение народной словесности других европейских народов, оказалось, что она распространена у многих народов славянского, германского и романского племени (Афанасьев, т. VIII, примеч. к сказкам о Жар-Птице, с. 620–626), а также у новых греков (Hahn, Griechische u. Albanesische Marchen. Leipzig, 1864. I, 285; II, 49), и всё это в формах, до крайности близких к той, в которой она существует у нашего народа. Но мало того что мы сознаём такую общераспространённость нашей сказки, мы имеем сверх того возможность указать теперь, откуда она пришла в Европу.

Происхождение этой сказки — восточное, и здесь мы встречаем следующие первоначальные, очень древние оригиналы.

В сборнике индийских сказок Сомадевы мы находим следующую сказку. В Индии, в городе Вардхаманапуре, жил некогда могущественный и справедливый царь именем Вирабхуджа. Из всех жён своего гарема он более всего любил Гунавару и сына её Срингабхуджу; прочие жёны и их сыновья глубоко ненавидели за это Гунавару и её сына. Им наконец удаётся оклеветать Гунавару перед царём, и он велит заключить её в подземелье, украсив и убрав его, впрочем, со всею роскошью по прежней своей любви к ней. Добившись этого первого успеха, царские жёны начинают теперь думать о том, как бы погубить и ненавистного Срингабхуджу. Случай помогает им в этом. Раз все царевичи были на дворе и учились стрельбе из лука и метанию копья, как вдруг прилетает громадный журавль и садится на кровлю царского дворца. Проходящий мимо буддийский священник говорит молодым людям, с удивлением рассматривающим птицу, что это не простая птица, а Ракшаза (злой дух), именем Агнисикха, принявший на себя образ журавля и летающий по целому миру для того, чтоб наносить где только можно вред: пусть же они прогонят его своими стрелами. Царевичи стреляют в птицу, но ни один не попадает. Тогда священник объявляет, что только один Срингабхуджа в состоянии прогнать птицу, если ему дадут хороший лук. Тут братья воображают, что вот это-то и есть как раз лучшее средство погубить ненавистного им младшего брата. Они тотчас же приносят драгоценный отцовский лук со стрелами, очень хорошо зная, как он дорог их отцу; они соображают так, что если Срингабхуджа попадает стрелой в птицу, то она улетит с этой стрелой и Срингабхудже придётся во что бы то ни стало идти отыскивать стрелу, а если не попадёт и только спугнёт птицу, то опять-таки наверное отправится за нею, чтоб где-нибудь отыскать её: во всяком случае они от него избавятся. Срингабхуджа берёт лук и сразу попадает в птицу, которая тотчас же со стрелой в груди улетает вон. Тут братья приступают к Срингабхудже с притворным отчаянием и умоляют его добыть назад стрелу, иначе беда им всем. Срингабхуджа успокаивает их, обещаясь не возвращаться иначе, как убив птицу и воротив стрелу. Совершенно счастливые от удавшейся хитрости, браться возвращаются в царские палаты и рассказывают обо всём случившемся своим матерям; те ужасно рады. Между тем Срингабхуджа торопится по следам птицы, вступает в густой лес и после долгого странствия приходит в большой замок, скрытый в чаще. Ему выходит навстречу девушка чудной красоты и на вопрос его рассказывает, что здесь живёт царь ракшазов, Агнисикха, а она его дочь и зовут её Рунасикха. "Ты такой стрелок, какого нет другого на свете, — говорит она, — ты сумел ранить даже моего отца. Золотую стрелу твою я взяла себе вместо игрушки". После того она объявляет своему отцу (которого рана уже зажила), что она ни за кого не пойдёт замуж, кроме этого юноши. Агнисикха соглашается отдать дочь свою за Срингабхуджу, если он исполнить все его поручения. Срингабхуджа с радостью соглашается на это условие. Первая задача та, что он должен распознать свою невесту между ста её сёстрами: они все совершенно одинаковы и по лицу, и по платью, и по убору, и у всех надето на шее одинаковое жемчужное ожерелье. Срингабхуджа не знает, как быть, но невеста ему помогает, сказав, что он её узнает по жемчужной нитке, которую она вместо шеи повяжет на голову. "Отец-то этого не заметит, — прибавляет она, — он из демонской породы, а у них нет острого ума". Срингабхуджа верно узнает свою невесту, но Агнисикха всё-таки ещё не отпускает к нему своей дочери, а вместо того задаёт новую трудную задачу: "На вот тебе запряжку волов, — говорит он, — поди за город; там стоит куча зёрен в сто мер: сегодня же вспаши землю и посей все сто мер зёрен". Невеста и тут помогает Срингабхудже и своею волшебною силой вспахивает землю и посевает все сто мер зёрен. Тогда Агнисикха велит ему пойти и собрать все посеянные зёрна. Рунасикха исполняет это, за своего возлюбленного, послав своею волшебною силою несметные тьмы муравьёв на иоле: они в короткое время сносят вместе все зёрна. Но Агнисикха всё продолжает задавать царевичу задачи: он посылает Срингабхуджу к своему брату Дхумасикхе, обитающему в пустом храме Сивы, звать его, со всей его свитой, к другому дню на свадьбу Рунасикхи. Этот храм стоит далеко от замка Агнисикхи, но Срингабхуджа в тот же день ещё должен воротиться назад, не то не получит руки своей возлюбленной. Чтобы помочь Срингабхудже, Рунасикха даёт ему своего собственного превосходного коня, немного земли, воды, терновника и огня и говорит ему, что он должен делать, чтоб выполнить поручение и воротиться целым и безвредным. Срингабхуджа едет на новом коне своём к указанному месту и находит храм Сивы. Произнеся тут перед входом громким голосом приглашение Агнисикхи, он тотчас же во всю прыть скачет назад. За ним устремляется в погоню Дхумасикха, и тогда он бросает позади себя данный ему невестой ком земли: тотчас же на этом месте поднимается огромная гора. С трудом карабкается на неё Дхумасикха и спешит потом за ускользающим у него из рук неприятелем. Тогда Срингабхуджа выливает воду — в одно мгновение тут вдруг разливается река и своими клокочущими волнами преграждает путь демону. Но едва он с величайшим трудом перебирается через реку и начинает нагонять Срингабхуджу, тот бросает терновник, который в одни миг разрастается непроходимым лесом. Дхумасикха почти уже продрался и через этот лес, тогда царевич бросает позади себя огонь, и лес тотчас же весь стоит в пламени. Увидав это, Дхумасикха пугается и, измученный, возвращается домой. Спасённый таким образом Срингабхуджа возвращается к отцу своей возлюбленной и объявляет ему, что выполнил и это его поручение. Тогда Агнисикха начинает думать, что этот юноша — бог и, значит, достойный муж его дочери. Поэтому на другое же утро торжественно совершается их бракосочетание, но когда скоро потом Срингабхуджа хочет воротиться с молодой женой на свою родину, Рунасикха говорит ему, что добром им не выбраться из отцовского замка, Агнисикха их не выпустит, а должны они уйти тайком, и хотя отец её и будет их преследовать, но её волшебная сила защитит их от великой опасности. На другое же утро Рунасикха берёт ящичек, наполненный неоценёнными сокровищами, и золотую стрелу Срингабхуджи, вскакивает с мужем на своего волшебного коня, и они скачут к городу Вардхаманапуре. Проехав уже довольно много, вдруг они слышат ужасный гром в воздухе — это стремительно летит за ними яростный Агнисикха. Рунасикха говорит мужу: "Ничего не бойся! Смотри только, как я его проведу!" И тогда она делает Срингабхуджу с конём невидимыми, а сама превращается в мужчину, берёт у случившегося тут дровосека топор и принимается рубить лес. Увидев дровосека, Агнисикха, не узнавая в нём своей дочери, сходит с облака и спрашивает: не проскакали ли тут верхом мужчина с женщиной? Превращённая Рунасикха отвечает: "Мы никого не видали, да к тому же наши глаза ничего не видят от слёз: сегодня умер царь ракшазов, Агнисикха. Мы и в лес-то пришли, чтоб нарубить лесу для его костра". При этих словах Агнисикха думает: "Ах, какая беда, значит, я умер! Что мне за дело теперь до дочери! Пойду я домой да расспрошу своих людей, как и что было". Таким образом, Агнисикха возвращается к себе в замок, а супруги, смеясь, едут своей дорогой далее. Но только что Агнисикха узнаёт от своих служителей, насилу держащихся от смеха, что он совершенно жив, как тотчас же бросается в погоню за убежавшими. Рунасикха слышит, что он близко, снова делает невидимыми мужа своего с конём, сама превращается в мужчину и выхватывает письмо из рук бегущего тут мимо вестника. В это время прилетает Агнисикха и снова спрашивает переодетую Рунасикху, видала ли она, как тут проскакали верхом мужчина с женщиной? "Нет, — отвечает Рунасикха, — я никого не видел и только думаю о том, как бы скорее посидеть: меня послал с письмом к своему брату Дхумасикхе царь ракшазов Агнисикха: его нынче смертельно ранили в бою с неприятелем, теперь у него жизнь на волоске, и он зовёт брата, чтоб передать ему своё царство". Эти слова сильно поражают Агнисикху. "Значит, меня извели неприятели", — подумал он и поворотил назад. Дома служители удостоверяют его, что он действительно ещё жив, но, чтоб опять не подвергнуться посмеянию, он более уже не преследует дочь. Срингабхуджа благополучно приезжает с женой на родину свою, и там радостно встречает их обоих отец его. Срингабхуджа рассказывает свои похождения и в присутствии братьев отдаёт золотую стрелу. Тогда-то царь узнаёт все сплетение хитрости и обмана, посредством которых хотели разлучить его с любимой женой и любимым сыном. Он велит тотчас же привести из заключения оклеветанную жену свою и хочет послать туда в наказание остальных своих жён, но Гунавара упрашивает его простить их, и он выполняет её просьбу. Всех дурных сыновей он также хочет наказать и отдаёт приказ выслать их из царства, но добродушный Срингабхуджа вступается за них и вымаливает им прощение, и с тех пор они становятся преданными братьями и начинают любить его. На другой день царь посвящает Срингабхуджу в наследники престола.

Родство нашей сказки, а равно и всех остальных европейских сказок о Жар-Птице со сказкою Сомадевы очевидно. Везде тут мы имеем все одни и те же главные мотивы. Во-первых, нам представляются царь и несколько его сыновей (по индийскому рассказу сыновей этих много, по всем остальным их только трое); младший из сыновей — самый лучший, самый счастливый, самый ловкий и удачливый: им-то и совершаются все подвиги. Далее является оборотень, волшебное существо (всего чаще в виде птицы), наносящее вред царству; надо изловить это вредное существо, и за эту задачу берётся младший царевич. Вся эта первая сцена происходит вне дома, на чистом воздухе. Начинаются подвиги младшего царевича, и при этом отыскивание волшебного вредного существа сопряжено с тем, что царевич узнаёт красавицу-царевну, в которую страстно влюбляется и которая тоже начинает любить его, а добывание царевны связано со многими трудными задачами, которые должен выполнить по заказу герой сказки. Он их и выполняет при помощи благодетельного волшебного существа (по индийскому пересказу это сама царевна-красавица, по одному русскому и по норвежскому пересказу это волк, по другому русскому — конь, по немецкому — лисица и т. д.); врагами же героя везде одинаково являются: во-первых, невестин отец, существо волшебное и злое, а во-вторых, братья героя, которые ненавидят его, завидуют ему; но старания их остаются однако же тщетны, и младший царевич благополучно побеждает все препятствия, после чего женится на возлюбленной своей, царевне-красавице. Не может, конечно, во всём этом не остановить нашего внимания то обстоятельство, что в индийском рассказе есть целый ряд происшествий, которых нет в европейских пересказах этой сказки: по индийскому оригиналу, при возвращении героя в своё отечество с добытою невестою за ними несколько раз устремляется погоня, и царевна превращениями и хитростью помогает своему жениху спастись от этой погони. Но эти подробности и мотивы не остались принадлежностью одних только индийских оригиналов: они, правда, не перешли в сказку о Жар-Птице, но только потому, что выделились из общего рассказа под видом особого эпизода и образовали особенное, самостоятельное целое, которое в этом виде и известно как у нас, так и в остальной Европе. Рассказ о спасении жениха от погони невестиными хитростями очень распространён у большинства народов Западной Европы в сказках разных наименований.

Но не следует думать, основываясь на близком сходстве наших западноевропейских рассказов с индийским, будто они непосредственно происходят от него. Как сказка о Еруслане Лазаревиче не происходит прямо из "Шах-Намэ", несмотря на всю близость, так точно и сказка о Жар-Птице не происходит от сказок Сомадевы. Есть другие восточные рассказы, с которыми она в известных отношениях имеет ещё более сходства, чем с приведённым индийским оригиналом. В одной песне сибирского племени кызыльцев, живущих при реке Чёрном Юсе, рассказывается следующее: богатырь Сюдей-Мергэн женился на чужой стороне на девушке чудной красоты. Однажды отец её, Алтын-Хан, стал говорить своим двум другим зятьям, Ай-Мергэну и Кюн-Мергэну: "У меня всякий год исчезают из загона конских табунов жеребята, родящиеся от серебряноволосой голубой кобылы. Кто из вас усторожит эту пропажу, тому я даю половину своего скота, половину всего моего добра". Оба зятя тотчас же едут в поле караулить, как серебряноволосая кобыла будет рожать жеребёнка и как он от неё пропадёт. Узнав об этом от своей жены, Сюдей-Мергэн тоже отправляется ловить вора верхом на плохой кляче, данной ему тестем по просьбе жены, сам одетый только в медвежью шкуру. Едва он поднялся на вершину Алтая, как повстречался ему прежний его богатырский конь, вороной и золотошерстый; Сюдей-Мергэн тотчас надевает оружие и хорошее платье, привязанные к спине коня, садится на него и приезжает в то место, где с остальным табуном пасётся серебряношерстая кобыла. Смотрит: оба зятя, Ай-Мергэн и Кюн-Мергэн, стоят на своих конях и спят. В это самое время серебряношерстая кобыла родит вороного золотошерстого жеребёнка, и в то же мгновение, словно громадное облако какое-нибудь, спускается с неба огромная птица, хватает жеребёнка и летит с ним прочь. Сюдей-Мергэн берёт свой лук и стрелы, стреляет в птицу, попадает ей прямо в середину тела, и та падает, выпустив жеребёнка из когтей. Тогда Сюдей-Мергэн берёт птицу, привязывает её к седлу и едет к своякам своим, Ай-Мергэну и Кюн-Мергэну; те просыпаются от его богатырского голоса, вступают с ним в торг и покупают птицу, дав за неё по суставу от своего мизинца; после того Сюдей-Мергэн, отпустив богатырского коня и снова одевшись в медвежью шкуру, возвращается как ни в чём не бывало домой, а зятья возвращаются домой с торжеством, хвастаются своей победой, и Алтын-Хан щедро награждает их. Скоро потом Алтын-Хан опять говорит своим зятьям: "Ах, зятюшки, вот что я ещё вам скажу! У истоков Белого моря живёт пёстрый золотошерстый тигр, он нападает на мой народ, на моих людей, убивает и пожирает их. Подите убейте его!" Оба зятя отправляются. Дочь Алтын-Ханова и об этом рассказывает своему мужу, Сюдей-Мергэну, и тот сейчас же едет на тигра, по-прежнему в одной медвежьей шкуре и верхом на плохой клячонке своей; на дороге он снова встречается с богатырским золотошерстым конём своим, садится на него, надев наперёд хорошее платье и оружие, привязанные на его спине, с быстротою молнии приезжает к Белому морю, у подошвы Золотой горы вступает в бой с золотошерстым тигром, рубит его своим мечом пополам и, привязав к седлу, отправляется назад домой. Тут он встречается со свояками своими, которые ещё только едут на место подвига, поднимаются ещё в гору. Они торгуются с Сюдей-Мергэном и покупают у него тигра, дав ему за него по ремню, вырезанному из кожи на своей спине. После того Сюдей-Мергэн снова отпускает золотошерстого коня, снова одевается в медвежью шкуру и возвращается к жене; но, наскучившись своим подчинённым положением, и притом на чужой стороне, он покидает жену, едет на вершину Алтая, ставит там свою юрту в густом лесу и поселяется в этом месте. Через три года приезжают туда свояки его, Ай-Мергэн и Кюн-Мергэн; пока Сюдей-Мергэн был на охоте и догадавшись, что это он здесь живёт, решаются погубить его в отмщение за свои мизинцы и ремни из своей кожи. Они выжидают его возвращения, а когда он приезжает домой, они встречают его с притворным радушием, ссаживают с золотошерстого коня, ведут за руки в дом и вдруг сбрасывают в яму в сто сажен глубины, вырытую ими и прикрытую оленьей шкурой. Потом, забрав все его имение, они возвращаются домой. Сюдей-Мергэнова жена начинает подозревать что-то недоброе с их стороны и едет отыскивать своего мужа, живого или мёртвого. Скоро приезжает она к юрте своего мужа; золотошерстый конь, проливая слёзы, рассказывает ей всё дело, и они пробуют вдвоём добыть Сюдей-Мергэна из ямы, опустив туда хвост коня. Но хвост короток, не достаёт до дна на три сажени. После того жена Сюдей-Мергэнова опускает в яму свои косы, но и те коротки — не хватает одной сажени до дна. Тогда по приказанию богатыревой жены золотошерстый конь скачет далеко-далеко, на край неба и земли, и хитростью овладевает там девицей-красавицей, у которой коса в сто сажен длины: он привозит её в юрту. Девица-красавица опускает свои косы в яму, и тогда все они втроём вытаскивают оттуда Сюдей-Мергэна. Тогда этот богатырь из благодарности берёт себе в жёны обеих красавиц и возвращается с ними к своему тестю, Алтын-Хану. Призывают обоих зятьёв, Ай-Мергэна и Кюн-Мергэна, и Сюдей-Мергэн рассказывает всё, как было, и уличает свояков своих во лжи и подлоге, показав Алтын-Хану отрезанные у них суставы мизинцев и ремни, вырезанные у них из спины. Разгневанный Алтын-Хан велит отрубить им головы, но Сюдей-Мергэн вступается и выпрашивает им помилование (Radloff. Proben, II, 615–634).

Легко видеть, что песня эта занимает среднее место между индийскою сказкою о Срингабхудже и европейскими сказками о Жар-Птице (в том числе и нашей). Она сохраняет главные черты древнеиндийского прототипа, но в подробностях и последовательности событий так близка к русскому оригиналу, что кажется ближайшим его источником. Главных противников, завидующих герою и ищущих его погубить, уже не несколько, как в индийской сказке, а только два: ханские зятья Ай-Мергэн и Кюн-Мергэн — это два наши старшие царевичи. Как и эти последние, они засыпают, вместо того чтобы сторожить врага, против которого высланы. Огромная птица — это наша Жар-Птица; благодетельный конь золотошерстый — это наш Серый волк; побеждение тигра золотошерстого превратилось у нас в добывание коня златогривого; девица-красавица, по приказанию коня золотошерстого помогающая герою выбраться из ямы, превратилась у нас в ворона, который по требованию Серого волка приносит мёртвую и живую воду, чтоб оживить нашего богатыря, и т. п. Причина последнего изменения понятна: у нас не могло быть речи о браке героя с двумя жёнами, и потому пришлось несколько изменить весь мотив.

Но в то же время в нашей сказке есть много такого, чего нет в сибирской песне, но есть в индийской сказке. Так, например, и в этой последней, и в сказке о Жар-Птице птица улетает, а не остаётся на месте после того, как герой рассказа стрелял в неё, и именно поэтому герой отправляется в своё странствие: ему надо отыскать эту птицу; потом девица-красавица добывается силой во время похождений героя; в рассказе есть её отец, существо, действующее враждебно против героя, и вследствие того жених с невестой должны спасаться бегством и т. д.

Наконец, есть третьего рода мотивы, которых нет ни в индийской сказке, ни в сибирской песне, но есть в нашей сказке и в европейских сказках: например, то, что прилетающая птица есть Жар-Птица, или Золотая птица, что она своим появлением освещает весь сад во время ночи, что для оживления героя необходима мёртвая и живая вода, принесённая птицей, и т. д. Но это все мотивы, очень распространённые в древней восточной поэзии: так, наша Жар-Птица, или Золотая птица, есть не что иное, как Птица-золототел индийских рассказов (Hitopadesa, libers, von Max Muller. Leipzig, 1844, 107; Somadeva, 8); освещение сада телом божественного или волшебного существа встречается также очень часто в восточных поэтических преданиях (Dsanglun, ubers. von I. Schmidt. Petersburg, 1843, 27, 81, 84); о живой и мёртвой воде, принесённой птицей, читаем рассказы в Магабгарате (напиток бессмертия, с которым прилетает птица Гаруда для того, чтобы воскресить умерших: Fauche. Le Mahabharata, I, 142 и след.), в сказках Сомадевы (Brockhaus, 124), в песнях сибирских народов (Radloff. i II, 117–118, 197–199) и т. д.

К какому же результату приходим мы после всего сказанного? К тому же, что и после подробного рассмотрения сказки о Еруслане Лазаревиче: мы не можем (покуда) указать одного единичного оригинала, от которого происходит сказка о Жар-Птице, обращающаяся как в нашем народе, так и у многих других европейских народов, — но восточное её происхождение несомненно, и в ней мы находим сохранёнными в очень близкой передаче целые отрывки, полные эпизоды из древнейших поэм и песен древней Азии.

* * *

Я рассмотрел две наши сказки: о Еруслане и Жар-Птице лишь в виде примеров, насколько это необходимо для дальнейшего исследования моего. Для примеров выбраны сказки многосложные, как бы составленные из нескольких отдельных сказок, многие мотивы которых повторяются и в других наших сказках. Но точно так же, как здесь прослежено и указано происхождение этих сказок, так легко проследить и указать происхождение большинства и остальных наших богатырских сказок. Сказки об Иванушке-дурачке; о морской царевне; о Василисе Премудрой; о двух из сумы; о скатерти-самобранке, дубинке-самоходке и шкуре, изводящей дождь; о гуслях-самогудах; о трёх царствах; о семи Семионах; о воре, переполохе и испуге; о солнце, луне и звёздах; о Бабе-Яге и т. д., вообще большинство сказок наших не имеют в основе своей ничего русского, и восточные оригиналы их, иногда прозаические, но гораздо чаще стихотворные, легко обозначаются при изучении древневосточной поэзии и литературы. Трудами западных исследователей (особенно Бенфея) доказано, что почти вовсе нет на Западе таких сказок, которые были бы самостоятельны и не происходили бы с Востока, из Азии. Все самые важные, самые многозначительные для исследователя народной жизни и народных верований, понятий имеют восточное происхождение. Исключение остаётся лишь за немногими рассказами средневекового или ещё более позднего местного происхождения. В настоящее время приходится сказать то же самое и о русских сказках. И те, которые у нас общие с западными народами, и те, которые у нас обращаются исключительно в одном нашем народе, — все происходят с Востока. Немногие исключения остаются за средневековыми сказками, перешедшими с Запада или возникшими на русской почве, — таких исключений очень немного. О причинах же, почему вся главная масса сказок восточного происхождения у нас общая с Западом, будет говорено в третьей части, посвящённой выводам.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЫЛИНЫ