Неожиданный Владимир Стасов. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКИХ БЫЛИН — страница 15 из 17

Лишь в настоящее время становится возможным основательное, богатое результатами исследование русских былин. И это по двум причинам.

Во-первых, только теперь весьма тщательно собраны и наконец изданы если не все, то значительнейшие и важнейшие былины наши, и, что особенно важно, они изданы во всей полноте их вариантов. Ещё недавно, едва несколько лет тому назад, были известны очень немногие былины, да и то в большинстве случаев в виде одного-единственного пересказа. Ныне, с тех пор как появились превосходные сборники Киреевского и Рыбникова, мы имеем по целому ряду песен почти про каждого из наших богатырей, а многочисленные варианты представляют необыкновенное богатство подробностей, в высшей степени важных для исследователя.

Во-вторых, в прежнее время вовсе не было известно большинство тех памятников иноземной народной словесности, без которых нельзя обходиться при изучении наших былин. Они изданы (в оригиналах и переводах) также лишь в последнее время.

Правда, у нас немало уже писано о былинах: многие из них сравнены с поэмами и песнями прочих славянских племён и с подобными же произведениями литовского, германского, финского и иных племён, другие рассмотрены как поэтические создания собственно русские и, вообще, как из тех, так и из других извлечены выводы, признанные несомненными материалами древней русской истории и национальности. Но мне кажется, что не следует считать всего этого уже достаточным и удовлетворительным.

Нельзя оспаривать пользы изучения наших былин сравнительно з литовскими, чешскими или сербскими песнями и сказками, с рассказами скандинавской Эдды или германских Нибелунгов, финской Калевалы или англосаксонского Беовульфа; нельзя сомневаться в том, что такое изучение приводит к убеждению в значительном сходстве мимическом и бытовом тех и других. Такое изучение не только полезно, но необходимо. Оно многое разъясняет, многое показывает в настоящем свете и без него не следует, да и нельзя приступать к исследованию о происхождении наших былин. Но всё-таки в конце концов мы добываем здесь только те черты родства и сходства, которые всегда существуют между братьями и сёстрами, т. е. мы приходим тут только к убеждению в одинаковом, общем их происхождении. А этого, мне кажется, мало, потому что мы имеем теперь возможность восходить до самих корней и первоначальных основ наших былин, можем указать родителей, от которых пошли все эти браться и сёстры.

Но, кроме того, я не могу твёрдо веровать и в те национальные выводы, которые так часто извлекаются из наших былин и потом в виде чисто русских материалов вставляются в мозаику древнерусской истории и в объяснение древнерусской жизни. Мне кажется необходимым оспаривать многие из таких выводов, потому что у нас есть теперь в руках средства отделять созданное фантазией и воображением т фактов, действительно исторических.

Сообразно с материалами, мне доступными, я ограничусь рассмотрением не всех, а лишь некоторых из всей массы наших былин. Из былин о богатырях старших, или из так называемой эпохи до князя Владимира, я рассмотрю всего только одну; из так называемого новгородского цикла — также только одну; а большинство исследуемых мною былин заключает в себе всё только богатырей младших и так называемую эпоху князя Владимира. Но так как вообще эти последние былины занимают едва ли не самое видное и главное место в ряду наших былин, так как избранные мною былины принадлежат к числу характернейших и, во всяком случае, я подвергаю их самой подробной анатомии, то уже и те выводы, которые из них одних получатся, имеют, по моему мнению, много интереса и значения и столько важны, характеры и многообразны в своём составе, что рассмотрение в одних уже даёт обильные и интересные результаты.

В настоящем труде былины следуют одна за другою не в том порядке, в каком они обыкновенно бывают расположены в новейших сборниках наших. Достойные всякого уважение издатели этих сборников были совершенно правы, располагая их в принятом ими систематическом порядке: для них главную роль играло то значение, которое имеет каждый богатырь в ряду своих товарищей и при дворе князя Владимира, и этот порядок старшинства они извлекли из самих песен. Но для моей цели было нужно другое. Песни сгруппированы в настоящем исследовании сообразно с тем местным происхождением, которое приписывается тому или другому богатырю.

Поэтому сначала будут рассмотрены мною песни про богатырей южных и киевских (Добрыня, Василий Казимирович, Поток Михайло Иванович, Иван Гостиный сын), потом песни про богатырей заезжих в Киев (Ставр-боярин, Соловей Будимирович); потом песни про удальца северного или новгородского (Садко); далее песни про богатырей общерусских (Сорок калик с каликой, Илья Муромец); и наконец, песни про богатырей общеславянских (Дунай, Ванька Вдовкин сын).

I ДОБРЫНЯ

Похождения Добрыни очень многочисленны и многообразны, так что, по справедливому замечанию одного из наших исследователей, г. Безсонова, составляют по объёму и развитию частностей целую поэму.

Главные черты песен о Добрыне следующие. Когда пришло время Добрыне родиться, чудные знамения стали совершаться на земле: сначала пробежало стадо, стадо звериное, стадо змеиное, впереди бежал лютый Скимен-зверь (лев). Прибежал он к реке, закричал по-звериному, засвистал по-соловьиному, зашипел по-змеиному; тогда с крутых берегов песок посыпался, в Днепре-реке вода всколебалась, берега зашатались, тёмные леса к земле склонились, зелена трава в поле повянула: то народился богатырь Добрыня Никитьевич, рода княжеского, рязанец по происхождению. Стал он рости и крепнуть, и старые люди пророчили про него, что быть Змею убитому от него. Семи лет посадила его мать грамоте учиться, и грамота далась ему. Будучи ещё малым ребёнком, начал он ездить в чистое поле, на гору Сорочинскую, топтал там молодых змеёнышей, выручал там полонов русских; двенадцати лет он завёл дружину храбрую, из молодых товарищей, с которыми гулял и тешился. Однажды, когда его доняли великие петровские жары, стал он проситься у своей матери на купанье в Израй-реке: она отпустила его, дала своё благословение, но заказала остерегаться Израй-реки. Та река быстрая, сердитая, говорила она; не плавай ты, Добрыня, за первую струю, не плавай ты, Никитич, за другую струю, середняя ж струйка — как огонь сечёт. Но он её не послушался, пошёл с своей дружиной молодою к Израй-реке, разделся и один бросился в воду; никто из его молодцов нейдёт туда, не смеет. Поплыл он за первую струю, потом и за вторую; вдруг третья струя схватила его и понесла, и тут налетел на него лютый Змей Горыныч о двенадцати головах: хочет Добрыню огнём спалить, хоботом (хвостом) ушибить, хочет Добрыню живого съесть. Был взят у Добрыни с собой малый паробок, и он закричал Добрыне, что великая на него беда идёт; тогда молодой богатырь схватил на берегу свою шляпу земли греческой и, зачерпнув в неё песку, метнул в Змея, засыпал ему песком глаза и тут же сшиб змеевы все 12 хоботов. Потом Добрыня вскочил ему на белы груди, а Змей взмолился и стал просить себе пощады, обещаясь не летать более на землю русскую, не уносить людей русских. Но Добрыня не послушался Змея и убил его до смерти, а потом освободил из плена многих царей и царевичей, сидевших в плену у Змея, в его глубокой норе, а главное — освободил молодую Запаву Путятишну, украденную Змеем, которую князь Владимир, её дядя, велел Добрыне сыскать и привезти в Киев. Впоследствии, находясь на службе у князя Владимира, Добрыня однажды гулял по улицам киевским и зашёл в переулок, где жила Маринка-чародейка. Глядит, а наверху её терема сидят два голубя и милуются; Добрыня пустил в них стрелу из своего лука, но промахнулся и стрелой разбил окошко в терему. Крепко рассердилась за это на Добрыню Марина, однако же ничего не сделала ему на этот раз, а только чарами приворожила его к себе, так что он, влюбившись в неё до страсти, стал часто ходить около её терема. Вот пришёл он туда однажды; у Марины вечеринка была, собрались душечки красны девицы и молоденькие молодушки, все дочери отецкие, все жёны молодецкие. Стали они его звать к себе, Марина же только бранила и гнала его прочь; вдруг Добрыня увидал, что у ней в гостях сидит её любовник, Змей Горыныч, сильно рассердился, ударил в двери огромным бревном и, проломив их, бросился в терем. Вышел против него Змей, хочет Добрыню огнём спалить, хочет его хоботом ушибить, но богатырь схватил саблю свою, хочет изрубить Змея в мелкие куски: испугался его Змей и, поджав хвост, бежал, от страха извергая помёт; тогда Марина так озлилась на него, что чарами своими превратила его в гнедого тура и пустила в поле, где паслись другие туры — такие же богатыри и обороченные ею в туров. И стал Добрыня всем им атаман, золотые рога. Но скоро, напуганная крёстною матерью Добрыни, которая грозится её самое превратить в суку, Марина обёртывается птичкой-касаточкой и летит в чистое поле; там она находит Добрыню, садится ему на правый рог и начинает говорить:

— Нагулялся ты, Добрыня, в чистом поле, тебе оно наскучило, и зыбучие болота тоже; а не хочешь ли, Добрыня, жениться, не возьмёшь ли ты меня за себя?

— Возьму, — отвечает он ей.

Она его снова оборачивает добрым молодцем. Они венчаются, но Добрыня саблею отсекает ей руки, потом ноги, потом губы с носом, наконец и груди, приговаривая:

— Не надобны мне они, служили они Змею Горынычу на утеху, миловал их Змей Горыныч.

Вот ещё эпизод из того времени, когда Добрыня служил у князя Владимира. Шёл однажды у князя Владимира великий пир в Киеве на всех князей, бояр и могучих богатырей. И стал посылать Владимир своего богатыря Василия Казимировича:

— Есть у меня тебе, Василий, служба: ступай ты в Большую Орду, вези ты царю дани-пошлины, 12 ясных соколов, 12 белых кречетов, мису чиста золота, мису чиста серебра, мису скатка жемчуга.

Василий выбирает себе в товарищи богатырей Добрыню и Ивана Дубровича (по другим пересказам Марка-паробка, крестового брата Добрынина); они надевают на себя "одежицы дорожные, драгоценные" и едут в Орду. Увидав их, царь говорит: "Не бывать вам, молодцам, на святой Руси, не видать вам князя Володимира и не гулять вам по конным площадям".

После того, желая их погубить, царь, ещё не принимая привезённых даней, предлагает им один за другим несколько закладов, с тем что кто проиграет, тот заплатит жизнью. Сначала он предлагает им сыграть с собою в тавлеи. Садится Добрыня и обыгрывает своего противника. Потом царь предлагает им всем стрелять из лука в цель в состязании с ним самим. Добрыня принимает вызов; приносят царский лук, такой огромный и тяжёлый, что с великим трудом несут его на носилках несколько богатырей. Добрыня берёт этот лук одной рукой, начинает натягивать тетиву, и лук ломается в его руках. Тогда он посылает за своим луком, что при коне остался пристёгнут у седла, стреляет из него, попадает в цель сквозь кольцо. Побеждённый в стрельбе, царь крепко этим недоволен и предлагает русским богатырям, чтоб они на дворе померялись в борьбе с его борцами. Добрыня соглашается и на этот вызов, спускается с крыльца красного и идёт на широкий двор, а царь садится с Василием Казимировичем и крёстным братом Добрыниным на свои балконы смотреть борьбу богатырскую. Трое знаменитых борцов царских выходят против Добрыни, трое татаровей престрашных и преужасных: в плечах у них велика сажень, между глазами велика пядень, на плечах голова, как пивной котёл. Взял Добрыня первого татарина за ворот, другого за голову, третьего за волосы, бросил их о сыру землю: одним татарином размахивает, как палицей, и колотит остальных, наконец всех их зашибает до смерти. Тогда отворяются ворота на широкий двор, и повалила туда татарская сила. Добрыня закричал громким голосом, стал звать на помощь; тотчас прибежал на двор его крёстный брат, схватил в руки ось тележную и стал ею татар поколачивать. Пошли они вдвоём на тёмную орду, стали её бить, как траву косить; бились молодцы целые сутки, силы у них не уменьшилось, сердце богатырское не утихнуло, а в орде стало силы мало становиться. Наконец царь начал просить Василий Казимировича, чтоб он остановил своих товарищей-богатырей, помиловал бы остальных татар, взял бы дани-выходы за 12 лет и грамоту повинную: вперёд не то что брать дани с их князя, но он ещё сам будет их платить Владимиру. Василий останавливает расходившихся Добрыню и его крестового брата; они все идут к царю в палаты, берут дани за 12 лет и грамоту повинную и уезжают.

Наконец, последний эпизод наших песен о Добрыне состоит в следующем. Ещё вскоре после первой победы над двенадцатиглавым змеем на реке Израе Добрыня встретил однажды в поле богатыршу-поляницу и вступил с нею в бой. Она его победила; посадила к себе в карман, но потом вышла за него замуж. Теперь же этот богатырь, уезжая один раз на подвиги, говорит своей жене: если он не вернётся после назначенного срока — значит, он убит или умер, и она может выходить замуж за кого хочет, только бы не за богатыря Алёшу Поповича. Срок проходит, и жена Добрынина выходит замуж, но именно за Алёшу, который успел обмануть её, уверив, что муж её умер. Но во время свадебного пира Добрыня возвращается, жена узнаёт его и тотчас же, бросив Алёшу, переходит к нему.

Такова полная история Добрыни со всеми её подробностями, разбросанными по многочисленным нашим песням.

Никто у нас никогда не сомневался в том, что герой этих песен — лицо самого чистого русского происхождения. Наш народ, поющий эти песни, также издревле привык считать Добрыню одним из самых настоящих, коренных богатырей своих.

Наши исследователи сближали этого богатыря с Добрыней летописей, дядей князя Владимира, не сомневались в том, что у нас тут перед глазами подлинное изображение древнерусского князя со всеми характерными его особенностями. Некоторые из них делали из песен очень точные и подробные выводы о Добрыне. "Добрыня, — говорит Хомяков, — тип удалого наездника нашего. Кажется, в нём воображение народных поэтов олицетворило дружину варяжескую. Он — дружинник высокого происхождения, он ищет приключений ради самих приключений. Более смелый наездник, чем сильный воин, он всегда подвижен, всегда молод; но русское чувство дало беззаботному богатырю мягкость и человеколюбие, которое резко отделяет русского от татарина, равно жестокого как к иноплеменным, так и к своим товарищам и подданным". "Добрыня, — говорит К. Аксаков, — дядя Владимира по летописям и племянник его по песням. Самое название, Добрыня, уже обрисовывает нрав этого богатыря, и точно, доброта и прямодушие — его отличительные свойства". "Благородство по происхождению Добрыни, — говорит г. Безсонов, — его боярство, видны повсюду, даже в этом постоянном отечестве, Никитич, в этом "дородстве", которое преимущественно ему приписывается. Особенное благородство разлито и во всём его образе: мягкость в отношениях, изящество в приёмах, рыцарство в подвигах. Добрыня — наш Гектор, наш Милош". "Вежливость и образование Добрыни, — говорит г. Буслаев, — соответствуют его княжескому происхождению. Первоначально эпос воспевал в нём, вероятно, брата Малуши, клюшницы Ольгиной, от которой родился князь Владимир".

Все эти исторические и психологические соображения были бы, может быть, очень хороши и глубоки, если б имели хоть сколько-нибудь прочное основание. Но этого нет. Богатырь Добрыня и его похождения — происхождения вовсе не русского. Они пришли к нам из Азии.

Сравнивая наши песни о Добрыне с поэтическими произведениями Востока, мы прежде всего замечаем, что в наших песнях о Добрыне уместилось, с некоторыми небольшими изменениями, повествование об одной из знаменитейших и величайших мифических личностей древнего Востока. Наш Добрыня — это не кто иной, как индийский Кришна, одно из воплощений (аватаров) бога Вишну, одного из трёх лиц индийской мифологической троицы. Похождения нашего Добрыни — это не что иное, как те же самые рассказы (только урезанные и сокращённые), которые посвящены описанию похождений Кришны в особой индийской поэме, известной под именем Гариванса. Но наши рассказы соответствуют лишь некоторым эпизодам жизни Кришны, преимущественно из времени его младенчества и первой юности. События зрелого возраста Кришны не перешли в наши песни.

В Гаривансе рассказывается о рождении и молодости Кришны (Гари) следующее.

В городе Матхур (в северо-западной Индии) царствовал царь Канса из породы Асуров (злых богов). Знаменитый отшельник, старец Нарада, предсказывает ему, что восьмой ребёнок, имеющий родиться от Деваки, его родной тётки с отцовской стороны, будет причиною его погибели и сядет на его престол. Эта Деваки замужем за Васудевой, сборщиком даней царя Кансы. Получив грозное известие это, Канса принимает меры, чтоб все восемь детей Деваки не остались живы, и ему удаётся умертвить первых семерых ещё зародышами. Но восьмой — Кришна, воплощение бога Вишну, — этого уже не достигает рука царёва. Рождение его совершается тайно от Кансы и сопровождается особенными знамениями. "В ту минуту великолепной ночи, — говорит Гариванса, — когда стал воплощаться Вишну, моря заколебались, горы задрожали до самых основ своих, разные огни заблистали: Джанарддана (Вишну) показывался на свет. Потом ветры стали дуть спокойно, волнение стихий кончилось, звёзды засверкали на небе: Джанарддана родился. Небесные барабаны зазвучали с силою, дождь из цветов начал падать с неба, небесные музыканты (Гандхарвы) и небесные девы (Апсаразы) прославляли будущего победоносца. Весь мир был осчастливлен его рождением". По повелению богов и для того, чтобы спасти маленького Кришну от преследований Кансы, Васудева тотчас же после рождения Кришны берёт его и относит к пастуху Нанде, которого жена, Ясода, родила в эту же самую ночь. Он тайно оставляет его там, а вместо него уносит с собой новорождённую девочку; но и Нанда и Ясода навсегда остаются в полном неведении о подмене. После того Васудева объявляет Кансе, что восьмой ребе нок родился у его жены. Канса прибегает со своей свирепой стражей грозным голосом требует новорождённого младенца и, схватив девочку за ногу, расшибает ей голову о пол. Но несчастное маленькое создание не погибло: девочка превращается в божественную деву, которая поднимается на небо, пророча Кансе его погибель.

Между тем в тот же самый день, только немного пораньше, у другой жены Васудевы, именем Рогини, также родился сын. Это — Санкарша на (или Баларама), старший брат и будущий постоянный сподвижник Кришны. Из предосторожности против Кансы Васудева велит пастуху Нанде переселиться со всем семейством в другую страну, а именно во Враджу, где живёт Рогини с Санкаршаной: этого старшего сына своего Васудева также отдаёт на воспитание в семейство Нанды. Таким образом, оба брата растут вместе, не зная о родстве своём. "Оба ребёнка, — говорит Гариванса, — исполненные совершенства и грации, стали вместе учиться ходить. Кришна и Санкаршана никогда не расставались, они были точно одно и то же тело. Они следовали одним и тем же правилам, спали в одной постели, сидели на одном стуле, носили одинаковые платья, получали одинаковое воспитание… Семь лет они оставались во Врадже, пасли телят, бегали по лесам и оглашали их приятными звуками, которые умели извлекать из листьев. Ни с чем нельзя сравнить красоту их лица; из павлиньих перьев они наделали себе браслетов, на голове носили цветочные венки, на грудь повесили себе ожерелья из диких плодов: посмотреть на них — примешь за лесных детей. Убравшись гирляндами из лотоса, повеся через плечо (по предписанию закона) шнурок своей касты, а на боку чашку (для омовений), они поигрывали на флейте. Они смеются, шалят и спят на листьях или гуляют". Немного подросши, Кришна и брат его набрали себе в товарищи игр молодых пастухов. "Днём, — говорит Гариванса, — Кришна играл с молодыми пастухами одних с собою лет. Под тенью великолепного дерева бхандиры вся эта молодёжь проводила время в сельских забавах. Одни из них, став в кружок, выражают своё веселье песнями; другие, увлечённые удовольствием, славят Кришну".

Богатырские подвиги Кришны начались очень рано. Ещё в первые дни его младенчества, когда он лежал в люльке, ночью прилетела к нему в виде птицы Путана, кормилица царя Кансы, дочь царя Детиев (Асуров). Это было страшное чудовище: она яростно махала крыльями и производила в воздухе страшный шум. Её крик похож был на крик тигра. Став на колесо телеги (служившей Кришне люлькой), покуда всё семейство спало, она подала Кришне одну из грудей своих, откуда тёк настоящий яд. Ребёнок схватил грудь, но в то же мгновение Путана испустила глубокий вздох и упала на землю: у ней грудь была откушена. Испуганные шумом, Нанда, Ясода и все пастухи проснулись. Они нашли Путану без памяти на земле и без одной груди; она была точно убита громом. Вскоре потом в числе нескольких других подвигов (которые мы пропустим, потому что они не вошли в наши песни), Кришна совершил следующее. "Однажды он со своим стадом зашёл на берега большого озера, которое сами боги боялись переезжать. Чёрные и неподвижные его воды кажутся совершенно тихим морем, не видать там ни единой рыбы, ни единой водяной птицы. Это — глубокая пучина, подобная небу, затянутому тёмными облаками. Опасные его берега там и сям пронизаны широкими расселинами, где гнездятся змеи, и покрыты дымом, исходящим от яда, извергающего пламя. Нет стадам пастбища в окрестностях этого озера, ни одно животное не может там напиться, и благочестивые люди не приходят туда совершать предписанное законом тройное омовение. Жители воздуха избегают его соседства; воды озера, разливаясь по траве, сожигают её, и пустыня лежит далеко вокруг: такова страшная, пожирающая сила яда в этих волнах. Увидав это глубокое, большое, страшное озеро, Кришна сказал сам себе: "Ясно, что это озеро есть нынче жилище ужасного и чёрного Калии, царя змеев. Прежде он жил в море, но покинул его, испугавшись Гаруды, царя птиц, неприятеля змеев, и теперь зачумил реку Ямуну, текущую в море. Ужас, им внушаемый, обратил здешний край в пустыню. Надо сделать так, чтоб можно было прогуливаться по обоим берегам этого озера, а для этого я должен одолеть царя змеев, чтоб волны, теперь нечистые, стали после моей победы хороши и полезны, чтоб их могли безопасно посещать все жители Враджи и пользовались бы ими для своих домашних нужды и благочестивых омовений. Чтоб выполнить это, я и пришёл жить во Враджу: я родился на свет в виде пастуха для того, чтоб уничтожать все чудовища этой породы". И, подойдя тотчас же к берегу озера, молодой Кришна крепко привязал свой пояс к дереву и легко вскарабкался на его вершину. Потом, повиснув оттуда, как облако, он бросился в озеро. Шум его падения раздался далеко вокруг; волны всплеснулись и брызнули, точно дождь из только что прорвавшейся тучи. Великое жилище змеев пришло в волнение: их царь вышел из воды, ярость блистала в его глазах, красных от гнева, и в эту минуту Калия был похож на кучу тёмных облаков, несущих в себе бурю. Пять огромных и страшных голов поднимаются вокруг его великанского тела, по концам их пять пастей, извергающих пламя и потрясающих остриями. Он скачет в ярости, он мечет молнии и точно будто наполняет всё озеро своею пылающею массою. Волны дрожат, и река Ямуна отшатнулась в испуге. Увидав пасти чудовища, полные пламени, видя дерзкий поступок Кришны, бросившегося в озеро, сам ветер остановился от ужаса. Царь змеев, весь в дыму, метнул пламя: оно в одно мгновение испепелило деревья поблизости на берегу; таково будет однажды действие огня, который явится в конце времён. Его дети, жёны и остальные змеи, его прислужники, являются все и извергают страшный огонь, смешанный с потоками яда и клубами дыма. Они сплетаются ужасными узлами и опутывают ими руки и ноги Кришны: дивный ребёнок остаётся неподвижен, как гора. Своими острыми и ядовитыми зубами змеи яростно кусают его, волны взволнованы, один Кришна спокоен, их ярость и их яд ничего не могут ему сделать. Однако же все пастухи, дрожа от страха, возвращаются с плачем во Враджу; от слёз они едва могут говорить. "Кришна сошёл с ума, — восклицают они, — и бросился в Калиино озеро; царь змеев пожирает его теперь. Ступайте живо, расскажите это скорее Нанде и его людям, скажите ему, что его ребёнка похитил змей из большого озера!" От этих слов Нанду словно громом поразило — убитый, уничтоженный, он тотчас же бросился к озеру с детьми, юношами, стариками и Санкаршаной. Вся эта толпа пришла к жилищу царя змеев. У Нанды и прочих пастухов глаза были полны слёз, они громко рыдали, стоя неподвижно на берегу. Иные восклицали: "Ах, бедный ребёнок!" "Ах!" — отвечали другие. А иные только плакали, задавленные горем. Особенно женщины жалели Ясоду. "Пришёл тебе конец, — говорили они, — схватил твоё любимое дитя царь змеев. У тебя было бы каменное сердце, если бы оно не надорвалось. И как ему вынести это печальное зрелище! Ах, посмотрите на Нанду: вон он, на берегу озера, глядит на своего сына и точно потерял всякое чувство. Пойдёмте за Ясодой, бросимтесь с нею в озеро, где живёт змей. Что нам теперь во Врадже без Кришны?" Санкаршана, брат Кришны, услыхал жалобы этих женщин и всех жителей Враджи. Это его тронуло, и он сказал бессмертному Кришне: "Кришна, Кришна! О ты, составляющий счастье этих пастухов, употреби скорее свою силу, чтобы одолеть этого царя змеев, вооружённого ядом. Наши родители и остальные люди, воображая, что ты простой смертный, оплакивают твою участь". Только что Кришна услыхал эти слова Рагинина сына, сопровождаемые выразительными жестами, он тот час же играючи стал действовать руками, разорвал змеиные узлы, которыми был опутан, и принялся топтать ногами толпы чудовищ, выходивших из воды. Но этого мало: он схватил одну из огромных голов их царя, пригнул её перед собой и легко вскочил на неё. Стоя на этом помосте, Кришна начал плясать, качаясь руками и ногами, украшенными сверкающими браслетами. Змей, весь израненный этими движениями и извергая из пастей чёрную кровь, сказал своему победителю: "О Кришна! Если я показал столько ярости, так оттого, что я не знал, кто ты таков. Я объявляю себя побеждённым, мои все яды изошли, и я отдаю себя в твою власть. Говори, как нам быть: мне с моими жёнами, детьми и всем семейством? Кому мне теперь быть покорным? Себе я прошу только жизни". Увидав у своих ног пятиглавое чудовище, Вишну (Кришна) почувствовал, что весь его гнев погас, и отвечал умоляющему царю: "Я не могу оставить тебя в реке Ямуне. Ступай жить в море со своим семейством и родными. Но если когда-нибудь кто из твоих подданных или детей твоих придёт на эту землю или эти воды, я его убью своей рукой. А если Гаруда, твой враг, станет тебя преследовать в море и будет грозить тебе смертью, покажи ему на твоих головах следы моих ног, и он перестанет нападать на тебя". Так говорил Кришна; царь змеев головами своими дотронулся до его ног и в виду пастухов, смотревших на это зрелище, вышел из озера".

Затем идёт рассказ о новых подвигах Кришны, и один из важнейших в числе их следующий. "После блестящих побед своих Кришна стал помышлять только об удовольствиях. На больших дорогах во Врадже он устраивал бои быков или борьбу сильных пастухов, а не то ещё ловил в лесу коров на манер крокодилов. Под вечер, в самое удобное для его забав время, он собирал молодых пастушек и с ними пускался в игры, свойственные их летам. В тени ночной эти красавицы-шалуньи жадно устремляли глаза свои на милое лицо Кришны, сиявшее, как месяц в небе. Одетый в шёлковое платье, окрашенное жёлтой охрой, он оттого блистал только белее нежным светом. Его руки и голова были украшены гирляндами из диких цветов, и своею красотой он просветлял всю Враджу. "Вот Кришна!" — говорили они, видя его на поле. Они бегали за ним с напряжённою и задыхающейся грудью, глядели на него одушевлёнными глазами. Вдали от своих отцов, братьев, матерей они следовали за Кришной, увлечённые удовольствием и лёгкие, как лани. Раз вечером во время этих забав вдруг увидали: бежит в ярости Аришта. Ужас напал на всю страну. Он приближается, подобный чёрным облакам, нависшим в воздухе, столь же ужасный, как тёмный гений смерти. Рога его грозны, глаза его блестят, словно солнце, нога его, точно вила, взрывает землю; то его зубы ударяют одни об другие, то языком он лижет себе губы; его хвост гордо изгибается, спина напряжена, щетина на горбу встала дыбом; все его члены широки и ужасны; он весь покрыт коровьим помётом, голени у него толстые, рот большой, колени твёрдые, живот огромный, он бежит, опустив рога, с повисшими вниз щеками и бросается на коров, которых мучит своими ужасными ласками; на его морде следы ран от ветвей древесных, и, всегда готовый к бою, он умерщвляет рогами своих соперников. Таков Аришта, грозный детия (демон), принявший на себя вид вола. Пробегая страну, он не вовремя расточает свои опасные ласки коровам: одни уже понесли, а теперь выкидывают; другие уже отелились и теперь не могут более кормить своих телят. Самец непобедимый и владыка насилию, он один царствует по всему пастбищу, утомляет своими бешеными нежностями взятых насильно жён и до смерти замучивает их в наслаждении. Не видать было других волов, молодых бычков. Тогда коровы столпились к Кришне, чтоб он их защитил. Этот вол, свирепый слуга Смерти, пугал их шумом, подобным грому. Кришна, ударив в ладоши и закричав львом, бросился этому демону, превращённому в вола. Увидав неприятеля, Аришта приходит в ярость от шума: хвост его поднимается, глаза сверкают; он мыча бросается в бой. Кришна, неподвижный, как скала, спокойно ждёт идущего на него свирепого зверя. Аришта быстро приближался, ставя глаза на живот Кришны. Он хочет боднуть его насквозь: тогда бог, сам подобный могучему волу, выказывает против своего чёрного безрассудного противника силу и ловкость, равные его силе и ловкости. Они вызывают друг друга на бой, они сталкиваются: Аришта выбрасывает из ноздрей своих со страшным звуком кровавую пену. Противники, тесно сжавшись, подобны облакам, что осенью показываются, будто бы скованные вместе. Наконец Кришна, одолев своего гордого неприятеля, наступает ему ногой между рогов и давит ему горло точно так, как выжимают мокрое бельё. Потом он вырывает у него левый рог им бьёт его в голову. Демон падает и издыхает: рог его вырван, голова искалечена, плечо расшиблено, изо рта течёт кровь, словно вода брызжет из облака. Увидав торжество гордого Кришны, все существа славят его: пастухи, счастливые его покровительством, кланяются ему почтением и честят его так, как бессмертные честят Индру в небе".

Известие о подвигах и торжествах Кришны сильно тревожит царя Кансу. Он созывает всех своих родственников, богатырей, советников высказывает им свои опасения и твёрдую решимость извести Кришну его брата Санкаршану. Потом обращается к своему казначею Акруру и говорит ему: "Поезжай ты, Акрура, скорей во Враджу и по моему приказу привези сюда обоих детей, Нанду и пастухов, моих подданных. Скажи Нанде, чтоб он собрал дань за нынешний год и тотчас же ехал сюда, в город, с пастухами. Прибавь, что Канса со своим двором и жрецами хочет видеть обоих Нандиных сыновей, Кришну и Санкаршану. Говорят, что они сильные и ловкие атлеты, искусные в тех играх, что производятся на театрах и где люди оспаривают друг у друга победу в притворных боях. У нас тоже есть два борца, знаменитых своим искусством в бою, Ченура и Муштика. Мы заставим бороться обе пары. Мне хочется увидать этих двух детей, сравниваемых с богами, этих двух богатырей, моих двоюродных братьев, живших по сю пору в лесу. Пусть ещё будет объявлено по этим пастбищам и но всем окрестностям, что, дескать, царь будет праздновать великий праздник лука. Ступай же, Акрура, привози же скорей мне детей, мне хочется поскорей их видеть. Приезд их доставит мне большое удовольствие, и я тогда посмотрю, что мне с ними делать. Если, получив мой приказ, они ослушаются, я их заставлю силой. Но с детьми надо наперёд ладить добром. Старайся умаслить их лаской, так чтоб они поехали сюда сами собой. Я жду от тебя, Акрура, это важной услуги". Приехав во Враджу, казначей успевает уговорить Кришну, и тотчас начинаются общие сборы. "Приходят старики, неся гостинцы, предназначенные для царя, и свою дань, состоящую из быков, упряжных буйволов, стад, молока, сливок, творога, масла". По приезде в город Матхуру Кришна и Санкаршана, оставя свою огромную свиту, идут одни прогуливаться по городу. На одной улице они силой отнимают у красильщика богатые царские одежды и надевают их на себя; на другой улице цветочник добровольно отдаёт им гирлянды для их украшения, а на третьей старуха уступает им духи для умащения тела. "Они пошли к царскому дворцу и вошли туда без всякой помехи: невозможно было узнать под новой одеждой этих молодых пастухов, выросших в поле и привыкших ходить в пастушьем платье. Никем не остановленные, они прошли до палаты, где стоял лук: точно это шли два могучие льва, выросшие в лесах гималайских. Им захотелось видеть большой лук с его великолепными украшениями, и они сказали сторожу: "Сторож Кансина оружия, покажи ты нам, пожалуйста, этот лук, для которого приготавливается праздник; этот Кансин лук столько чудесный, столько знаменитый". И сторож показал им этот лук, похожий на столб. Лук, которого никто не мог натянуть, которого не могли сломать сами боги и даже Индра. Могучий Кришна, затаив в сердце радость, берёт этот лук, уважаемый детиями (асурами), вертит его в руках, натягивает, гнёт несколько раз. Вдруг лук, согнутый с силой, как гибкий змей, ломается пополам, и в то же мгновение Кришна и Санкаршана исчезают. Звук, произведённый луком, когда сломался, был подобен грому урагана, от него задрожал весь гарем, и звук этот пошёл по воздуху".

Получив известие о таком событии, царь Канса догадывается, что это был Кришна; он крепко смущается, приходит в великую горесть. Но у него есть ещё надежда, надежда на борцов. Он идёт осматривать залу театра, где обыкновенно производят борьбу, велит великолепно разукрасить её и потом даёт своим двум борцам строгое повеление непременно убить в борьбе ненавистных и страшных Кришну и Санкаршану, обещая за то великие царские милости. Борцы обещаются. Для большей ещё предосторожности Канса велит поставить у входа в театр лучшего и свирепого своего слона и приказывает его вожаку разъярить его так, чтобы он раздавил обоих братьев, только они подойдут к театру. И сделав все эти приготовления, Канса на другой день идёт в театр, наполненный бесчисленною толпой народа. "Он был весь в белом; его тюрбан, опахало и чамара (бычачий хвост для обмахивания мух) были того же цвета — таков сияет месяц поверх белой горы. Он садится на свой трон, и, видя несравненный блеск, окружающий царя, зрители приветствуют его радостными криками. Между тем борцы выходят на сцену. Их одежды развеваются вокруг тела, они поворачиваются на все три стороны зала. Раздаются звуки инструментов и покрывают все остальные звуки. Тогда сыновья Васудевы показываются в дверях театра". В несколько мгновений Кришна одолевает слона, хотевшего было схватить его, вырывает у него хобот и им же бьёт слона с такою силой, что тот от боли и изнеможения извергает свой кал; кровь течёт ручьями из проломленной головы его; в то же время Санкаршана вырывает у слона хвост и, наконец, оба брата убивают слона до смерти. Канса в ужасе, его приводят в ярость радостные восклицания всего присутствующего народа. Между тем оба победителя входят в залу театра, и, кипя яростью, Канса выставляет против них своих борцов: на Кришну он выпускает могучего Чануру, на Санкаршану охотника Мухтику — борца, полного ловкости и силы и по росту своему подобного высокой горе. Начинается бой. "Всё собрание, внимательно следившее за движениями их рук, содрогалось при звуке каждого удара. Раздались одобрительные восклицания из некоторых лож. Лицо у Кришны было покрыто потом, его взгляд неподвижен. Канса левой рукой махнул музыке, чтоб она замолчала, но тогда раздалась невидимая музыка с неба и присутствовавшие тут боги ободряли Кришну. Потешившись несколько времени с Чанурой, Кришна собрал наконец все свои силы. В это время земля задрожала, все ложи потряслись, и из диадемы Кансы выпал самый великолепный алмаз. Опустив руки, Кришна схватил ошеломлённого, растерявшегося Чануру: его кулак отяжелел над головой несчастного, колено — над его грудью. У Чануры глаза выскочили из своих ямок с потоками слёз и крови, точно золотые колокольчики, что висят на шеях у слонов. Чанура, ослеплённый, упал без памяти посреди театра и испустил последний вздох. Вся сцена завалена была его огромным телом, подобным скале. После его смерти Санкаршана напал на Муштику, а Кришна схватил другого атлета, именем Ташалу. Подняв этого Ташалу, ростом похожего на холм, Кришна сто раз размахивает его и потом бросает оземь. Великан, потрясаемый рукою Кришны, извергает ртом потоки крови и умирает. Могучий же Санкаршана долго преследовав своего противника и заставив повертеться во все стороны, вдруг ударил его кулаком в голову с силой молнии, павшей на холм. Мозг Муштики раздавлен, его глаза выскочили, голова опустилась, он упал со страшным шумом". Тут обрадовались и ободрились все сторонники Кришны и его брата. Но Канса, испуганный и разбешенный, закричал своим воинам: "Вытащить отсюда вон этих двух пастухов! Мне тошно смотреть на этих несчастных мужиков! Один из них даже собирается отнять у меня престол. Схватить и посадить в цепи безумного Нанду, изменника! Сегодня же бесчестных наказать палками безбожника Васудеву, он всегда был мне врагом! Взять коров и прочее добро у этих пастухов, противных сторонников Кришны!" При этих словах справедливая и чувствительная душа Кришны возмутилась, он видел вместе и горесть своих родителей, и страдания Деваки, которая тут же упала в обморок. Прежде чем кто-нибудь подумал остановить его, он одним прыжком вскочил в ложу Кансы, схватил его за волосы и поволочил на середину театра. Тут он под руками Кришны испустил последний вздох.

После этого царём в Матхуре делается старик Уграсена, а Кришна с братом поселяются в этом же городе и, будучи всё ещё очень молоды, обучаются военным наукам у многоопытного Сандипани. "Когда кончилось их воспитание, Кришна пришёл с Санкаршаной к Сандипани и спросил: "Что нам подарить нашему учителю?" Этот, зная всё их могущество, поспешно отвечал: "Был у меня единственный сын, которого я горько жалею; он погиб в волнах морских, отправившись в благочестивое странствие к святым местам и водам. Отдай мне его!" "Твоё желание исполнится", — отвечал Кришна за себя и за брата. Он пошёл к жилищу Самудры (море) и вошёл в его волны; тот почтительно встретил его. Кришна спросил, где сын Сандипани? "О Матхава, — отвечал Самудра. — Это великий демон великий Панчаджана под видом волны похитил этого ребёнка". Кришна напал тогда на Панчаджану и убил его, однако же не нашёл тут сына своего наставника. Потом он вошёл в великий город Ямы (царя над мёртвыми). Он затрубил в свою раковину и испугал всё царство. Яма покорился великому богу, посетившему его, и отдал ребёнка. Кришна свёл его к отцу".

Между тем царь Джарасандха, тесть Кансы, узнав о смерти этого последнего, решается отомстить за своего зятя, собирает войско и осаждает Матхуру. Кришна также собирает войско, и тут они оба с Санкаршаной в первый раз идут на воинскую битву. Покровительствующие боги спускают им с неба божественное оружие: плуг, булаву, лук и палицу. Санкаршана берёт себе плуг и булаву, Кришна — лук и палицу. Происходят продолжительные сражения, одно за другим. Братья-богатыри совершают чудеса храбрости и убивают бесчисленное множество неприятелей: особливо поражает много врагов плуг Санкаршаны. Наконец неприятели отражены, и герои идут на новые богатырские подвиги.

Нам известен до сих пор один только этот восточный первообраз всей нашей повести о Добрыне целиком. Он принадлежит брахманскому периоду, и мы не знаем покуда ни одной из последующих полных редакций, брахманских и буддийских, служивших, без сомнения, посредствующими ступенями между первобытными древнеазиатскими и позднейшими русскими пересказами этих легенд, — как мы это часто встречаем в других подобных же случаях. Но, несмотря на это, точки соприкосновения и сходства так близки уже и без этого, русский рассказ успел так мало измениться в главных чертах своих против первобытных оригиналов, что не остаётся ни малейшего сомнения в зависимости первых от последних.

Наш Добрыня — сам бог Кришна; его крестовый брат и товарищ по богатырским подвигам, Иван Дубрович или Марко-паробок — родной брат и сподвижник Кришны, Баларама или Санкаршана. Чудесные знамения и волнение всей природы сопровождают рождение нашего Добрыни: это же самое мы находим и при рождении Кришны. Свирепый зверь Скимен (лев), прибежавший со стадом диких зверей в минуту рождения Добрыни — это переделанный рассказ о царе Кансе, прибежавшем со своими свирепыми воинами тотчас после рождения Кришны, чтоб схватить и растерзать Кришну. При этом факты и явления, не имеющие в русском тексте ни причины, ни последствий, вполне ясны, понятны и последовательны в индийском тексте: они истекают там из совершенно рациональных причин и приведены с весьма определённою целью. Появление зверя Скимена (льва) и его дикого стада не имеет у нас ровно никакого значения: он появляется в песне о Добрыне без всякой надобности и исчезает точно так же без всякого следа. В индийском первообразе появление Кансы в эту минуту есть только начало будущих враждебных действий этого царя против Кришны. Волнование земли, моря, лесов при рождении Добрыни ничем не обусловлены в нашей песне: в индийской же поэме эти явления при рождении Кришны происходят оттого, что впоследствии этот герой освободит всю природу от разных беспокоящих её чудовищ и природа заблаговременно приходит в волнение от радости. В поэме это именно и высказано.

Мать Добрыни сажает сына своего ещё в раннем возрасте за ученье, и это ученье скоро ему даётся: точно так же Кришна в раннем возрасте с успехом учится наукам у мудреца Сандипани.

Про Добрыню издавна старые люди пророчили, что он убьёт змея: про Кришну старец-отшельник Нарада пророчит Кансе, что он совершит разные великие подвиги и убьёт его самого.

Двенадцати лет Добрыня завёл себе дружину из молодых товарищей, с которыми играл в детские игры: Кришна проводит первые годы детства в играх и забавах с выбранными им пастухами одних с ним лет.

Ещё в самых молодых годах Добрыня одерживает победу над водяным двенадцатиголовым змеем: точно такую же победу под водяным пятиголовым змеем одерживает и Кришна. Но, кроме главного, общего мотива, очень схожи и мелкие подробности обоих рассказов. При бое Добрыни присутствуют его молодые товарищи, и один из них, "малый паробок", кричит Добрыне, чтобы он остерёгся, что великая на него беда идёт с запада: точно так же во время боя Кришны со Змеем присутствуют тут все его товарищи, а Санкаршана кричит ему, чтоб он скорее справлялся с чудовищем. Победив Змея, Добрыня вскочил ему на грудь, и тогда Змей стал просить пощады: победив царя змеев Кали, Кришна вскочил на него и принялся плясать на его теле, и тогда Змей стал просить у него помилования.

После победы над змеем Добрыня высвободил из его плена многих пленных, а главное, похищенную им племянницу князя Владимира — об освобождении её просил Добрыню сам князь: в Гаривансе эта подробность существует целиком, только она относится не к змею Кали. Учитель Кришны просит его возвратить ему похищенного водяным демоном сына его, и Кришна возвращает его отцу из глубины водной, из царства Смерти.

Эпизод о Марине является в Гаривансе в эпизоде о Путане. Марина есть злая чародейка-оборотень, то женщина, то птица: точно так же Путана есть злое чудовище, наполовину женщина, наполовину птица. Марина хотела чарами заворожить Добрыню (по иным пересказам, Марина подносила Добрыне чару зелена вина "с змеиной силой": Путана подаёт Кришне грудь свою с ядом. Добрыня наказывает Марину за её злобу, отрубив у ней руку, ногу, губы и груди, а потом и голову: Кришна откусывает у Путаны грудь, и она погибает.

Эпизод о Змее Горыныче есть очень немного изменённый эпизод о воле-демоне Ариште. Это в обоих рассказах создание свирепое и любострастное: по русской песне, это любовник Марины, по индийской поэме — это родной брат Путаны. Добрыня и Кришна одинаково одерживают над ним победу. Но особенно при этом замечательно крайнее сходство мелких подробностей. Добрыня приходит к Марине вечером: там происходит вечеринка, весёлое собрание молодых женщин и девушек, которые весело заигрывают с Добрыней; но тут он видит врага Змея и вступает с ним в бой: точно так же Кришна играет с целой толпой молодых девушек вечером, посреди этих игр видит врага Аришту, вола-демона, и тотчас вступает с ним в бой. Во время боя Змей Горыныч — Добрыне, а Аришта — Кришну тщетно усиливаются спалить огнём.

К этому месту мы приурочиваем песню о Василии Казимировиче. Она обыкновенно у нас является отдельно, как какое-то особое, самостоятельное целое; но сравнение с Гаривансой доказывает, что это лишь продолжение песен о Добрыне.

Посылка Василия Казимировича с Добрыней и крёстным братом этого последнего, Иваном Дубровичем или Марком-паробком в орду — это не что иное, как поездка Кришны и Санкаршаны к царю Кансе, но только с тем небольшим изменением, что по индийской поэме не к царю везут повинную дань (как у нас в песне), а сам царь посылает за нею своего казначея, который при этом и привозит Кришну с его братом. Одежицы "дорожные, драгоценные", в которых едут наши богатыри к ордынскому царю, — это драгоценные царские одежды, которые Кришна и Санкаршана силой отняли у красильщика, приехав в царскую столицу.

В индийской поэме ничего не говорится о состязании костями на тавлее, в котором герой одерживает верх над вражеским царём. Но обе следующие победы Добрыни стоят тут целиком и со всеми подробностями описаны в числе подвигов Кришны. Сначала Добрыня, только натянув огромный царский лук, с которым никогда не мог справиться ни один богатырь, ломает его; потом побивает царских борцов, выставленных против него; наконец, он со своим крестовым братом побеждает и побивает несметное множество воинов, поднимающихся на них: в Гаривансе Кришна точно так же ломает огромный царский лук, которого до него никто не мог натянуть; потом он и Санкаршана борются с борцами, выпущенными против них царём, и побеждают их; наконец, побивают огромные полчища, идущие на них с целью отомстить за Кансу. При всём этом опять-таки замечательно близкое сходство многих частных подробностей. Так, например, в русской песне наши два богатыря борются с тремя царскими борцами: точно так же Кришна и Санкаршана должны бороться с тремя борцами царя Кансы. Эти борцы в обоих рассказах огромные, страшные, и главный герой, Добрыня = Кришна, хватает одного из них за ноги и размахивает им, как дубиной, прежде чем убить его. Далее: в нашей песне царь орды смотрит на единоборство с балконов: что это за балконы, где и как они устроены, в песне ничего не сказано; но в Гаривансе мы находим этому тёмному, неопределённому выражению полное объяснение: единоборство происходит в театре, которого архитектура подробно описана, и царь сидит в великолепной царской ложе своей. Наконец, в последнем сражении крестовый брат Добрыни, Иван Дубрович, неизвестно почему сражается осью тележною: её значение, причина её появления на сцене нисколько не объяснены в песне; но индийская поэма даёт нам полное объяснение той странной загадки: наша ось тележная есть не что иное, как тот плуг, который во время этого боя спустился с неба с другим оружием как дар богов Кришне и Санкаршане (в индийских поэмах плуг вообще очень часто упоминается вместе с прочим оружием: копьями, стрелами, саблями, кинжалами, трезубцами, палицами, топорами и т. д.). Старший брат Санкаршана, которому соответствует наш Иван Дубрович, берёт себе на долю этот плуг, побивает им огромное число неприятелей, и с тех пор это небесное оружие делается навсегда его исключительным, специальным оружием, можно сказать, его атрибутом.

Что же касается до женитьбы Добрыни, его отъезда и намерения его жёны выйти во время его отсутствия за другого, то всего этого мы не находим в числе похождений Кришны, но встретим в другом месте, а именно при рассмотрении песен о Соловье Будимировиче.

Приступая к разбору песен о Добрыне, я указал на то, что мы встречаем здесь в изменённом, а главное — сокращённом виде, рассказ о подвигах Кришны. Однако же нельзя сказать, чтоб наши песни были прямым переводом или заимствованием из Гаривансы. Есть некоторые подробности наших песен, которых не оказывается в этой поэме, но которые можно найти в других созданиях древнеазиатской поэзии. Рассмотрим их, а потом попробуем определить, какие тут добываются для нас выводы.

В Рамаяне при описании первого отрочества Рамы мы встречаем несколько очень характерных черт, имеющих много общего с подробностями наших песен о Добрыне. А именно: эпизод о сломанном великанском луке есть и в Рамаяне, и находящееся здесь описание этого события гораздо более сходится с нашими песнями, чем приведённое выше описание его в Гаривансе. Мы видели, что, по Гаривансе, Кришна с Санкаршаной, придя в царскую резиденцию, отправляются одни-одинёшеньки в ту дворцовую палату, где хранится лук, выпрашивают у сторожа позволение посмотреть его, и тогда Кришна ломает его, натягивая тетиву; вслед за тем оба брата скрываются. В нашей песне это происходит иначе: сам царь той орды, куда приехали Добрыня, Василий Казимирович и Ивам Дубрович, предлагает им натянуть великанский лук и стрелять из него; богатыри соглашаются, и тогда царь велит "своей дружинушке храброй" принести этот лук "с погребов глубоких". Дружина идёт, но лук так тяжёл и велик, что его насилу несут на носилках многие богатыри вместе (по одной редакции 10, по другой 300 богатырей). "Добрынюшка принимает его одной рукой, ручкой правою, стал Добрынюшка стрелки накладывать, тетивочки натягивать, стал королевский тугой лук покрякивать, шёлковые тетивочки полопывать; он поразорвал этот лук и весь повыломал". В Рамаяне богатырь Рама и его брат, царевич Лакшман, товарищ его подвигов (подобно Санкаршане при Кришне и Ивану Дубровичу при Добрыне) приходит во время путешествия своего к митхильекому царю Ганаке. Этот спрашивает, чего они желают. Узнав, что они пришли посмотреть знаменитый лук, хранящийся у него, царь рассказывает им историю этого лука, происходящего от бога Сивы, и говорит, что тот, кто будет в состоянии владеть этим луком, получит в супружество красавицу Ситу, девушку небесного происхождения, живущую у него под именем его дочери. Много являлось царей сватать её, но ни один не мог даже приподнять лук. После того царь Ганака велит своим министрам (советникам) принести лук. "Посланные Ганакой, — говорит Рамаяна, — пошли в город и велели способным и доверенным людям нести лук; 800 человек огромного роста и великой силы с трудом повезли лук на восьми колёсах. Когда привезён был железный ящик, где лежал лук, Рама по повелению своего наставника отворил ящик, как будто штя вынул оттуда лук одной рукой и, согнув его сильным нажимом, смеясь, натянул на него тетиву. Потом могучий Рама стал тянуть лук, но тут от великой своей силы разломил его пополам, как есть по самой середине". После этого подвига царь Ганака отдаёт ему в замужество красавицу Ситу.

В Гаривансе нет ни министров-советников (у нас в песне превратившихся в "дружинушку храбрую"), ни повозки для лука (у нас "носилки для лука"), ни множества силачей, несущих или везущих лук; потом в этой поэме сломание лука происходит тайно, при одном только стороже, тогда как у нас в песне и в Рамаяне — публично, при царе и при всём его дворе.

Но, кроме всего этого, есть одна очень важная подробность, которая сближает этот эпизод наших песен о Добрыне более с Рамаяной, чем с Гаривансой. По русским былинам от князя Владимира едут в орду не два только главных действующих лица, как в Гаривансе (Кришна и Санкаршана: свиту мы не считаем, она тут не играет никакой роли), а три: Добрыня, его брат Иван Дубрович и Василий Казимирович. Последний — какое-то странное в этой песне лицо, которое хотя и названо богатырём, но ни в каких подвигах не участвует, а только распоряжается всей поездкой, всем предприятием. К нему в самом начале обращается князь Владимир, ему поручает ехать в орду и везти дани, а уже Василий Казимирович выбирает себе в товарищи Добрыню и Ивана Дубровича. По приезде в орду не все богатыри, а один Василий представляет дани царю; к нему обращается всякий раз царь с речью, предлагая биться об заклад то насчёт того, то другого предмета, и царю отвечает всякий раз за всех один Василий Казимирович, и он же посылает Добрыню выполнять каждое из предложений царёвых; наконец, к нему же обращается ордынский царь, прося остановить двух русских богатырей, побивших всю его несметную дружину, и Василий Казимирович останавливает Добрыню и Ивана Дубровина. Одним словом, Василий является как бы начальником и руководителем остальных двух богатырей, сам ничего не делая: явление, довольно странное и непонятное на первый взгляд. Но если сравнить наш эпизод с таковым же в Рамаяне, то дело тотчас же разъясняется вполне удовлетворительно: там богатырь царевич Рама и его брат и сподвижник Лакшман путешествуют не одни, вдвоём, при них находится в качестве наставника отшельник и мудрец Висвамитра, которому они отданы отцом своим на воспитание. Висвамитра указывает им путь, везде едет их сам, рассказывает и объясняет все встречающееся на дороге, даёт наставления, распоряжается их молитвами; по приходе к царю Ганаке он объясняет цель их прихода и просит показать воспитанникам своим знаменитый лук; к нему, а не к ним постоянно обращается царь с вопросами и рассказами своими; наконец, когда принесён лук, Рама берётся за не прежде чем получает на то приказание Висвамитры. Таким образом, наш Василий Казимирович не кто иной, как слегка переделанный, изменённый наставник царевичей, отшельник Висвамитра. И поэтому много основательности имеет на своей стороне остроумная и глубокая догадка Хомякова, что Василий Казимирович есть тип дьяка, грамотея. Висвамитра, индийский мудрец, очень просто и естественно превратился на Руси в дьяка, какие всегда у нас участвовали в посольствах; в Василии мы замечаем при этом одну совершенно своеобразную подробность, выделяющую его из ряда троих богатырей: он ходит всегда с "долгими полами", конечно, мало пригодными для богатырских, военных подвигов. Когда иные предлагают его для какого-нибудь подобного подвига, другие тотчас же возражают, что он не годится, что у него "пола за полу заплетаются".

Но кроме Рамаяны мы находим ещё и в Магабгарате некоторые черты этого самого эпизода, содержащие важные и интересные особенности. В Гаривансе рассказ о сломанном луке составляет одну лишь из многих подробностей повествования о том, как злой царь Канса хотел погубить Кришну, а этот восторжествовал над всеми препятствиями и, наконец, умертвил своего врага. В Рамаяне этот самый рассказ связан уже с другою целью: тот, кто справится с луком, получит в супружество красавицу-деву, живущую у царя Ганаки под именем дочери, и именно этим способом Рама добывает красавицу Ситу. Подобный рассказ мы встречаем и в Магабгарате. У царя Панчалов Друпады живёт под именем его дочери красавица Драопади (или Кришна = чёрная), девушка небесного происхождения. Царь хочет выдать её замуж за богатыря Арджуну; но так как этот богатырь вместе с четырьмя братьями своими Пандуитами давно уже скрывается в лесах, проводя там подвижническую жизнь отшельника, то он придумывает средство, чтобы привлечь его к себе в столицу. Он велит сделать лук такой огромной величины и такой тугой, что его почти невозможно натянуть; потом велит ещё устроить машину, висящую в воздухе, к которой приделана цель. "Кто, — сказал он, — натянет тетиву на этот лук и потом стрелами прострелит цель, тому отдам в награду дочь мою". Когда это было повсеместно объявлено, со всех сторон наезжают в столицу Друпады цари и царевичи. Пришли и братья Пандуиты, переодетые странствующими брахманами-нищими. Когда наступил назначенный день, тысячи зрителей расселись в амфитеатре на великолепных седалищах смотреть стрельбу женихов. Начинается испытание. Ни один царь, ни один царевич не может не только попасть в цель, но даже натянуть тетиву лука; их усилия тщетны, и все они один за другим падают от силы удара, разроняв и тиары, и гирлянды свои; самые сильные едва-едва в состоянии приподнять лук с места. Когда наконец все они отступились, встаёт со своего места Арджуна. Отовсюду поднимается крик негодования: все считают Арджуну брахманом-нищим и потому гневаются на то, как он смеет приниматься за испытание после стольких царей-кшатриев. "Между тем, никого не слушая, Арджуна подступил к луку, обошёл вокруг и поклонился ему, потом отдал по поклону и богам и схватил лук, которого не в состоянии были согнуть все эти цари, львы человеков. Гордо держа этот лук, подобно молодому Индре, он в одно мгновение ока натянул на него тетиву, а потом взял пять стрел. Он попал в цель, и она, простреленная насквозь, тут же упала на землю вместе с кольцом". Тогда одни из толпы присутствующих приветствовали победителя, но большинство пришло в ярость, особенно побеждённые цари, и тут они все, похватав своё оружие, бросились на Анджуну и на брата его, богатыря Бхиму; но им не удалось так легко сладить с ними. "Силач Бхима, этот несравненный богатырь, равный по силе молнии, схватил в руки дерево, вырвал его и ободрал с него листья, как сделал бы царь слонов. Держа это дерево в реке подобно тому, как царь Смерти держит свой страшный жезл, Бхима стал подле своего брата, славнейшего из людей. Арджуна с удивлением увидел этот подвиг своего брата и, забыв всякий страх, стоял с луком в руке, готовый на подвиги, достойные могущественного Индры". Начинается жестокий бой. Сначала Арджуна сражается стрелами со знаменитым богатырём Карной, и тот, побеждённый, сам уходит с арены; Бхима борется один на один с богатырём Салией и, поборов его, бросает оземь, однако же не убивает. После того начинается общая свалка, но и тут оба брата одни, без всякой помощи, побеждают всю толпу, наступающую на них: тогда сам Кришна останавливает сражающихся и говорит, что невеста по всей справедливости принадлежит Арджуне как завоёванная им; на это все соглашаются, и красавицу Драопади отдают Арджуне.

Этот рассказ содержит в сущности то же самое, что и приведённые выше рассказы Гаривансы и Рамаяны, но тут есть некоторые подробности, которые есть в нашей песне о Добрыне и которых нет ни в Гаривансе, ни в Рамаяне. Основа везде одна и та же и состоит в том, то два брата идут вместе на подвиги; один из них, главное действующее лицо, справляется с луком, которого никто даже поднять не может; потом, когда на него нападает целая толпа врагов (этого уже нет в Рамаяне), другой брат бросается помогать ему и при этом действует случайным необыкновенным оружием (в Магабгарате — вырванное из земли с корнем дерево, в Гаривансе — плуг, в русской песне — ось тележная), и бой оканчивается победой двух братьев над всей толпой.

Но, кроме этих общих черт сходства, мы находит в Магабгарате и нечто новое, чего нет ни в Рамаяне, ни в Гаривансе, но есть в нашей песне: царь предлагает стрельбу в цель и для этого назначает особый лук, огромный и тугой, и цель с кольцом, сквозь которое надо прострелить стрелами. В песне о Добрыне этот подвиг совершается точно так же, как в Магабгарате, приезжим богатырём.

Рассказ о натягивании необыкновенного лука и стрелянии в цель мы находим у сибирских народов. В одной телеутской песне рассказывается, что к ойротскому князю Когодою пришли однажды из чужой страны три человека с железными луками и сказали ему: "Если кто из ваших людей будет в состоянии стрелять из этих луков, то мы будем платить ему дань; а если нет, то вы должны платить нам дань". Трое княжеских сыновей не могли даже и поднять тот лук, и потому они взяли старшего своего брата Шюню (рождённого от другой матери), вынули его из ямы, куда перед тем засадили из зависти и ненависти, и велели стрелять. Шюню взял свой собственный лук, стал стрелять из него и посадил много стрел в железный порог отцовского дома. После того он велел подать себе те три лука, натянул их все, стрелял и сказал: "Нате, возьмите эти детские игрушки и убирайтесь вон!" С тех пор те три человека стали платить Когодою дань.

Наконец, у минусинских татар есть песня, по содержанию близкая к рассматриваемому нами эпизоду о луке и особенно важная. "К старику Ак-Хану являются три богатыря, сыновья Хан-Миргэна, и от имени отца требуют малолетнего сына Ак-Хана — Аг-Ая. Долго отец не соглашается на такое требование, несмотря на все насилия, но тут сам Аг-Ай добровольно вызывается пойти к враждебному хану. Богатыри ведут его туда. Хан-Миргэн воспитывает его и, когда он подрос, велит ему сделать лук, такой огромный и тугой, что к их юрте насилу его притаскивают шесть здоровенных молодцов, а стрелы, кряхтя, приволакивают пять других молодцов. Ни один из сыновей Хан-Миргэна не в состоянии справиться с этим луком, но Аг-Ай свободно натягивает его, попадает в цель, намеченную на Медной горе, а вместе с тем и во всех сыновей Хан-Миргэна, стоящих на скале, так что от них всех — и скалы, и людей — не осталось и следа. Хан-Миргэн в ярости бьёт его железной клюкой и тогда, находя, что этими побоями он расквитался за воспитание, Аг-Ай хватает Хан-Миргэна за бороду и убивает его об землю. После того он совещается с Баламон-Камом, кудесником, и тот рассказывает, что мать его превращена в белый камень и лежит на дне морском; по требованию Аг-Ая Баламон-Кам добывает ему из моря эту превращённую его мать. Затем Аг-Ай едет к Сор-Хану и на пути нагоняет двух богатырей: один из них во всю прыть скачет прочь, другой остаётся; оказывается, что это не богатырь, а богатырша Кюмюс-Арег, младшая дочь Сор-Хана, а ускакавший богатырь — её старшая сестра, Альтен-Арег, которая знает, что ей назначено самою судьбой быть замужем за Аг-Аем, и потому она из стыдливости ускакала. Аг-Ай едет с Кюмюс-Арег к Сор-Хану и женится там на Алтен-Арег. Но скоро после свадьбы он вступает в единоборство, и именно в борьбу с Кюмюс-Арег; они оба оказываются одинаковой силы, никто не выходит победителем. Разгневанный таким единоборством родственников, Кудай (верховное существо) сажает его в железную палату, окружённую пламенем и раскалённую; он там сидит целых девять дней, но его сохраняет в целости и выручает оттуда его мать, превращённая в белый камень, и после того он возвращается к жене, едет с нею к родителям своим, задаёт пир и потом продолжает жить с женою счастливо и весело.

В первой половине этой песни мы ещё раз встречаем те самые подробности рассказа, которые уже известны нам из Гаривансы, Магабгараты и телеутской песни: герой натягивает лук, которым никто не может владеть, и побеждает потом своих врагов. При этом нельзя не заметить, что наша минусинская песня имеет особенно много сходства с рассказом Гаривансы, потому что тут речь идёт о злоумышлениях на мальчика-богатыря, об убиении им противников, а потом и ненавистного ему деспота, у которого он находится поневоле. Также следует указать на то, что как Аг-Ай стреляет в цель, в скалу, а стрела его сама собою попадает в трёх богатырей и убивает их, так точно в нашей песне Добрыня стреляет из тугого лука в цель "далече в чисто поле, в то ли матёрое в дубовое дерево, и расшиб дуб дерево в черепье в ножевое, и ещё стрела не уходилася, залетела в пещеру белокаменную, убила змия троеглавого". Скала превратилась у нас в дуб минусинской песни, а три богатыре — в змея троеглавого, но нить событий совершенно одинакова и здесь и там; стрела героя само собою летит, куда ей было назначено, и убивает тех, кого стрелявший не имел в виду.

Но, кроме этого, во второй своей половине минусинская песня представляет нам ещё другие важные подробности, которых нет ни в Гаривансе, ни в Магабгарате, ни в Рамаяне, ни в телеутской песне, но которые есть в нашей песне о Добрыне. Мы говорили уже выше, что изведение Добрыней Запавы Путятишны из воды, из-под власти Змея Горыныча напоминает изведение из воды Кришной сына его наставника. Но в рассматриваемой минусинской песне есть рассказ, ещё более близкий к нашему. Мы уже выше привели рассказ о том, как богатырь Аг-Ай желает освободить из глубины морской мать свою, превращённую в белый камень, и для этого совещается с волшебником или чародеем Баламон-Камом, который ему и помогает. Камень добывается со дна морского, и его приносят тотчас же потом в юрту богатыря. Точно так в нашей песне князь Владимир, желая добыть племянницу свою (по другим пересказам сестру) Запаву Путятишну, унесённую Змеем Горынычем под воду, "в нору глубокую", скликает наперёд "билиц-волшебниц"; когда же после того Добрыня изводит свою двоюродную сестру (или тётку) Запаву Путятишну из глубины водной, из пещеры белокаменной, то он тотчас же потом отправляет её в терем к князю Владимиру. Мать богатыря Аг-Ая у нас превратилась в тётку или двоюродную сестру Добрыни; волшебник Баламон-Кам — в "билиц-волшебниц", белый камень, в который обращена мать Аг-Ая — в белокаменную пещеру, где заключена тётка Добрыни; глубина морская — в глубину Израй-реки, или Днепра-реки.

Но этого мало: после освобождения своей матери богатырь Аг-Ай тотчас же отдаляется от моря, едет в поле, и тут следует его похождение с богатыршами. В нашей песне встречаем следы того же самого рассказа. После освобождения своей тётки (или двоюродной сестры) Добрыня отдаляется от воды, едет в поле, и тут нагоняет богатыршу, женщину-поляницу Настасью Микулишну. Они вступают в бой, Добрыня не может её одолеть, и тогда Настасья хватает его и сажает в свой карман. Но потом он ей нравится, она вынимает его из кармана, после того как он пробыл там трое суток, они возвращаются в Киев к князю Владимиру и там вступают в брак, причём задают великий пир. Наша богатырша Настасья Микулишна есть соединение двух богатырш минусинской песни: она вместе и Кюмюс-Арег, с которой борется Аг-Ай, и Алтен-Арег, на которой он женится. Трёхдневное пребывание нашего Добрыни в кармане у Настасьи Микулишны явно произошло из того же основного мотива, что и девятидневное пребывание Аг-Ая в раскалённой печи, и этот мотив имеет основание: Кудай наказывает богатыря за противозаконный поступок — борьбу с родственницей; но Аг-Ая спасает его мать, и он благополучно возвращается к жене; между тем в нашей песне этот самый мотив уже значительно искажён вследствие слития двух богатырш в лице одной Настасьи Микулишны: она целых три дня держит его без цели и без резона в кармане, а потом вдруг влюбляется в него и выходит за него замуж.

Наконец, укажем на одну подробность, очень характерную, которой нет не только в Гаривансе, но и в Магабгарате, и в приведённых сибирских песнях. Это — казнь, произведённая Добрыней над неверной ему чародейкой Мариной, желавшей вредить ему: он ей отрубил руку, ногу, губы и груди. Выше было выражено мною мнение, что это не что иное, как несколько изменённый рассказ Гаривансы о том, как Кришна откусил грудь у злой чародейки Путаны, хотевшей нанести ему вред. Но и в других поэмах Древнего Востока, кроме Гаривансы, мы нередко встречаем подобную же казнь жены от руки мужа, так что рассказ об этом ещё ближе подходит к рассказу русской песни. Так, например, в тибетско-монгольской поэме "Богда Гессер-Хан" сам герой, желая отомстить неверной жене своей, Рогмо-Гоа, рубит ей руку и ногу. Претерпевая страшную муку, она воскликнула: "Черти и бесы бы меня взяли!" В силу этого чёрного проклятия появились тотчас же черти и бесы, сунули её зад в лёд, оторвали и бросили её груди в реку, а кишки выставили на солнце. Так точно в одной песне сагайцев богатырь Ай-Толызы, желая наказать свою неверную жену, рубит ей ноги до колен, руки до локтей и потом выбрасывает её за окно.

Таким образом, из настоящего рассмотрения мы выносим следующие убеждения: в древней Азии издревле существовали рассказы о том, как один герой очищает воды известной местности от населявшего их чудовища, а сушь — от свирепствовавших тут страшилищ, в образе людей (то мужчин, то женщин) или в образе животных (быков, птиц и т. д.). Быть может, в доисторические недосягаемые для нас времена основою этого рассказа был космический миф о борьбе элементов и о победе солнца над хаосом водным и земным. Но мы застаём уже этот рассказ в форме исторической и богатырской. Он оказывается очень распространённым в древнем мире. Но в то же время из глубокой азиатской древности идёт другой ряд рассказов о герое, ходившем со своим братом на богатырские подвиги, одолевшем лук, с которым никто не мог сладить, победившем потом в стрельбе и единоборстве всех соперников при помощи брата. Эти рассказы иногда существовали в совершенно отдельном виде, независимо друг от друга (как, например, в Магабгарате, Рамаяне, разных сибирских песнях), а иногда сливались в один общий, сплошной рассказ (как, например, в Гаривансе и у древних греков. После долгих странствований (которых проследить во всей полноте мы ещё не имеем возможности) эти рассказы попали и в наше отечество, и здесь образовали те песни, которые мы теперь знаем под именем песен о Добрыне Никитиче. Фаворитные азиатские мотивы, приписываемые то Кришне и его брату Санкаршане, то Арджуне и его брату Бхиме, то Раме и его брату Лакшману, то минусинскому богатырю Аг-Аю, то телеутскому богатырю Шюню, превратились в мотивы, считаемые за чисто русские, и носителями их явились киевский богатырь князь Добрыня и его крестовый брат Иван Дубрович, или Марко-паробок.

II ПОТОК

В Потоке Михайле Ивановиче наши исследователи видят одного из представителей "дружины земской" времени князя Владимира и именно богатыря-бродягу, выразителя остатков жизни кочевой, — такого богатыря, который никогда не посидит на одном месте, поминутно отряжается князем Владимиром на подвиги в далёкие страны и сам тоже себе ищет и находит поминутно разнообразнейшие похождения. При этом "образ его едва ли не более всех прочих богатырей перепутан с явлениями баснословными. По своему уподоблению с прожитою эпохою языческих верований и стихийного веросознания притягивает он к себе оттуда множество образов совершенно баснословных, Лебедь-Валькирию, вообще оборотней, подземных змеев, лиходеев и т. д. Поелику же Поток есть не только личность, но представитель целого направления, особой стороны в земской дружине, то его история есть вместе на значительную долю история и всей земской дружины. Мы видим в нём и остатки прежнего стихийного кочевого периода, и борьбу этих последних с новыми условиями жизни, и новые образы, принятые жизнью среди новых условий, и борьбу языческих начал с христианскими, и торжество христианства. Будучи выразителем сил внутренних и невещественных, Поток в то же время есть живой образ, с сердцем, лицом, бытом окружавшей его действительности".

Вся эта программа, весь этот портрет и характеристика героя нашей песни в высшей степени завлекательны. Чего же лучше? Мы имеем в песнях о Потоке живую историю Владимирова времени, мы тут прямо читаем несколько страниц русской летописи. Взглянем же на эти столько важные по своей глубокой национальности песни.

Песен про богатыря Потока Михайла Ивановича у нас две: в первой рассказывается о его браке с девою-оборотнем Лебедью Белою, о её мнимой смерти и воскрешении; а во второй — о её измене Потоку и о казни, которою он за то её казнит.

Содержание первой из этих песен следующее. Молодой богатырь Поток Михайло Иванович состоит на службе при князе Владимире в Киеве. Во время одной из своих богатырских поездок он приезжает к синю морю стрелять гусей-лебедей для княжеского стола. На его счастье, много тут навалило птицы к крутому берегу, много он её настрелял, хочет он уже и домой ехать, как вдруг видит белую лебедь: она через перо была вся золотая, а головушка у ней была увита красным золотом и скатным жемчугом усажена. Поток хочет застрелить её из своего лука, но она человеческим голосом просит себе помилования, выходит на берег и обёртывается красной девицей. Поток поражён её красотой, берёт её за белы руки, целует в уста сахарные, и она соглашается идти за него замуж, но с уговором, что кто из них раньше умрёт, второму за ним живому в гроб идти. Поток назначает ей быть в Киеве для обрученья в тот же день к вечерням и идёт домой, к князю Владимиру; но уже раньше его прилетает в Киев к своему батюшке и к своей матушке Лебедь Белая. В тот же вечер их обручают, а потом и венчают с такою присягою, что кто первый умрёт, второму за ним живому в гроб идти. Недолго пожили молодые вместе: всего через полтора года расхворалась Лебедь Белая с вечера, к полуночи разболелась, а к утру преставилась. Пошёл Поток соборным попам весть подать, что умерла его молодая жена; те велят привезти её к церкви соборной, и тогда выкопали могилу глубокую и великую, стали хоронить Лебедь Белую, а потом спустился туда в могилу и молодой Поток, со всем оружием своим и с конём. Он взял с собою клещи и прутья железные. Могилу заложили потолком дубовым, засыпали песками жёлтыми. Жил Поток с мёртвым телом в могиле три месяца, вдруг приползла туда змея подземельная, проточила колоду белодубовую и ладит сосать тело мёртвое. Тогда Поток схватил змею в клещи железные и начал её сечь прутьями железными. "Ай же ты, змея подземельная, — говорит он, — принеси мне живой воды оживить мою молодую жену". И отвечает ему змея: "Пусти ты меня, душечка Михайло Поток Иванович, я принесу тебе живой воды в три года". Но он продолжает бить её нещадно, и она говорит ему снова: "Ну пусти меня, душечка, Михайло Поток Иванович, я принесу тебе воды в три часа". Поток отпускает её, а в заклад берёт её змеёныша, которого кладёт под каблук и раздавливает так, что стала одна грязь подорожная. Змея приносит живую воду. Поток брызгает ею в змеёныша, тот оживает, потом он брызгает в Лебедь Белую, та тоже оживает, и тогда выходят из могилы оба молодые Поток с Лебедью, идут к князю Владимиру и к попам соборным, и попы соборные "поновляют их" святой водою, приказывают им жить по-старому.

К этому краткому очерку должно ещё прибавить, что в одной редакции мы встречаем особенность, для нас очень значительную: здесь первое свиданье с Лебедью происходит несколько иначе, чем в приведённом сейчас рассказе. Оно происходит не у воды, а в чистом поле. Молодая Лебедь увидав издали, что в царство её отца, царя Лиходея Лиходеевича, приехал богатырь Поток и стал со своим шатром в поле, просится у отца пойти погулять в поле "с няньками и мамками и с сенными девками служащими". Отец её отпускает, она идёт в поле с прислужницами, и там её видит и влюбляется в неё Поток.

Рассматривая одну за другою черты этой песни, мы скоро замечаем, что все они встречаются уже в созданиях восточной поэзии.

В Магабгарате читаем: Великий отшельник Стхулакеса увидал однажды в пустынном месте на берегу реки маленькую девочку-младенца ослепительной красоты, подобную, по блеску своему детям бессмертных (это была дочь нимфы Менаки, покинутая своею матерью тотчас же после рождения). Увидав её, великий брахман, добродетельнейший из отшельников, почувствовал жалость, взял её и стал воспитывать как свою дочь. А так как и умом, и красотой она была превосходнее всех женщин, то святой отшельник назвал её Прамадварой, т. е. красавицей красавиц. Однажды брахман Руру, сама олицетворённая добродетель, увидал Прамадвару в ските отшельника и был поранен богом Любви. Он через приятелей послал сказать про свою страсть отцу, и тот стал просить у знаменитого отшельника Стхулакесы его дочь в жёны сыну. Приёмный отец молодой Прамадвары охотно согласился и назначил свадьбу на первый день счастливого лунного созвездия, благоприятный браку. Оставалось уже не много дней до свадьбы, как вдруг случилось, что молодая девушка, играя с подругами, не заметила большого змея, спавшего поперёк дороги; натолкнутая на него самою Смертью, она всей ногой наступила на него, точно будто искала своей смерти. Животное, побуждаемого Смертью, глубоко вонзило свои ядовитые зубы в тело опрометчивой красавицы. Только что укушенная, она тут же упала на землю, бледная, помертвевшая, с душою, подобною утраченному украшению. Волосы у ней разметались, сама она была без чувств и приводила в отчаяние всех своих женщин: теперь нельзя было смотреть на неё, а ещё так недавно она привлекала к себе все глаза. Убитая змеиным ядом, эта девушка с тонким станом лежала на земле, точно будто во сне, и смерть придавала ей новую прелесть. Отец её и прочие отшельники увидали её лежащую на земле, бездыханную и прекрасную в своей бледности, точно белая лилия. Потом собрались вокруг неё все знаменитейшие брахманы, полные сострадания, а также Руру, её отец и прочие отшельники. Глядя на эту молодую девушку, убитую змеиным ядом, они принялись плакать, полные сострадания; но Руру ушёл, одолеваемый горестью. Покуда все великодушные брахманы сидели там, Руру пошёл в самую чащу леса, испуская вопли горести. "Вот лежит на земле, — говорил он, — эта прелестная женщина, наполняя меня нескончаемой скорбью. Есть ли ещё горесть больше этой для её родных? Если я подавал милостыню, если я подвижничал, если я вполне удовлетворял всех своих духовных наставников, пусть в награду возвратится жизнь моей невесты! Если с самого дня рождения я укрощал свою душу и строго исполнял все предписания закона, пусть в награду этих заслуг благородная Прамадвара воскреснет!" Пока он жаловался таким образом, пришёл к нему вестник от богов и сказал: "Напрасно ты жалуешься, Руру! Жизнь не возвращается в смертного, когда раз из него вышла, а жизнь вконец покинула эту девушку. Поэтому, сын мой, не предавай ты своей души горести. Но есть средство, издавна созданное великодушными богами. Если хочешь его испытать, Прамадвара скоро будет тебе возвращена". "Какое же это средство? — прервал Руру. — Говори откровенно, о воздушный вестник! Только ты мне его скажешь, я его тотчас употреблю. Будь милостив, спаси меня!" "Отдай полжизни своей за молодую девушку, — отвечал вестник богов, и за эту цену она воскреснет, чтоб быть тебе женой". "Я отдаю полжизни своей за Прамадвару, величайший из крылатых, — тотчас же отвечал Руру. — Пусть моя обручённая воскреснет, разукрашенная любовью и красотой". Бог Смерти дал на то своё согласие, и молодая Прамадвара тотчас же встала. Эта благородная девушка вышла из смерти точно из сна. После того, избрав счастливый день, родственники, полные радости, отпраздновали эту свадьбу, и новобрачные вкусили счастье, желая один другому всяческого благополучия. Возвратив себе таким чудесным образом свою невесту, сияющий белизной, подобно жилкам лотоса, отшельник Руру поклялся убить всех змеев. Всегда вооружённый палкой и беспощадно яростный при одном взгляде на змеев, он тотчас же бежал и бил их изо всей силы. Однажды он пошёл в большой лес и увидал там спящую амфизбену (двухголового змея) в цвете лет. Он тотчас же занёс на неё свою палку, подобную жезлу смерти. В своей ярости он хотел убить её, но амфизбена сказала ему: "Я до сих пор не делала тебе никакого зла, за что же ты так свирепо бьёшь меня?" "Змей укусил жену мою, которую я люблю как свою жизнь, — отвечал Руру. — Я дал страшную клятву убивать всех змеев, каких только увижу; поэтому убью вот тотчас и тебя". "Змеи, что жалят людей, о брахман, — отвечала амфизбена, — совсем другие, чем мы. Ты не должен убивать амфизбен из-за того только, что они похожи на змеев. Ты знаешь справедливость, пожалуйста, не делай вреда амфизбенам; у нас радости совсем другие, чем у змеев, и только тягости общие: мы приносим большую пользу, а ты нас смешиваешь с бесполезными". Выслушав эту речь, Руру перестал бить амфизбену.

После этого змей рассказывает, что он и сам прежде был брахманом, но превращён в змея за то, что испугал своего приятеля чучелом змеи, сделанным из травы; но тот приятель, узнав, что это была только шутка, объявил ему, что проклятие снимается с него и он перестанет быть амфизбеной, когда его увидит добродетельный брахман Руру. А так как это предсказание теперь исполнилось, то амфизбена сбросила с себя змеиную оболочку и снова превратилась в брахмана.

За весьма немногими исключения, все подробности нашей песни заключаются в рассказе Магабгараты, и повесть о Потоке и Лебеди Белой есть только сокращённая и немного изменённая повесть о брахмане Руру и его невесте Прамадваре.

Царь Лиходей Лиходеевич и его дочь Лебедь — это брахман Стхулакеса и его приёмная дочь Прамадвара. Эта последняя брошена на берегу реки, живёт у воды же, её видит Руру и влюбляется в неё. В русской песне Поток видит свою будущую невесту у воды, на берегу синя моря, и тут же влюбляется в неё.

Невеста Потока называется у нас Белою Лебедью; невеста Руру тоже белая. В рассказе Магабгараты два раза упоминается об этом с особенным упором: она здесь сравнена по белизне своей с белой лилией и белым лотосом, а сравнение это в индийской поэме вовсе не обычное, не всегдашнее, подобно многим другим при описании женщин и женской красоты.

В русской песне Лебедь Белая ходит гулять в поле с мамками, няньками и сенными девушками: в этом месте Магабгараты Прамадвара также является окружённая своими подругами-девушками.

Поток назначает, когда быть обрученью и свадьбе (и именно в тот же день, перед вечернями): в Магабгарате отец Прамадвары точно так же назначается, когда быть свадьбе (и именно в первый день счастливого лунного созвездия, благоприятный браку).

Скоро после брака умирает Лебедь Белая; скоро после помолвки умирает Прамадвара.

К телу Лебеди Белой собираются попы соборные и хоронят её; вокруг тела Прамадвары сходятся брахманы-отшельники, сидят и плачут.

Для того чтобы не расставаться с любезною Лебедью Белою, Поток велит похоронить себя вместе с нею, отступается от всей остальной своей жизни; точно так же и Руру для того, чтобы не расставаться с любезною своею Прамадварою, решается отдать за неё полжизни своей.

Сидя в могиле, Поток нещадно бьёт прутьями змею, приползшую в могилу; точно так же Руру немилосердно бьёт палкой змею, которая лежит поперёк его дороги. Прутья в нашей песне — это палка, которую брахманы носят всегда, по предписанию закона.

Змея просит пощады у Потока и получает её, потому что обещается быть ему не вредной, а полезной; точно так же Руру милует змею, которая просит у него пощады и рассказывает ему, что вся их порода не вредная, а полезная.

Наконец, русская песня о Потоке кончается тем, что после воскрешения Лебеди соборные попы велят Потоку с Лебедью жить по-прежнему и этим как бы во второй раз закрепляют прежний их брак; точно так же в индийской поэме после воскрешения Прамадвары родственники празднуют её брак с Руру в благоприятный для того день.

Таким образом, сходство между рассказом Магабгараты и нашею песнью — самое полное; вся разница лишь в незначительных изменениях и перестановках. И те и другие произошли, без сомнения, в тех промежуточных и, конечно, многочисленных редакциях этого рассказа, которые существовали между Магабгаратой и нашей песнью и которые я теперь не имею возможности указать. Мне известен только один, приведённый мною пересказ брахманской эпохи, но я нисколько не сомневаюсь, что было несколько других ещё, как брахманских, так и буддийских (быть может, они впоследствии сделаются известны), и в этих-то промежуточных редакциях мы бы нашли, конечно, немало таких подробностей, которые есть в нашей песне, но которых нет в Магабгарате. К числу этих подробностей относится, например, мотив оживления умершего человека посредством живой и мёртвой воды, принесённой каким-нибудь животным. Как мы уже упоминали при разборе сказки о Жар-Птице, этот мотив был в сильном употреблении в древнеазиатской литературе, и особенно распространён в песнях сибирских народов. Если когда-нибудь найдётся песня которого-нибудь сибирского народа с тем же содержанием, как рассказ Магабгараты и наша песня о Потоке, то, по всей вероятности, там будет налицо рассказ о воскрешении героини посредством живой воды, принесённой змеёй. Что такие песни должны быть последствии открыты — в этом нельзя сомневаться. В нашей русской песне немало есть подробностей, на то указывающих. Мы не раз наталкиваемся тут на детали, не известные в брахманской Индии и языческой Персии, но очень употребительные у племён тюркских. В числе их довольно указать на опущение Потока в могилу с конём и оружием. Мы этого никогда не встречаем в поэмах и песнях индийских и персидских, но зато довольно часто находим в песнях и легендах тюркских народов Сибири. Например, в одном рассказе сагайцев при погребении богатыря Амыр-Сарана его самого опускают в землю, покрывают кольчугой, кладут подле него, по сторонам рёбер, лук и стрелы, потом убивают его коня и кладут также в могилу. По всей вероятности, в нашей песне надо разуметь, что в могилу к Потоку спустили его коня не живого, а мёртвого. По крайней мере в рассказе о том, как Поток и Лебедь вышли потом из могилы, о коне уже более не упоминается.

В заключение необходимо заметить, что один из главных мотивов настоящей песни нашей — погребение живого мужа вместе с умершею женою — вовсе не есть случайный каприз Лебеди Белой или Потока и никоим образом не должно быть рассматриваемо как экспромтное изобретение фантазии, под впечатлением утраты любимого существа Нет, погребение двух супругов, из которых один мёртвый, а другой живой, есть не что иное, как исполнение существующего закона, или но крайней мере обычая: это одна из характерных особенностей древ неазиатской жизни. В тибетской поэме "Дзанглун" мы читаем, что "в Бенаресе существовал такой обычай, что если супруги постоянно жили в дружбе и согласии, то после смерти мужа его жена должна была быть погребена с ним, живая, в одной могиле и. На основании этого обычая героиню повести, монахиню Утпалаидог, два раза погребают с мужьями её, сначала с первым, потом со вторым, после смерти каждого из них; но всякий раз случается что-нибудь особенное для её спасения: то воры, то волки освобождают её из мужниной могилы. А в одной редакции нашей песни именно сказано, что когда впоследствии Поток состарился и умер, его похоронили, а "жену с ним живую зарыли в сырую землю". Таким образом, погребение Потока вместе с Лебедью (и притом с конём и оружием) есть во всех отношениях погребение по обрядам и правилам древнеазиатским.

Вторая песня о Потоке следующего содержания. Во время отсутствия Потока приезжает чужестранный царь или царевич и зовёт жену Потокову, Лебедь Белую, чтоб она шла за него замуж. Она соглашается, и они уезжают. Узнав о том, Поток идёт к тому царю, переодевшись каликой перехожим, и под окном начинает просить себе богатой милостыни; но тут Лебедь Белая узнаёт его, принимает его с притворной лаской и, напоив питьём забыдущим, превращает в камень. Трое названых братьев Потока, богатыри Илья Муромец, Добрыня и Алёша Попович, долго не видя его возвращения, идут отыскивать его; по дороге к ним присоединяется старец-калика, который оказывается чародеем. Они находят Потока под видом камня, и чародей-калика снова превращает его в человека. Поток идёт мстить своей жене и её похитителю, но Лебедь Белая уверяет его, что не она превращала его в камень, а муж её, — снова даёт ему питья забыдущего, и, когда он засыпает, она прибивает его гвоздями к стене. Но сестра (или дочь) чужестранного царя, нового мужа Лебеди, Мария, освобождает Потока; получив свободу, Поток не знает, как бы добыть снова своего коня и своё оружие. Для этого он научает свою освободительницу, царевну Марию, притвориться больною и рассказать отцу, будто она видела во сне Потокова коня, и на коне его латы и оружие, и сама она водила коня за повод, и, наверное, выздоровеет, если это сбудется наяву. Отец соглашается, ей дают Потокова коня и оружие. Поток хватает их, вооружается и побивает всю рать вражеского царя, самого его расстреливает на воротах, убивает жену свою Лебедь Белую и женится на спасительнице своей царевне Марии.

Азиатский рассказ, очень близко подходящий к этому эпизоду о богатыре Потоке, составляет шестую главу в поэме о подвигах среднеазиатского богатыря Богдо Гессер-Хана. Однажды могущественный волшебник-великан принял на себя образ великого, почтенного ламы, явился к жене Гессер-Хана по имени Рогмо-Гоа и стал звать её, чтоб она пошла к нему в жёны. Соблазнённая его подарками и богатствами, она соглашается, но с тем, что он должен наперёд победить её мужа. Потом по наущению чародея она идёт к Гессер-Хану, рассказывает ему, что этот добродетельный лама роздал великие сокровища всем их бедным и нищим, и уговаривает его идти к этому ламе, поклониться ему и просить его благословения: через это они получат от него и благодать, и все богатства его. После некоторого сопротивления Гессер-Хан соглашается, но только он наклонился перед чародеем, чтоб принять от него благословение, как тот превращает его в чёрного осла, который принуждён таскать на себе огромные кучи самого противного навоза, а чародей берёт Гессер-Ханову жену себе в жёны. Между тем трое богатырей, товарищей Гессер-Хана, долго не видя его и стосковавшись по нему, держат совет, как бы его освободить, и для этого идут звать на помощь вторую жену Гессер-Ханову, чародейку Алчу-Мергэн. Она принимает на себя вид отвратительной ведьмы, родной сестры чародея-ламы, идёт к нему и, несмотря на сопротивление изменницы Рогмо-Гоа, выпрашивает себе у чародея чёрного осла, уводит его с собою и превращает снова в человека. Тогда Гессер-Хан идёт мстить чародею, но тот спасается от него, принимая на себя то образ волка, то тигра; наконец, когда он принимает на себя ещё третье превращенье, вид ламы с 500 учениками, Гессер-Хан посылает на него сон, и тут чародей видит, что завтра к нему придёт молодой, красивый и отлично разумный ученик. Чародей верит этому сну, ничего не подозревая, радушно принимает Гессер-Хана, когда тот на другой день приходит под видом молодого, красивого и умного ученика, беседует с ним и поселяет у себя. Но Гессер-Хан улучает время и зажигает дом чародей, сделанный им же самим из тростника. В этом пожаре погибает чародей и всё его чародейное племя.

Мы знаем один только этот оригинал второй нашей песни о Потоке, но сходство уже и здесь между обоими рассказами поразительное.

Наш Поток — это сам знаменитый богатырь Гессер-Хан; его жена Лебедь Белая — жена Гессер-Ханова, Рогмо-Гоа; чужестранный царь-соблазнитель — чародей-волшебник. Три наши названые братья Потоковы, богатыри Илья, Добрыня и Алёша, вдруг вспомнившие о нём и отправившиеся выручать его, — это три богатыря, товарищи Гессер-Хановы, точно так же его вспомнившие и принявшиеся его выручать. Царевна Мария, помогшая Потоку, впоследствии его жена, — это вторая жена Гессер-Хана (здесь, как и в сказке о Жар-Птице, вторая жена азиатского героя превращена в новое, особое лицо).

Поток впадает в беду потому, что слушается коварной, обольщающей его жены, которая тут действует по научению своего соблазнителя: это один из самых древних азиатских мотивов, необыкновенно распространённых на Востоке (он встречается в Библии там, где говорится об Адаме, Еве и змее). В настоящем случае, в поэме "Гессер-Хан", этот древний среднеазиатский герой, точно так же как и наш Поток, подвергается превращению и беде, потому что слушается коварной Рогмо-Гоа, наученной злым чародеем.

Окончание истории вполне тожественно в обоих рассказах: герой казнит своего врага: по русской песне — расстреливает его на стенах его города, а по монгольской поэме — сожегши его в стенах его дома. В обоих случаях вместе с этим врагом погибает весь народ его (по русскому рассказу) или всё племя его (по монгольскому).

Из числа второстепенных подробностей укажем на две следующие.

По одному русскому пересказу песни, Поток после бегства жены его идёт, переряженный каликой, к своему врагу, царевичу-похитителю, и под окном его кричит: "Ай же ты, царский сын, Фёдор Иванович! Сотвори-ка ты мне милостыньку, да не рублями я беру, не полтинками, а беру я целыми тысячами". Тотчас вслед за тем царский сын начинает угощать Потока, охмеляет питьём забыдущим, и потом он вместе с Лебедью прибивает его к стене гвоздями. Это очень близкое повторение того же, что мы находим в поэме о Гессер-Хане. Там коварная Рогмо-Гоа говорит своему мужу Гессер-Хану про чародея: "Это преудивительный, пречудный лама! Он роздал большие богатства нашим нищим и бедным. Пойди к нему и преклонись перед ним. Через это мы получим все его имение и благодать". Гессер-Хан преклоняется перед чародеем, и в это самое мгновение тот превращает его в осла. Итак, в обоих случаях герой рассказа просит у своего противника богатых даров и через это подвергается беде. В других русских редакциях это прошение даров перенесено на трёх названых братьев Потока: Илью Муромца, Добрыню и Алёшу Поповича, идущих выручать его, но оно уже имеет мало смысла и должно почитаться позднейшим, маломотивированным вариантом.

Другая подробность — это сон. В нашей песне герой рассказа Поток велит своей спасительнице царевне Марии рассказать выдуманный сон, чтоб снова добыть своё оружие и коня и посредством их отомстить своему врагу; в монгольской поэме точно так же герой насылает сон своему врагу для того, чтобы иметь возможность добраться до него и отомстить ему. В обоих рассказах сходство полное.

Таким образом, из рассмотрения обеих песен о Потоке мы выносим убеждение, что наш богатырь, так называемый "представитель земской дружины Владимирова времени", будто бы стоящий на рубеже двух эпох на Руси: языческой и христианской, есть другой герой, которому дано русское имя и который вдвинут в русскую обстановку, а в действительности он не что иное, как близкий сколок с нескольких восточных богатырей, и в песнях о нём повторяются сплочённые вместе отрывки из поэм и песен древней Азии.

III ИВАН ГОСТИНЫЙ СЫН

Об Иване Гостином сыне у нас всего только одна песня. Содержание её следующее.

Шёл однажды у князя Владимира в Киеве великий пир на многих князей-бояр и на русских могучих богатырей и гостей богатых. И вот вдруг обратился ко всем к ним князь Владимир, вызывая, кто из них найдётся такой, чей конь перебежит триста жеребцов, да ещё сверх того жеребцов похваленых: сива жеребца да кологрива жеребца, да воронка жеребца, которого полонил в орде Илья Муромец у молодого Тугарина Змеевича. Для этого состязания кони должны бежать из Киева до Чернигова два-девяноста мерных вёрст, промеж обедней и заутреней. Никто не отвечает князю, все прячутся один за другого; вдруг выходит вперёд из скамьи богатырской Иван Гостиный сын и объявляет, что принимает княжий вызов. "Я бьюсь, — говорит он, — о велик заклад, не о ста рублях, не о тысяче — бьюсь о своей буйной голове". За князя Владимира держат поруки крепкие все князья и бояре и гости-корабельщики; закладу они кладут за князя на сто тысячей, а никто за Ивана поруки не держит. Один вызвался владыка черниговский держать за него поруки крепкие на сто тысячей. Тогда молодой Иван Гостиный сын выпил чару зелена вина в полтора ведра, пошёл на конюшню к своему доброму коню, бурочке-косматочке, троелеточке, падает ему в правое копыто и с плачем рассказывает про свой заклад. Конь утешает его и обещается выиграть для него этот заклад. "Ни о чём ты, Иван, не печалься, — говорит он ему. — Сивого жеребца не боюсь, кологривого жеребца тоже не боюсь; в задор войду — и у воронка уйду; только меня води по три зари, медвяною сытой пои и Сорочинским пшеном корми; и когда придёт от князя посол за тобой, не седлай меня, а только возьми за шёлков поводок". Как конь велел, так всё и сделалось. От великого князя посол пришёл, и Иван повёл коня за шёлков новодок. И когда пришёл Иван на княжеский двор, стал его бурко передом ходить и копытами за Иванову шубу посапывать, по чёрному соболю выхватывать и на все стороны подбрасывать. Князи и бояре дивуются, купецкие люди засмотрелись. Тогда заревел бурко по-туриному, пустил шип по-змеиному, триста жеребцов испугались, с княжеского двора разбежались; сив жеребец две ноги изломил, кологрив жеребец — тот и голову сломил, а полонённый воронко назад в свою орду убежал, подняв хвост, сам только всхрапывает. Испугались все люди, князи и бояре, и князь в испуге закричал Ивану: "Уведи ты, Иван Гостиный сын, этого урода со двора долой: просты (порешены) поруки крепкие, записи все изодраны". И тогда владыка черниговский, сидевший у князя Владимира на пиру, считал своё дело выигранным, велел захватить три корабля на Днепре, три корабля с товаром заморским: "а князи-де и бояре никуда от нас не уйдут".

Рассматривая эту былину, наши исследователи признают Ивана Гостиного сына одним из членов земской дружины времён князя Владимира, "отпрыском, побегом" торгового сословия. "В этой песне, — говорят они, — схвачена только одна сторона его удальства: хвастовство конём, тою охотой, которою всегда и везде отличались богатые торговцы. Предмет немалой важности для истории первобытной; успехи коня волновали не одну Грецию, не один Рим: от Киева до Чернигова волнуется вся земля, в заклад входят князья и бояре, и гости-корабельщики; целая область черниговская в лице своего владыки спорит с киевскою, с князем Владимиром". "Конская скачка, — говорят они ещё, — была такою любимой потехой в состязании русских богатырей, как и стрельба из лука. Собеседники на пиру князя Владимира часто похваливаются своими добрыми конями и, чтобы решить спор, пускаются в состязание. В этом отношении знамениты были кони Ивана Гостиного сына и Дюка Степановича".

Эти замечания и выводы очень интересны, но оказываются чистейшими фантазиями, когда мы обратимся к произведениям восточной поэзии: оригиналы нашей песни оказываются здесь, и таким образом, соображения о русских лицах и событиях разлетаются совершенно в прах.

В песнях томских шоров мы встречаем рассказ, имеющий с нашим необыкновенное сходство, несмотря на некоторую разницу подробностей. Молодой богатырь Алтын-Эргек, будучи ещё трёх лет от роду, едет на богатырские подвиги, чтобы отомстить девяти чёрным демонам (Кара-Монгусам) за смерть своего отца. Дорогой он приезжает к Синему морю, и в то время, когда находится в раздумье, как ему переехать море, его светло-жёлтый (буланый) конь Аранджула, проживший три поколения, говорит ему: "Ударь меня раз, господин мой, и я попробую перепрыгнуть через море". Алтын-Эргек ударяет один раз своего коня, тот перепрыгивает через синее море, и они скоро потом приезжают в страну девяти Кара-Монгусов, берущих дань с людей на земле. Конь заблаговременно говорит своему господину, чтобы он его не привязывал по дворе (как это всегда делают с конями, приезжая куда-нибудь), потому что его станут брать чужие люди силой и ему нельзя будет убежать; однако же Алтын-Эргек, сойдя с коня, идёт в палату Кара-Монгусов, а коня привязывает к дереву. Тут выходят три богатырские сына Кара-Монгусов и хотят схватить коня Аранджулу, до которого они уже давно добираются; но Аранджула перегрызает удила и повод и убегает. Те три богатыря садятся на своих вороных коней и пускаются за ним в погоню, но Аранджула кричит им: "Целых три поколения вы не могли поймать меня — теперь тоже меня не поймаете". Они скачут за ним, чтоб убить его, и не могут нагнать. Семь дней бежит перед ними конь, и в это время пробегает пространство семи небес: когда богатыри поднимались на гору, он уже спускался с неё; когда они спускались, он был уже наверху горы. На степи три богатыря, сыновья девяти Кара-Монгусов, убивают трёх богатырей, выехавших было на помощь Аранджуле; потом ещё у подножия Золотой горы убивают семиголового Чельбегена (чудовище), который тоже было попытался остановить их; наконец, в Белой долине выезжает на помощь коню богатырь Алтын-Паристэ на семисаженной лисице и убивает трёх богатырей одним ударом плети. Потом конь бежит домой, находит дорогу по указанию золотой стрелы Алтын-Паристэ и прибегает к своему господину, который между тем вырос величиною с гору и перебил всех людей в царстве Кара-Монгусов. Алтын-Эргек возвращается домой, и в это время приезжает родной его брат, богатырь Алтын-Таш, который просит у него коня Аранджулу для того, чтобы съездить на три неба. Алтын-Эргек не соглашается: поезжай, говорит он, на своём коне! Алтын-Таш продолжает упрашивать, но всё напрасно. Тогда он приносит семь вёдер вина и начинает поить брата. Алтын-Эргек выпивает их, но всё-таки остаётся трезв; Алтын-Таш приносит ещё девять вёдер вина, его брат выпивает и их и падает пьяный. Тогда Алтын-Таш берёт Аранджулу. "Он быстро переносится через семь небес туда, где живут девять творцов; единый (верховный) творец был тоже там. Эти девять творцов создали гнедого коня с белыми крыльями для того, чтобы ему состязаться в беге со светло-жёлтым (буланым) конём Аранджулой, которого создал единый (верховный) творец; а Алтын-Таш побился об заклад с девятью творцами насчёт этого бега. Коням надо было пробежать от утра до веера сто пространств небесных: который конь не добежит, того возьмёт и поведёт к себе на поводу хозяин победившего коня. Кони пустились рано утром, к вечеру они воротились: буланый Аранджула перекусил жилу на затылке у гнедого коня, и этот издох". После того победитель Алтын-Таш возвращается назад. Алтын-Эргек просыпается, угадывает всё случившееся, но не преследует за то брата, потому что этот успевает умилостивить его добрыми словами, и песня кончается женитьбой героя на двух жёнах.

Наша песня об Иване Гостином сыне заключает в себе явным образом те самые элементы, которые образовали песню томских шоров, с тою только разницею, что эта последняя излагает подробно, пространно и со всеми надлежащими побудительными причинами то, что в нашей песне является в сокращённом и, можно сказать, в изученном виде, а главное, является лишённым всех мотивов, условливающих события. При этом, как часто бывает с песнями или поэмами, происшедшими от чужих оригиналов и укороченными, несколько разных лиц слито в одно лицо, несколько разных событий слито в одно событие.

Наш Иван Гостиный сын есть вместе и Алтын-Эргек, и брат его Алтын-Таш. Конь его бурко-космачко — это буланый конь Аранджула: нашего коня русская песня постоянно называет "троелеточком", сибирская песня называет коня Аранджулу "пережившим три поколения". Побеждённые нашим буркой-космачкой на бегу три коня — это три коня богатырей, гнавшихся за Аранджулой и не могших его догнать, но вместе это и гнедой конь девяти творцов. При этом надо заметить, что из числа трёх коней нашей песни один третий назван "воронком", но в сибирской песне все три коня, противники Аранджулы, вороные.

Нашего Ивана Гостиного сына вызывает биться об заклад князь Владимир, и сторону этого последнего держат все князья, бояре и купцы; ИГ вначале совершенно один, никто не стоит за него, и только уже после владыка черниговский вызывается держать за него поруки: точно так же Алтын-Таш один бьётся об заклад с девятью творцами, и на его стороне только один единый (верховный) творец. В нашей песне вовсе не видно, почему именно князь Владимир и все его окружающие не держат сторону бурочки-косматочки в южносибирской песне, напротив того, мотив очень ясно тут обозначен. Девять творцов (= наши князь Владимир с боярами, князьями и гостями) создали гнедого коня, а единый творец (= наш владыка черниговский) создал буланого коня Аранджулу, и между обеими сторонами возникает очень естественный заклад: чей конь победит? Это противоположение у нас уже исчезло.

В русской песне Иван Гостиный сын пьёт чару зелена вина в полтора ведра — по-видимому, с горя и от страха проиграть заклад. Но в сибирской песне Алтын-Эргек выпивается сначала семь, а потом девять вёдер вина потому, что его старается напоить допьяна брат его Алтын-Таш, которому нужно во время братнина сна увести коня его. Этот мотив, конечно, гораздо эпичнее и первоначальнее.

В русской песне Иван Гостиный сын просит своего коня помочь ему, в сибирской песне один брат просит о том же другого.

Текст нашей песни обозначает, сколько именно состязающиеся кони должны пробежать для своего состязания: два-девяноста мерных вёрст. Текст сибирской песни точно так же обозначает, сколько именно должны пробежать кони: сто пространств небесных.

По русской песне, бег коней должен произойти между обедней и заутреней, по сибирской — от утра и до вечера.

Во время состязания конь Ивана Гостиного сына стал хватать своего господина зубами за шубу и выхватывать оттуда по чёрному соболю — какая-то странная подробность, вовсе к делу не идущая и ровно ничего не значащая; но это, конечно, не что иное, как искажение очень естественного и понятного мотива сибирской песни, состоящего в том, что буланый конь Аранджула зубами схватил коня своего противника, перекусил ему жилу на затылке, и тот от этого издох.

Наш бурочко-косматочко велит своему господину, Ивану Гостиному сыну, вести себя на место состязаний за "шёлковый повод". Что это значит? Зачем такое приказание? Объяснение в нашей песне не находим. Но в сибирской песне читаем, что условием единоборства коней было то, что побеждённого коня "возьмёт за повод и уведёт хозяин коня-победителя": из этого можно, кажется, заключить, что наш бурочко-косматочко велит вести себя за повод в знак власти над собою Ивана Гостиного сына.

Наконец, в обеих песнях конь учит своего господина, что ему надо делать для того, чтобы иметь успех. Но только в сибирской песне эта подробность относится к первой ещё половине рассказа, раньше бега коней.

Таковы черты чрезвычайно близкого сходства нашей песни с одним из предшествовавших ей восточных оригиналов. Приведённый нами здесь оригинал — буддийской эпохи и идёт из среды тюркского племени. Здесь живо отразилось как буддийское религиозное миросозерцание (борьба кудаев, или творцов), так и привычки номадных тюркских племён, всю жизнь проводящих на коне и среди коней и потому любящих делать героем своих рассказов коня и относить к нему как большинство успехов богатыря, так и советы, ему нужные в трудных случаях жизни.

Но этот восточный оригинал оказывается в свою очередь тюркскою и буддийскою переделкою оригинала, идущего вглубь веков и имеющего уже совершено иной характер. Я могу указать на древнеазиатский рассказ, который является нам в форме древнеиндийского рассказа времён брахманских, но имеет содержание ещё чисто космическое.

Магабгарата рассказывает следующее. Желая добыть божественный напиток амриту, боги стали пахтать море, подобно тому, как пахтают масло; при этом гора Меру служила им мутовкой, а змей Васуки — верёвкой. Из моря произошли вследствие этого пахтанья, кроме амриты, многие чудные существа, в том числе белый конь Уччаисравас. Тогда две женщины божественного происхождения, сёстры Кадру и Вината, побились об заклад следующим образом: "Какой масти Уччаисравас, скажи мне, какой он масти, благорожденная? Потом мы побьёмся об заклад". "Мне кажется, — сказала нежно улыбающаяся Кадру, — что у этого коня хвост чёрный. Ну-тко, блистательная, бейся со мною об заклад: которая из нас станет рабою другой?" Потом, побившись об заклад, они пошли по домам, говоря: посмотрим завтра! Тогда Кадру отдала такое приказание своим тысячам сыновьям (змеям): "Превратитесь в конские волосы, станьте чёрными; потом войдите в хвост коня, чтобы мне не быть рабой!" В то же время она прокляла тех змеев, которые не одобрили её речи. Верховный прародитель всего сущего сам слыхал это жестокое проклятие и по любви к своим сыновьям согласился со словами Кадру, а с ним и все сонмы богов. Эти змеи, сказал он, коварны жалом, сильные, вечно вредящие другим существам, обладают могучим и проницательным ядом; значит, смерть, которую на них накликает мать, будет полезна прочим созданиям. И он поздравил Кадру. Потом, когда ночь стала белеть, под утро, около времени солнечного восхода, обе сестры пустились бежать в своём нетерпении к морю, чтобы поближе посмотреть на коня Уччаисраваса… Быстрым бегом они примчались к морю, глубокому, ревущему, распростирающемуся, как небо, и объятому пылающим огнём ада, и остановились у коня. Тогда они обе увидали, что у этого царя коней, быстрого, белого всем телом, как лучи месяца, хвост чёрный. При виде этих тысячи чёрных волосков, наполнявших хвост, Кадру обратила в рабское состояние сестру свою Винату. Впоследствии волшебная царь-птица Гаруда, рождённая от Винаты, освобождает свою мать из неволи ценою напитка бессмертия (амриты), которую она приносит змеям, детям Кадру.

Этот самый рассказ внесён вкратце и в сборник сказок Сомадевы: "Кадру и Вината, супруги мудрого брахмана Касианы, разговаривая однажды, вступили в сильный спор. Первая сказала, что кони солнца чёрные, а вторая уверяла, что они белые; они условились, что кто из них неправ, та сделается рабою другой. Кадру, горячо желая победить, велела своим сыновьям змеям сделать коней солнца тёмными, дохнув на них своим ядом; тогда она показала их такими Винате, и эта, побеждённая обманом, сделалась рабою сестры своей Кадру". Окончание истории здесь то же самое, что и в Магабгарате: Винату освобождает из неволи "орёл Гаруда", сын её, добыв напиток бессмертия (амриту) для змеев, сыновей Кадру.

В этом рассказе Магабгараты нельзя не узнать первобытных черт сибирской и русской песен. Дело идёт о божественном коне, и один из наших исследователей, совершенно не зная такого значения этого коня, по нечаянности очень верно выразился об этом коне, сказав, что это "конь по преимуществу, конь из коней". Действительно, прототип нашего бурочки-косматочки и сибирского Аранджулы — божественный конь Уччаисравас (имя это значит "с навострёнными ушами"), сын Океана, конь Индры (бога воздуха и времён года). Две сестры, главные действующие лица песни, спорят о нём и бьются об заклад, точно так же, как о коне бьются об заклад в сибирской и русской песнях главные действующие там лица. Но что такое этот спор, этот заклад? В первоначальном его виде дело идёт тут уже не о скорости, не о беге коня, а о чёрном или белом, его цвете: подробность космическая, утраченная не только нашею песнью, но даже и сибирскою, которая гораздо старше её. Однако же и здесь, и там всё-таки уцелел бессознательный намёк на чёрный цвет побеждаемого коня и на светлый цвет побеждающего коня: в русской песне сильнейшим, главным соперником Иванова коня является жеребец воронко, в сибирской все три коня противной стороны — вороные. Заметим ещё мимоходом, что только в одной Магабгарате речь идёт об одном коне: уже в сказках Сомадевы упоминается их несколько, в сибирской песне их ещё более, а в русской (позднейшей из всех) — коней уже несколько сотен.

Выше я указывал на то, что прототипом нашего черниговского владыки является в сибирской песне верховный творец: это идёт из Магабгараты, там суперарбитром при споре двух сестёр выставлен верховный же творец.

В русской песне герой, чтобы выиграть заклад, просит помощи у своего коня; в сибирской — герой просит помощи у своего брата, в Магабгарате — мать у сыновей.

По всем трём рассказам побеждённый должен подвергнуться тяжкой пени: смерти или неволе. В русской песне Иван Гостиный сын бьётся о своей буйной голове, в сибирской — побеждённый конь подвергается смерти от зубов своего противника, в Магабгарате одна сестра должна сделаться рабою другой сестры.

Конец, по всем трём рассказам быстрый бег начинается рано утром, с восходом солнечным, и так как содержание здесь вообще космическое, то в первоначальных, древнейший редакциях (даже вплоть до сибирской включительно) в качестве свидетелей при состязании присутствуют боги: в Магабгарате их целые сонмы, в сибирской песне их уже только несколько. Но в русской песне все они превратились уже в толпу князей, бояр и богатырей двора князя Владимира киевского. Примечательно, что на стороне чёрных, побеждаемых коней, — большинство присутствующих.

IV СТАВР-БОЯРИН

Богатырь Ставр-боярин почитается у нас лицом вполне историческим на том основании, что в летописи нашей под 1118 годом говорится о заточении великим князем Владимиром Мономахом новгородского боярина Ставра, разгневавшего его, а в одной из наших былин равномерно рассказывается о заточении князем Владимиром боярина Ставра, которого выручает из заключения его жена Василиса.

Содержание песни следующее. Боярин Ставр, один из богатырей на службе у князя Владимира, родом из земли ляховецкой, из Чернигова, навлекает на себя гнев князя тем, что на пиру хвастался своею женою Василисой (по другим рассказам, он хвастался своим богато устроенным домом); князь велит его посадить за это в погреба глубокие. Был тут при Ставре один свой человек; он садится на коня, едет к молодой Василисе Микулишне и рассказывает ей, что случилось с её мужем. "Чем мне Ставра выкупить, чем мне его вывести?" — говорит Василиса. "Не выкупить его золотой казной, не вывести его силой богатырской: выручить его догадками женскими". И вот она обрезает себе и причёсывает волосы по-мужскому, надевает мужское платье, седлает коня и под видом красивого юноши, грозного посла Василия, едет в Киев. Приехав туда, она объявляет князю Владимиру, что приехала свататься за княжескую племянницу Любаву Путятишну (по другим редакция — за княжескую дочь Запаву). Видя в Василисе грозного для себя посла, князь соглашается; но дочь (или племянница) его предваряет князя Владимира, то это не мужчина, а переряженная женщина. "Походочка у посла-то частенька, — говорит она, — на место сядет — ноги жмёт, вещицы бережёт, а где на руках были жуковины (перстни), тут и место знать". Чтоб разведать истину, князь предлагает Василисе бороться на княжеском дворе с княжескими могучими борцами: она принимает вызов и побеждает всех борцов княжеских. После того князь предлагает Василисе другое испытание — стрельбу из лука в состязании с княжескими стрельцами, при этом надо попасть в 300 саженях в ножевое остриё. Василиса принимает и этот вызов и идёт со стрельцами в чисто поле. Начинается стрельба. Первый стрелец недострелил, второй перестрелил, третий совсем не попал. Тогда берётся за лук Василиса: как она его натянула, да потом наложила калену стрелу, да выстрелила за 300 сажен, так сразу и попала в ножевое остриё. Стрела раскололась надвое — обе половинки совершенно равные. После того Василису подвергают ещё двум испытаниям: кладут спать на постель, а потом посылают в баню, чтоб убедиться, мужчина она или женщина. Но посредством ловкости и расторопности она успевает провести князя Владимира и его приближённых, и князь Владимир вынужден выдать свою дочь (или племянницу) Василисе. Играют свадьбу: в это время Василиса жалуется на печальное настроение духа и просит развеселить её игрой на гуслях. Сначала играют княжеские гусляры, но их игра не нравится Василисе; по её требованию приводят из погреба Ставра, и он играет ей на гуслях. После того Василиса уводит с собою в поле Ставра и там, сняв с себя мужское платье, даёт узнать себя мужу. И они возвращаются оба вместе к себе домой.

Рассказ о женщине, переодетой мужчиной, которую подвергают разным испытаниям, чтоб убедиться в её поле и которая всех проводит, вовсе не есть принадлежность одних только русских былин. Его встречали и у сербов, и у болгар, и у греков, и у албанцев, и у немцев, и у валахов, и у итальянцев, и это, кажется, очень хорошо было известно нашим исследователям; но тем не менее, невзирая ни на что, стоят на своём и считают Ставра — боярина былин — Ставром русских летописей. Из былины нашей они выводят заключения исторические, а именно, что "отношения русской земской дружины к русскому князю и дружине княжеской с течением времени становились всё более и более натянутыми, враждебными и разразились трагическою катастрофою, где земский дружинник (Данило-ловчанин), не перенося неправды княжеской, побивает его дружину и своих товарищей, а потом убивает и себя. При такой напряжённости образа мужчины Василиса (жена Данилова) естественно, является при нём лишь образцом женственности и проч. Но потом былевое творчество поспешило выйти на спокойную, более свойственную себе дорогу. Прежние роли переменились: Ставр тоже страдалец, но уже без силы, потерянный, в тюрьме; его жена Василиса принимает на себя энергию мужескую: переодевается мужчиной и таким образом мужеством, догадливостью и ловкостью спасает мужа, успокаивает отношения его к князю, даже дурачит князя". Другие исследователи, напротив, извлекают выводы моральные: "По понятиям народного эпоса жена составляет домашнее сокровище, которое муж не должен легкомысленно выставлять на позор публики. Так, целая былина о Ставре Годиновиче основана на мысли, что на пиру, где пьяные хвалятся молодечеством, богатством и копями, не должно профанировать домашнего счастья и унижать жену, низводя её до предметов, которыми богатырь хвастает как собственностью".

Оставляя в стороне все эти фантазии, мы сравним с нашею песнью одно произведение восточной поэзии, имеющее с ней величайшее сходство. Это следующая песнь алтайских татар на реке Катунье. — Отправившись однажды на охоту, богатырь Алтаин-Саин-Салам падает со своего рыжего коня Анким-Саикима и убивается до смерти. Рыжий конь бежит к сестре богатыря и с горькими слезами рассказывает о смерти своего господина. Девушка стала также плакать, но села на рыжего коня Анким-Саикима и поехала туда, где лежал её мёртвый брат. Там она долго плакала, а потом сказала: "Растворись, скала, расступись скала, я вложу внутрь тебя единственного моего брата". Скала расступилась, и она положила внутрь её своего брата. Потом она заплела себе по-братнину косу на голове, и поехала к Кюн-Хану. Долго она ехала, прошла целая зима, прошло целое лето; вот едет она и видит: стоит толпа молодых людей и стреляет в цель. Они сказали ей: У тебя глаза блестят, грудь пылает, скажи, что ты за молодец, юноша? Не попадёшь ли в цель?" Девушка принимает предложение и, наперёд подкрепив себя пищею и питьём, принимается за лук. Долго она натягивает его, до самого вечера, а потом до следующего утра; наконец, проговорив: "Не я стреляю, стреляет Алтаин-Саин-Салам", — спускает стрелу и простреливает сквозь ушко иголки, отбивает голову у железного крючка, усеивает стрелами весь лесистый холм. После того она приезжает к Кюн-Хану. Этот спрашивает: "Кто попал в цель?" Девушка отвечает: "Попал Алтаин-Саин-Салам. Никому не отдавай моей невесты, я ворочусь за нею и возьму её с собой". Потом она едет далее, к Ай-Хану, и встречает по дороге ещё другую толпу молодых людей, стреляющих в цель. По их предложению она снова стреляет, как и в первый раз; снова попадает в цель, приезжает к Ай-Хану и требует себе в жёны ханскую дочь. Хан отдаёт ей свою среднюю дочь; переряженная девушка берёт её, едет назад, заезжает к Кюн-Хану и, получив там среднюю дочь этого хана, возвращается с двумя молодыми невестами домой, в братнину юрту. Стала она с ними жить, но в их объятиях не спала. Обе жены стали говорить: "Посмотреть на него, скажешь мужчина, а посмотреть на его нрав и привычки — скажешь девушка. Что это значит?" И они стали требовать, чтобы им дали по коню, и они воротятся домой. Девушка отпустила их. Потом она поехала к скале; по её просьбе скала снова расступилась, девушка взяла брата оттуда и свезла домой. Тут она положила его на войлочное покрывало и написала ему на ладонях: "Я добыла двух жён, дочерей Кюн-Хана и Ай-Хана, а сама убежала в виде белого зайца в прибрежный кустарник; когда ты это прочитаешь, ищи меня в кустарнике". После этого она действительно превратилась в белого зайца и убежала. Между тем возвращаются обе жены, ударами плети они произнесением известных чародейных слов оживляют Алтаин-Саин-Салама; он отыскивает свою сестру, и после некоторых приключений (которые мы здесь пропускаем) она снова превращается в женщину и выходит замуж за молодого ханского сына, а брат её возвращается к себе домой, на свою родину.

Родство нашей песни с алтайскою очевидно, и разница между обоими рассказами очень невелика.

Наш Ставр-боярин — это сибирский богатырь Алтаин-Саин-Салам. Наша Василиса, Ставрова жена, — это девушка, Алтаинова сестра.

Как Ставр-боярин, так и Алтаин-Саин-Салам, оба "из земли дальней", и только на время появляются в тех местах, где происходит действие настоящей песни.

Ставр навлекает на себя гнев князя, и за то его сажают в глубокие погреба. Это не что иное, как немного изменённый рассказ о том, как Алтаин свалился с коня и был потом положен мёртвый в каменную скалу.

Ставров "свой человек", который садится на коня, скачет к Василисе и рассказывает ей о случившемся, — это в первоначальном рассказе Алтаинов конь, который несётся во всю прыть к Алтаиновой сестре и рассказывает ей о смерти своего господина.

Далее следуют в обоих рассказах ближайшие черты сходства: как здесь, так и там героиня прибирает себе на голове волосы по-мужски, переодевается в мужское платье и едет свататься за княжескую (или ханскую) дочь (или племянницу).

Тут женщине-богатырше приходится совершать трудные дела под видом представляемого ею богатыря; по русской песне ей предстоит состязание в борьбе и стрельбе из лука; по сибирской песне — в одной стрельбе (состязание в стрельбе и вместе с тем непременно и в борьбе есть, так сказать, стереотипный приём русских былин). Богатырша выдерживает это испытание блестящим образом.

Затем мы находим ещё в русской песне вставку (по всей вероятности, очень позднюю) о лежанье на постели и о бане. В алтайской песне её нет.

Наконец, богатырша добывает невесту: по нашей песне одну, по алтайской — две, и именно в этом обстоятельстве с особенною яркостью обозначается, что сибирская песня гораздо древнее русской; что та — оригинал, а эта — копия. У нас героиня добывает невесту, и потом это ровно ни к чему не ведёт: невеста остаётся в тени, и мы нисколько не знаем, должны ли мы считать, что это фальшивое сватовство обесчестило или опечалило её и вообще что вышло дальше из этого. В алтайской песне совсем иначе. Героиня добывает в виде невест двух женщин, но это не бесцельно: они действительно становятся жёнами её брата, это одно из благ, доставленных любимому брату любящею сестрою, и жёны эти никогда потом и не узнают, что они взяты из отцовского дома женщиной, а не мужчиной. Для всех остаётся тайной, что сестра Алтаина одно время принимала на себя вид своего брата. Основательность и логичность мотивов всегда существует в древнейших оригиналах и затеривается в позднейших копиях.

Но как в алтайской, так и в русской песне сватаемые женщины одни из всех окружающих сомневаются, чтобы приезжий богатырь был мужчина; они одни по некоторым приметам подозревают, что это переодетая женщина. Но им не удаётся дойти до полного убеждения, потому что переодетая героиня ловко проводит всех, страхом добывает сватаемую княжну, а сверх того достигает своей цели: освобождает из подземелья (каменной скалы) героя рассказа.

В заключение всё кончается твёрдым установлением супружеского счастья и возвращением героя домой в его далёкое отечество.

Таким образом, изменений против более первоначального восточного рассказа в нашей песне немного. Они заключаются лишь в следующем: вместо брата и сестры главными действующими лицами являются муж и жена; богатырь не умирает, а заключён в тюрьму; место его заключения не каменная гора, а каменный погреб; переодетая героиня добывает не две невесты (по азиатским обычаям), а одну (по русским, уже христианского времени). Прочие изменения ещё менее значительны.

Мы рассмотрели здесь восточный оригинал нашей песни, буддийского и тюркского происхождения. Должно заметить, что мотив искания и выручки мужа переодетою в мужское платье женою вообще не редок в восточных поэмах, песнях и рассказах. В повестях Сомадевы мы встречаем несколько тому примеров: так, жена купца Гухасены, Девасмита, переодевается мужчиною, едет в далёкие края и после разных приключений отыскивает и возвращает в отечество своего мужа; а жена купца Девасены, Киртисена, точно так же переодевается мужчиной, отыскивает и выручает из далёких стран своего мужа. В одной же албанской сказке явно азиатского происхождения (как и все вообще греческие и албанские сказки) мы находим не только этот мотив добывания мужа переодетою женою, но даже и подробности, очень близкие к рассказу нашей песни о Ставре-боярине. Княжна Феодора переодевается мужчиной и, назвав себя Феодом (подобно тому как наша Василиса называет себя Василием), едет к царю, у которого сын, царевич, — в будущем её муж. Царевич отгадывает, что это приехала к ним женщина, а не мужчина, но отец его не верит этому, и они подвергают Феодору трём испытаниям, чтоб убедиться: мужчина она или женщина? Но всякий раз собачка Феодоры, подслушав разговор царя с царевичем, выручает свою госпожу из беды. В первый раз Феодору ведут в лавку и показывают ей с одной стороны женские наряды и уборы, с другой — мужское оружие. Феодора выбирает последнее. Потом её заставляют подняться на лестницу в 700 ступеней, и, когда падают три капельки крови, собачка подлизывает их раньше, чем кто-нибудь увидел их. Наконец, Феодору посылают купаться в море вместе с царевичем, но она и тут не попадается впросак, потому что заблаговременно надела на себя такое платье, которое само собою застёгивается, пока она его расстёгивает. Её пол всё-таки никто не узнаёт, и после разных других приключений дело кончается свадьбой Феодоры и царевича

Эти три испытания — совершённый pendant к трём испытаниям нашей песни: Василису сначала заставляют бороться и стрелять из лука; потом кладут в постель и смотрят, где вышли ямки от её лежанья: на месте ли плеч (тогда она мужчина-богатырь) или в ином месте (тогда она женщина); наконец, посылают её в баню, и Василиса то искусством, то хитростью проводит всех. Как в русской, так и в албанской сказке мотивы испытания, по-видимому, довольно позднего происхождения, кроме первого — испытания посредством оружия, которое мы находим уже занесённым из Азии и в рассказы об Ахиллесе, только с тою разницей, что здесь говорится не о женщине, переряженной мужчиной, а о мужчине, переряженном женщиной.

Но главный мотив, лежащий в основании всех этих рассказов, восходит до времён глубокой древности. В Магабгарате читаем: (Прожив на свете несколько тысяч лет, царь Яяти повиновался закону царя Смерти Ямы (умер). Державный Яяти поднялся на небо как царь земли, и царь этот, подобный великому святому мудрецу, вкусил самого сладкого плода Сварги (неба). Прошло много тысяч лет. Однажды, когда святые цари сидели с величайшими из святых мудрецов, Яяти, которого душа была наполнена высокомерием и разум помрачен, начал презрительно говорить о людях, о сонмах святых и о самих богах". Все боги пришли в негодование, царя Яяти свергли с неба. "Сверженный со своего трона и лишённый своего звания, он упал, побеждённый своею дрожащею душой и огнём своей горести; ум его помрачился, его гирлянды поблёкли, его браслеты и серьги лопнули, все его члены были переломаны, он катался по полу в отчаяньи, лишённый платья и всех уборов своих. Он то видел жителей неба, то снова не видел их, его душа была пуста, он поминутно взглядывал на лик земли. Некий человек, обременённый грехом потерянной своей чистоты, пришёл туда и сказал такие слова Яяти в присутствии царя богов: "Ты слишком упоён гордостью; не было ничего на свете, чего бы ты не презирал. Ты пал в своём высокомерии, о царский сын, ты более не достоин Сварги. С тобою более не знаются! Ступай! Вались вниз!" Яяти упал на землю и жестоко страдал там. Вдруг явилась дочь его, царевна Мудхави, возвращавшаяся из лесов, где она занималась суровым подвижничеством отшельницы. Она говорит ему: "Ты будешь спасён — так назначено уже с древнего времени. Я твоя дочь, о царь, Мадхави, ведущая жизнь газелей. Я накопила заслуги подвижничества; получай половину их". В то же время сыновья Мадхави тоже отдают своему деду часть своих подвижнических заслуг, и тогда Яяти тотчас же снова "поднялся на небо, не касаясь земли. Он опять получил своё место на небесах; его заботы рассеялись; он снова надел свои одежды и небесные гирлянды; он снова украсил себя небесными уборами своими.

Здесь нет, конечно, переодеванья женщины мужчиной как подробности сравнительно более поздней, но остальные главнейшие мотивы все налицо. Яяти наказан за своё высокомерие — точно так же как наш Ставр; и тот и другой расхвастались на большом собрании: один на собрании индийских богов, другой на собрании русских князей и бояр. За это герой рассказа свергнут с вышины в глубину: по индийскому рассказу — с неба на землю, по русскому — из палаты царской в погреб. И того и другого спасает женщина: по индийскому рассказу — силою подвижничества, по русскому — силою богатырства и хитрости.

Сибирская песня занимает среднее место между символическим и религиозно-стихийным Магабгараты и между чисто богатырским русской песни.

V СОЛОВЕЙ БУДИМИРОВИЧ

Песнь о Соловье Будимировиче считается у нас вполне историческою. Русские исследователи не сомневаются в том, что она изображает время князя Владимира Киевского, рисует образы, характеры и обстоятельства той эпохи; они твёрдо убеждены, что в былине в самом деле на сцене действуют сам наш Владимир, его жена и племянница. Одни из этих учёных объявляют, что Соловей Будимирович — это "яркий и определённый образ морских наездников, вероятно прибалтийских, пленявших своею богатою добычей и заморскими диковинками русских невест", и только сомневаются, "был ли Соловей… один из поморян, из западных славян доисторической эпохи, когда русские жили близ Балтийского моря и вели по нему торговые сношения"; другие прямо называют Соловья Будимировича "варягом, норманнским пиратом"; наконец, третьи видят в Соловье Будимировиче "знаменитого строителя из Италии, и именно из Венеции, напоминающего тех мастеров, которые с XII века приходили на Русь".

Содержание песен, подавших повод к столь любопытным заключениям, следующее. Молодой гост Соловей Будимирович приезжает к Киеву на кораблях, нагруженных драгоценностями и товаром, с дружиною своею и молодою матерью. Сойдя с корабля, он приходит к ласковому князю Владимиру и подносит ему с княгиней дорогие подарки: князю сорок сороков чёрных соболей и бурнастых лисиц (по одному пересказу — золотую казну), княгине — дорогую камку. Князю дары полюбились, и он предлагает Соловью Будимировичу под постой дворы княженецкие и боярские. "Не надо мне, — отвечает тот, — ни дворов княженецких, ни дворов боярских, а только дай ты мне загон земли непаханой и неораной в саду у твоей племянницы молодой Запавы Путятишны: там я построю себе наряден двор". Князь соглашается, и тогда Соловей Будимирович призывает с кораблей свою дружину и велит ей строить три терема на уступленном ему месте. К утру готовы терема златоверхие с сенями нарядными. Утром, встав с постели, Запава видит через окно в своём саду терема златоверхие, точно выросшие там за ночь. Идёт она спросить своих мамушек и нянюшек, что это значит, и те отвечают: "Матушка Запава Путятишна, изволь-ка сама посмотреть. Счастье твоё на двор к тебе пришло!" Тогда Запава идёт в сад и рассматривает терема. Послушала она у первого терема: там молчанье, только пощёлкивает золотая казна, её пересчитывает дружина Соловьёва; послушала Запава у другого терема: там слышно, шепотком говорят — это Соловьёва молодая матушка стоит молится; послушала она у третьего терема: там музыка идёт, сам Соловей на гуслях громко играет. Заслушалась Запава этой музыки, а потом не утерпела, отворила дверь и вошла; вошла и сама испугалась. "Чего ты, девица, испугалась? — стал спрашивать и успокаивать её Соловей Будимирович. — Мы оба ведь на возрасте". Тут она перестала стыдиться и сказала Соловью: "А и я девица на выданье, пришла сама за тебя свататься. Ты возьми-тко меня, красну девушку, ты возьми меня за себя замуж". И они помолвились, целовались, миловались, золотыми перстями поменялись. Но проведала про то дело Соловьёва мать — не понравилось оно ей, и она отсрочила свадьбу. "Съезди ты наперёд, — сказала она сыну, — за моря за синие, и когда там расторгуешься, тогда и на Запаве женишься". Вот Соловей и поехал за моря за синие. В те поры приехал в Киев голый шап (щёголь) Давид Попов и из поездки своей торговой привёз князю Владимиру дары. Стал его спрашивать князь, не слыхал ли он где, не видал ли молодого гостя Соловья Будимировича? Голый шап отвечал: "Я про него слышал, да и самого его сидел в городе Леденце. Он там в протаможье попал и за то посажен в тюрьму, а корабли его отобраны на царя". Тут закручинился Владимир и выдал Запаву за Давида Попова. Вдруг приходят в Киев корабли Соловья Будимировича на возвратном пути из далёкого плаванья. Соловей заходит сначала с дружиной к своей матери, а оттуда они идут к князю Владимиру на княженецкий двор. В это время воротилась из церкви свадьба Запавина и все сели за стол, туда же позвали и Соловья с его дружиной. Но скоро на пиру узнали Соловья по поступкам его и привели к княженецкому столу. Первая заговорила Запава Путятишна: "Это мой первый обручённый жених, сударь дядюшка, ласковый сударь Владимир-князь! Это молодой Соловей Будимирович. Тотчас соскочу, обесчещу столы!" Её удерживает дядя, князь Владимир; её выпускают из-за столов, и она идёт к Соловью, здоровается с ним и потом приводит и сажает его на место Давида Попова, на большое место, а самому Давиду Попову она с насмешкой говорит: "Здравствуй, женимши, да не с кем спать!" И пошёл после того пир великий.

По некоторым пересказам, развязка этой песни иная: когда Запава пришла к терему Соловья Будимировича и стала сама за него свататься, он ей отвечает: "Всем ты мне, девица, в любовь пришла, только тем ты мне не слюбилась, что сама себя просватала". Тут Запава прослезилась и пошла в свои терема. А Соловей жил у князя Владимира три месяца, но всё-таки не полюбил Запаву, и тогда, сняв терема свои из Запавина сада, он с своей матерью и дружиной сел на корабли и поехал из Киева за славное за сине море.

Это совершенно противоположное окончание двух пересказов одной и той же песни не может, конечно, не удивить каждого читателя. Но, без сомнения, ещё более поражает крайняя бессвязность и непоследовательность песни. Многие вопросы, ею возбуждаемые, она оставляет без всякого разрешения. Зачем ездит с Соловьём на корабле его мать? Неужели только для того, чтоб на известном пункте рассказа было лицо, которое должно расстроить Соловьёву свадьбу? Но опять-таки спрашивается: для чего эта свадьба должна быть расстроена, по какой причине? Далее: почему после возвращения Соловья из дальнего странствия мать его более не появляется на сцене и не играет уже ровно никакой роли? Зачем Соловей просит себе места в Запавином саду и строит там терема, а раз выстроивши, скоро потом разбирает их и сам уезжает? Зачем он в своём терему громко играет на гуслях, а тут же рядом стоит и молится в другом терему его мать? Наконец, отчего, по одному пересказу, Соловей находит неприличным собственное сватовство Запавы и не хочет брать её в жёны, а по другому — находит такое сватовство совершенно в порядке вещей и женится на Запаве? Никакого ответа на эти вопросы песня не даёт.

Но всё объясняется очень просто и удовлетворительно, когда мы узнаём, что песни о Соловье Будимировиче вовсе не оригинальное произведение, а копия или переделка чужого оригинала, причём под влиянием новой народности, иных обычаев и иного времени, одни черты рассказа вполне уцелели, а другие отпали вовсе вон, третьи значительно изменились.

В сборнике сказок Сомадевы, называемом "Катха-Сарит-Сагара", находится следующий рассказ. У царя Калингадатты, царствовавшего в Такшасиле (в северо-западной Индии) была дочь-красавица, царевна Калингасена. Когда она пришла в возраст, многие цари стали присылать к ней сватов, но её отец, посоветовавшись с женою, решил выдать её за царя Прасенаджита. Узнав об этом от Калигасены, приятельница её, волшебница Сомапрабха, сожалеет о ней и рассказывает ей про молодого и красивого царя Удаяну, могучего героя, ни с кем не сравнимого, за которого ей следовало бы выйти замуж; он уже и сам заинтересован Калингасеной, всюду прославленной, но не смеет свататься за неё, потому что боится ревности первой своей жены, Васавадатты. Это интересует Калингасену, и она упрашивает свою приятельницу поскорее показать ей Удаяну. Тогда Сомапрабха велит Калингасене взять с собою всё её имущество и драгоценности, а также всю свою свиту, челядь, потому что, говорит она, раз увидавши Удаяну, ты не захочешь более воротиться сюда и никогда уже не увидишь своих родителей. Она берёт их всех, сажает на свою волшебную колесницу и несёт их по воздуху. Сначала она показывает Калингасене старика Прасенаджита в его царстве, а потом молодого Удаяну, прогуливающегося в саду; она очарована его красотой и требует, чтобы Сомапрабха устроила ей свидание с Удаяной. Но та возражает: по некоторым предзнаменованиям, нынешний день несчастный, и пускай она, тайно скрывшись в саду, подождёт до завтра, и тогда она сама рано утром устроит ей это. Сказав это, она улетает на своей колеснице, а Удаяна уходит из сада в свой дворец. Но Калингасена в своём нетерпении забывает предостережения многоопытной приятельницы своей и посылает придворного сказать Удаяне, что она приехала сюда для того, чтоб, по закону свободного выбора, выйти за него замуж. Удаяна очень обрадован этим посланием, богато одаривает посланного золотом и одеждами и, призвав тотчас первого своего советника (первого министра) Яугандхараяну, рассказывает ему всё как было и спрашивает: когда можно праздновать свадьбу? Советник, заботясь более всего о счастье своего государя, соображает, что если Удаяна женится на Калингасене, то забудет всё остальное, а это будет стоить жизни царице Васавадатте, первой жене царёвой, и таким образом погибнет весь дом царский. Чтобы выиграть время и потом помешать свадьбе, Яугандхараяна говорит царю: "Это тебе счастье везёт, что Калингасена сама пришла в твой дом и, значит, её отец сделался твоим вассалом. Поэтому спроси астрологов и женись на ней в день счастливого созвездия, так как она дочь многоуважаемого царя. А сегодня вели отвести ей особое жилище, приличное её сану, и пошли ей рабов и рабынь, платья и наряды". Удаяна следует этому совету и посылает Калингасене дорогие подарки. Вследствие всего этого она считает себя уже у цели своих желаний. Вслед за тем астрологи, тайно подученные Яугандхараяной, говорят царю, что счастливое для царского брака созвездие будет только через шесть месяцев, поэтому свадьбу отлагают на всё это время. В то же время Сомапрабха прощается с Калингасеной и улетает от неё, так как по индийским правилам "благородные женщины никогда не ходят в мужнин дом своих приятельниц". Между тем Яугандхараяна не теряет времени и рассказами о несчастных последствиях женской ревности доводит Удаяну до того, что он решается отступиться от Калингасены и возвращает всю прежнюю любовь царице Васавадатте. "Тем временем, — продолжает Сомадева, — царь видиадхаров (духов) Маданавега, давно уже влюблённый в Калингасену, которому бог Сива обещал её в награду за его строгое подвижничество, всякую ночь летал над её дворцом, выжидая удобного случая, чтобы туда войти. Однажды ночью, вспомнив повеление Сивы, Маданавега принял на себя вид Удаяны и, пройдя таким образом беспрепятственно мимо придверников, приближается к Калингасене, которая встречает его, вся дрожа от внутреннего волнения. Тогда она делается его супругой по закону гандхарвов". Яугандхараяна узнаёт всё это через одного Ракшазу (демона), приставленного им шпионить за Калингасеной, и в полночь ведёт царя Удаяну к бывшей его невесте, чтоб он собственными глазами убедился, как она себя ведёт. Увидав Калингасену, спящую рядом с Маданавегой, Удаяна выхватывает меч, чтобы убить Маданавегу, но тот в эту минуту просыпается и улетает; Калингасена тоже просыпается и, не видя более супруга, жалобно восклицает: "О Удаяна, зачем ты ушёл, зачем ты меня одну оставил?" Тут Удаяна убеждается, что покоившийся подле Калингасены был бог, принявший его образ, объясняет всё это недоумевающей Калингасене и потом, "учтиво поклонившись, уходит от неё". Покинутая всеми, Калингасена остаётся одна в отчаянии, но Маданавега появляется вдруг в воздухе во всём своём царском величии и рассказывает, кто он, как он давно её любит и как бог Сива научил его способу добыть её себе в жёны. Она успокаивается и соглашается быть его женой. Но так как ей, простой смертной, нельзя попасть в жилище её божественного мужа, а к отцу воротиться она не хочет, то и решается остаться жить у Удаяны. В это время Удаяна возгорается к ней прежнею любовью, но она отвергает его предложение сделаться его женою и грозится убить себя, если он будет её преследовать и мешать её супружескому счастью; тогда Удаяна оставляет её в покое и позволяет жить у себя во дворце.

От брака Калингасены с Маданавегой родится дочь чудной красоты, Маданаманчука, а от брака Васавадатты с Удаяной — сын Нараваханадатта, полный всех совершенств. Придя в возраст, они страстно влюбляются друг в друга, и родители дают согласие на их брак; при этом Удаяна торжественно посвящает своего сына в наследники престола. В ночь накануне брака Сомапрабха снова прилетает к Калингасене и, рассказав своей приятельнице всю счастливую будущность семейства их, объявляет ей, что поставит здесь посредством своего волшебства такой сад для дочери своей приятельницы, какого нет краше ни на земле, ни на небе. После этих слов она оставляет Калингасену, а на другое утро все с удивлением видят появившийся тут вдруг новый сад, и весь двор спешит подивиться на его диковинки. Калингасена рассказывает всем о происхождении этого сада. На другое утро царь Удаяна, собираясь идти в храм, вдруг видит, что по саду прохаживается много прекрасных и богато одетых девиц; он спрашивает их, кто они такие, и узнаёт, что они — Науки и Искусства и пришли вселиться в его сына. После того они исчезают, а царь Удаяна возвращается во дворец, рассказывает виденное своей супруге, царице Васавадатте в то самое время, когда входит в комнату Нараваханадатта и просит её поиграть на лютне. Но едва она начала, как Нараваханадатта скромно замечает своей матери, что лютня расстроена, и тогда отец велит ему играть самому; он начинает играть и играет так превосходно, что удивляются сами гандхарвы (небесные музыканты). После того отец испытывает своего сына в разных других искусствах и науках, и оказывается, что он во всех сведущ и искусен. Но между тем дело идёт о браке Нараваханадатты с Маданаманчукой: Удаяна сначала сопротивляется этому браку на том основании, что невеста — дочь какой-то неизвестной шляющейся проходимки Калингасены, которая и за него прежде сама сваталась; но в это время раздаётся голос с неба, повелевающий совершить этот брак, потому что он угоден богам, и тогда наконец празднуется великолепная свадьба царевича и царевной.

Читатель видит: черты сходства между русским и индийским рассказом очень близки, и те изменения или перестановки, которые мы встречаем в русской былине, могут быть объяснены очень легко: побудительные причины, их условившие, видны совершенно ясно.

Прежде всего заметим, что, как мы это уже видели и в других случаях, в былине о Соловье Будимировиче слиты в одно два разных рассказа восточных оригиналов, и в каждом из главных действующих лиц слито по два лица: одно взято из первого, индийского, рассказа, а другое из второго, так что наши главные действующие лица совокупляют в себе: мужчина — похождения отца и сына, а женщина — похождения матери и дочери; вот именно этот-то обстоятельство и объясняет, почему в наших песнях о Соловье Будимировиче есть два совершенно разные и противоположные окончания, одно идёт от одного из двух восточных рассказов, а другое — от другого.

В нашей Запаве Путятишне слиты вместе царевна Калингасена и дочь её, царевна Маданаманчука.

В нашем Соловье Будимировиче слиты вместе царь Удаяна и его сын, царевич Нараваханадатта. Наш же голый шап Давид Попов — это царь видиадхаров Маданавега.

Всего начала первоначальной восточной повести в нашей песне нет, вплоть до самой поездки Соловья к Киеву. Из дальнейших мест песни можно заключать, что уже и прежде этой поездки Соловей слыхал о Запаве или видал её: он, едва только приехал, прямо просит себе у князя Владимира места для строения "в саду у Запавы". Значит, можно предполагать, что у нашей песни было прежде какое-нибудь другое начало, где говорилось о том, как Соловей Будимирович слышал о Запаве или впервые увидал её и почему он вздумал ехать в Киев к князю Владимиру; но этого начала теперь нет уже более налицо. Затем, обращаясь к нашей песне в нынешнем её виде, мы открываем, что ничем не мотивированная поездка Соловьёва есть не что иное, как слегка переиначенная поездка Калингасены с целью увидать расхваленного ей царя Удаяну.

Чудный корабль, быстро несущий Соловья по морю, — это волшебная колесница, быстро несущая Калингасену по воздуху. В обоих рассказах — и индийском, и русском — колесница и корабль одинаково нагружены великими сокровищами. При этом надо заметить, что с Соловьём сидит на корабле вся его дружина: с Калингасеною садится на колесницу весь её двор, вся её челядь.

Запава видит Соловья Будимировича в саду и тотчас вслед за тем сама объявляет ему о намерении своём выйти за него замуж; он с удовольствием соглашается, и они сейчас же "помолвились, целовались, миловались, золотыми перстнями поменялись"; в индийской повести Калингасена точно так же видит царя Удаяну в саду, влюбляется в него и тотчас же сама сватается за него, на что Удаяна соглашается и даже этим обрадован. Но что это за сватовство самой невесты, что это за странность? Эпическая ли это черта, желающая изобразить каприз и порыв страсти героини, или просто случайная выдумка тех, кто слагал русскую песню и индийскую сказку? Ни то, ни другое. В нашей песне эта подробность не имеет никакого смысла, но в индийском оригинале она имеет историческое и народное значение. В древней Индии в числе многих форм брака, исчисляемых законами Ману, существовал и брак по свободному выбору невесты. Этому выбору, когда он был раз сделан, не могли более противиться родители невесты: они обязаны были покориться решению своей дочери, да этому выбору принуждён был сверх того покориться и сам избираемый, иначе ему грозило проклятие и все сопряжённые с ним бедствия. В индийских поэмах, легендах и сказках очень часто идёт речь о таком браке.

В этом месте нашей песни мы встречаемся с очень значительною и странной, но тем не менее легко объясняемой переменой против восточных оригиналов. Мы разумеем сооружение Соловьём теремов в саду у Запавы. В нашей песне терема не имели никакого значения, но становятся в настоящий свой свет, когда мы взглянем на азиатский оригинал.

После помолвки царь Удаяна отводит своей невесте богатый дворец, дарит ей рабов и драгоценности. Когда составлялась русская песня, нельзя же было поместить в этом её месте таких подробностей, потому что, когда раз высказано было (по причинам, для нас теперь неизвестным), что не героиня совершила путешествие к герою, а он к ней, нельзя уже было рассказывать, что приезжий человек, Соловей Будимирович, дал жилище своей невесте на её же земле, в её же царстве. Но так как повествование о богатом дворце всё-таки осталось в программе русской песни, то эта подробность и удержана, но только сооружение теремов изложено не после помолвки, а до неё, и они назначены не невесте (как в индийском оригинале), а самому жениху. Таким образом, вследствие этого и вышло, что в нашей песне Соловей Будимирович, приехав в Киев, на чужую для себя сторону, вдруг требует себе место в саду чужой княжны и строит там неизвестно для чего богатые терема.

Но чудесное построение этих палат в одну ночь и удивление Запавы, очевидно, зашли в нашу песню из второго рассказа Сомадевы, где говорится, что Сомапрабха в одну ночь построила для героини рассказа, дочери своей приятельницы, такой сад, какого не видно ни на земле, ни на небе, и все не могли надивиться.

В это же самое место русской песни перешли и некоторые другие подробности из второго рассказа Сомадевы, непосредственно следующие там за рассказом о чудесно созданном в одну ночь саде. В нашей песне без всякой причины вдруг идёт речь о том, что в новопостроенных теремах мать Соловьёва стояла и молилась, а сам Соловей играл на лютне. Но это есть не что иное, как искажение очень ясного и определительного места индийской повести: там не мать героя молится, а отец его собирается идти на молитву в храм, так как теперь утро, и этим начинается день благочестивого царя, только что вставшего ото сна. Сказке нужно, чтоб он вышел из дому, потому что тут он увидит волшебных дев Науки и Искусства, о которых идёт дальше речь. Между тем стояние матери Соловьёвой на молитве не имеет у нас в песне ни причины, ни последствий. Соловей Будимирович играет на гуслях — мотив, также являющийся у нас без нужды и последствий; но в индийской повести герой играет на лютне, и притом превосходно, для того чтобы этим отец и мать его убедились, что действительно посланные к нему свыше науки и искусства вселились в него.

Далее у нас говорится, что матери Соловьёвой не понравился затеянный его невестою брак и она отсрочивает свадьбу. Причины её сопротивления не объяснены. В индийской повести это рассказано подробнее и обстоятельнее. Там отсрочки свадьбы требует не мать, а верный советник царский, рассудивший, что таким образом он спасёт от великих бедствий и царицу, первую жену Удаяны, и самого Удаяну, и весь их дом. Это изменение объясняется очень легко тем, что в нашей песне не могло быть речи о двух жёнах — значит, нечего было заботиться о первой царской жене и о беспорядках, угрожающих царству. Следовательно, государственный советник, министр, становился лишним, дело сводилось на соображения чисто семейные, личные, и для всего этого пригоднее была мать главного действующего лица.

Пока идёт отсрочка свадьбы, является (в русской песне) новое лицо, человек из того же самого сословия, что и Соловей Будимирович, а именно гость, купец; он обманом успевает занять на время его место у Запавы; брак уже почти совершился, как вдруг возвращается настоящий жених. Запава узнаёт его, хочет тотчас же броситься к нему, но так как они сидят за брачным столом, то грозится, что, если её не пустят, она вскочит сама и обесчестит столы; тогда дядя её, князь Владимир, больше её не удерживает, и помолвленные соединяются, а потом празднуется свадьба. В индийской повести точно так же является новое лицо одного звания с женихом, т. е. царь (только не царь людей, а царь духов). Новый жених принимает на себя вид настоящего жениха и обманом занимает его место. Скоро Калингасена узнаёт обман, и всё объясняется. Но в этом месте мы находим опять некоторую переделку в русском тексте сравнительно с восточным. Правда, и там и здесь всё кончается счастливым соединением героини с тем, кого она любит; но разница в том, что Запава всё время любит одного только Соловья и после обличения Давида Попова выходит всё-таки за Соловья; в индийской же повести после обличения ложного жениха героиня переходит от прежнего жениха к новому и на этого последнего переносит всю любовь свою. При этом в русской песне героиня грозится произвести скандал, если ей помешают соединиться с возлюбленным; в индийской повести героиня грозится лишить себя жизни, если ей помешают быть счастливой с новым возлюбленным её.

Что же касается до того варианта нашей песни, где Соловей Будимирович отказывается взять Запаву в жёны, говоря, что всем она ему понравилась, только не нравится ему то, что она сама себя просватала, и после этого он уезжает, оставя её в горести, то совершенно соответствующие этому черты мы находим и в нашей индийской повести. Калингасена сильно понравилась Удаяне, но ему вовсе не по вкусу пришлось собственное её сватовство, и он говорит прежней своей жене Васавадатте: "Ты знаешь, возлюбленная моя, что любовь твоя — источник моей жизни, всё равно что вода для лотоса. Я никогда бы и не взглянул на другую женщину, но ведь Калингасена сама забралась ко мне в дом, и я только потому тогда же, тотчас же не отправил её назад, что побоялся такого проклятия, какое пало на Арджуну, когда он отверг апсаразу (богиню) Рамбху". Впоследствии, не соглашаясь на брак своего сына с дочерью Калингасены, Удаяна называет эту последнюю "шляющейся проходимкой". Но, кроме этих соображений, ещё более сближается с нашим вариантом та подробность индийской повести, что Удаяна отказывается от прежней невесты, а потом, застав Калингасену с царём видиадхаров в постели, "учтиво кланяется и уходит вон", а её оставляет в отчаянии.

Таким образом, вполне очевидно близкое сходство нашей былины с индийскою повестью и происхождение её от восточных оригиналов. Я мог представить здесь только один этот оригинал, но, по всей вероятности, сходство было бы ещё осязательнее, если бы мы имели возможность сравнить нашу былину с пересказами более новыми, чем рассказ Сомадевы; а таких пересказов, вероятно, существует несколько у разных тюркских и иных более близких к нам по месту жительства восточных племён и народов. Очень возможно, что в этих промежуточных редакциях совершились все перемены, существующие теперь между русской и индийской повестью. С другой стороны, у нас нет под руками пересказов более древних, чем повесть Сомадевы; очень много вероятия есть в пользу того предположения, что первоначальная история Соловья Будимировича и Запавы имела содержание космическое.

В заключение упомянем ещё, что эпизод о том, как Добрыня отлучился надолго из дому, нашёл при возвращении жену свою выходящей замуж за обманувшего её рассказами Алёшу Поповича и как соединились оба супруга, есть тот же самый эпизод, который рассказан в нашей былине о Соловье Будимировиче, Запаве и обманщике голом шапе Давиде Попове. Этот мотив, конечно, очень старый, по-видимому, был любим в древней Азии: его вносили там то в тот, то в другой рассказ, и это повторилось потом и у нас. Такие повторения — не редкость в поэмах, песнях, легендах и сказках.

VI САДКО

Между всеми русскими былинами былина о Садке едва ли не та, о которой у нас всё более говорено и писано до сих пор, но почти все исследователи повторяют о ней одно и то же. Существенной разницы взгляда между ними не оказывается. Все писавшие о Садке, сходятся на одном: а именно на том, что песни об этом госте заключают вернейший портрет древнего Новгорода, древнего новгородского купечества и древней новгородской жизни.

"Никогда ещё, — говорят одни из исследователей, — жизнь Новгорода со своими представителями, поимённо названными, с предприимчивостью своих торговых гостей, с отвагою своей молодёжи-повольницы, с реками, озёрами, морями и их подводным царством, не являлась в таких живых красках, как в песнях о Васильке Буслаеве и Садке". Другие говорят, что немного осталось у нас народных созданий, где бы с такой яркостью и очертанностью являлся старинный наш языческий антропоморфизм, смешанный с христианскими верованиями нашего народа; что купец в народном воззрении принимал образ эпического богатыря, но историческая действительность проглядывает сквозь самую затейливую пестроту вымысла. "Тип купца-полувоина, предводителя своей особой дружины, — пишут третьи, — ясно сказывается в Садке богатом, с его послушливою дружиною храброю, людьми наёмными, подначальными. Богатство, а с ним и сребролюбие оказывается свойственным новгородским богатырям. В старании Садки отличить себя от дружины золотым жеребьем видно уже начало барства господства, неминуемо сказывающееся везде, где крупно развивается личность. И это — начало варяжское". "Былины о Садке, — рассуждают ещё иные, — кроме мифической основы, имеют ещё и бытовое, так сказать, историческое содержание. Народный эпос, сильно проникнутый местными интересами, восходит до торжественной пёс ни во славу великого и богатого Новгорода. Непомерный богач вздумал было тягаться со всем Новгородом, но тотчас же изнемог в своей борьбе и смирил личную гордость перед колоссальным величием своей славной родины. Такова глубокая мысль об искренней, чистой любви к своей родине в этом простом сказочном рассказе". Правда, те же исследователи замечают, что "некоторые мифологические мотивы в песнях о Садке составляют достояние довладимирского эпоса", но тут же спешат прибавить, что "отношениям Садки к Морскому царю позднейшая новгородская жизнь дала свойственное ей гостиное применение". Наконец, высказывали даже прямо мнение, что новгородские песни и по содержанию, и по изложению гораздо менее древни, чем песни времён князя Владимира: при сравнении живо чувствуешь это. Но всего более останавливает внимание твёрдая уверенность наших исследователей, что песни о Садке особенно дороги для истории русской литературы "как образец местного развития эпической поэзии, во всей его чистоте, без малейшей примеси влияния чужих местностей. Этому способствовало то счастливое обстоятельство, что они до настоящего времени сбереглись в устах народа, там, где была новгородская область, и, следовательно, записаны там, где они возникли, процветали и видоизменялись". Точно столько же, наконец, достойно примечания и то мнение, что в лице Садки является нам "образец своеобразного богатыря торговли, возможного лишь в Новгороде".

При тех материалах, которые нам теперь доступны, оказывается, что надо оставить совершенно в стороне все эти прекрасные выводы и соображения как неверные и фантастические.

У нас песен о Садке — три. Мы рассмотрим их все, одну за другой, но начнём наше рассмотрение не с первой и даже не со второй, а с третьей. Я вынужден к этому тем обстоятельством, что у меня в настоящее время в распоряжении гораздо более материала для исследования третьей песни, чем для остальных двух, так что я могу приступить к разбору этих двух песен, первой и второй, после того уже, когда наперёд положу в основание рассмотрение третьей песни. Сам читатель увидит ниже, что при нынешних моих материалах мне нельзя было поступить иначе. Впрочем, от этого ничего не проигрывается, потому что в конце исследования рассказов о Садке все три песни сводятся у меня вместе в настоящем своём порядке.

Итак, приступим к третьей песне. Содержание её следующее. Собрался однажды в морское путешествие Садко, богатый гость новгородский. Дружина его строит ему корабли великие, нагружает их товарами драгоценными, и они все вместе отправляются в путь. Вот едут они по морю, вдруг остановились корабли, стали и нейдут с места. Тогда Садко обращается к своим товарищам: "Ай же вы, дружинушка храбрая! Век мы по морю ездили (вариант: 12 лет мы по морю ходили), а Морскому царю дани не плачивали. Видно, он от нас теперь дани требует. И вот он велит бросить в море бочку-сороковку чистого серебра — нет, нейдут корабли с места; бросают тогда в море бочку-сороковку чистого золота — всё-таки корабли с места не трогаются. "Ну, — говорит Садко, — видно, живой головы требует себе в море царь Морской!" И он велит своей дружине метать жеребьи в море: чей жеребий потонет, тот и прав. Сам он бросает жеребий тяжёлый (по одному пересказу — золотой, по другому — булатный), остальные его товарищи бросают жеребьи лёгкие (по одному пересказу — ветляные, по другому — волжаные), но тонут эти лёгкие жеребьи, а тяжёлый Садков всплывает наверх. Тогда он переменяет гаданье, велит снова метать жеребьи в море с таким уговором: чей жеребий всплывёт, тот человек и прав. Садко бросает жеребий лёгкий, а товарищи его бросают жеребьи тяжёлые — всплывают тяжёлые жеребьи товарищей, а лёгкий Садков жеребий уходит в воду. Тут Садко говорит: "Это по меня смерть пришла, это меня требует к себе царь Морской за то, что много лет хожу я по морю, а царю Морскому не давал никогда дани-пошлины…". И берёт Садко свои гусли золотострунные, велит спустить на море доску (в одном пересказе она названа шахматницей с золотыми тавлеями), и только он сходит со своего корабля и садится на эту доску, в то же мгновение все корабли снимаются с места и беспрепятственно плывут далее. Между тем, оставшись один на волнах, Садко опускается на дно морское и находит там палату белокаменную и видит в ней Морского царя. "А, вот и ты, Садко, богатый гость! — говорит ему царь Морской. — Давно уж я тебя жду. Ты, сказывают, на гуслях играть мастер: ну-ка, поиграй, потешь меня!" И стал Садко Морского царя тешить, заиграл в гусли звончатые, а Морской царь зачал скакать, начал плясать, а Садка угощал питьями разными. Играет Садко уже третий день, и оттого сильная буря стоит на море, стало разбивать много кораблей, стало много тонуть народа. Принялись люди молиться Николаю Можайскому, и тогда вдруг очутился перед Садкой старик седатый, он останавливает и говорит ему: "Не играй ты больше на гуслях! Сине море всколебалося, быстры реки разливалися, много тонет понапрасну народа православного. Разорви ты струны на своих гуслях, выломай ты шпенечки, и если станет спрашивать Морской царь, говори, что не на чем тебе больше играть. И если станет тебе сватать царь Морской в синем море девицу-красавицу, пропусти ты первые триста девиц, пропусти потом и другие триста девиц, и третьи триста девиц: позади идёт девица-красавица Чернава — ту и бери за себя замуж. Только как ляжешь спать в первую ночь, не твори с женою блуда в синем море; и если не сотворишь блуда, будешь опять в Новгороде". А на свою бессчётную казну построй церковь соборную Николе Можайскому (по одному особенному пересказу, все эти наставления и приказания даёт Садке царица Подводная, или Поддонная). Садко исполняет данное ему приказание: сломал свои гусли, перестал играть, а потом, когда Морской царь стал ему сватать девицу-красавицу, он пропустил сначала первые триста девиц, потом другие и третьи триста девиц и взял себе замуж девицу-красавицу Чернаву, которая шла позади всех. Но в первую ночь он не творил с нею блуда и, проснувшись утром, очутился в Новгороде, "на крутом кряжу над рекой" (по иным редакциям, сам Морской царь "поставил Садка на его корабль"). Поглядит, а тут бегут по Волхову все корабли, с которыми он в начале песни ехал. Между тем и жена Садкина, и дружина его верная не чаяли уже более увидать Садка: "Остался Садко в синем море! Не бывать Садке со синя моря!" — говорили они. А он тут как раз на крутом кряжу и стоит. И тогда зарадовалась жена его, брала Садка за руки, целовала в уста сахарные. Начал Садко выгружать с кораблей именье — бессчётную золотую казну, и, как выгрузил, построил церковь соборную Николе Можайскому, и не стал более ездить на сине море, стал поживать Садко в Новгороде.

Во всём этом рассказе, кроме некоторых совершенно внешних подробностей обстановки, нет ничего не только новгородского, но даже вообще русского по коренному происхождению и по деталям. Тут нечего искать ни Новгорода, ни Волхова, ни русского моря, ни русских купцов, ни русских вообще людей. Всё чужое, всё пришло в нашу песню — с Востока.

Мы можем представить довольно много азиатских пересказов только что приведённой песни о Садке, потому что, по-видимому, это сказание было столько же любимо, сколько и распространено по древнему Востоку. Начнём же с пересказов брахманских как более древних.

В очень древней и неразвитой форме наш рассказ о Садке встречается в Гаривансе как предание о происхождении поколения Ядавов. Здесь мы читаем следующее: "Однажды царь Яду поехал прогуливаться по морю в сопровождении благородных жён своих, подобный богу Месяца, окружённому созвездиями. Он увлёкся слишком далеко и, несмотря на свою силу, был похищен Дхумаварной, царём Нагов (змеев), который повлёк его сквозь волны в свою столицу. Столбы, двери, дома этого города были из драгоценных камней, со всех сторон висели жемчужные гирлянды: глаза были поражены красотою тысяч разных раковин, сверкающих блеском алмазов, великолепием удивительных деревьев, у которых листья и ветви были коралловые. Все улицы были наполнены множеством женщин из змеиного подводного народа. Сквозь прозрачные волны Яду стал рассматривать этот змеиный город, построенный столь же прочно на воде, как бы на суше. Без всякого страха он вступил в этот город и тогда пришёл ко дворцу, по виду похожему на облако и наполненному женщинами-змеями. Ему поставили великолепное седалище, всё из драгоценных камней, украшенное лотосовыми листьями и с золотым лотосовым листом наверху. Когда он сел, доблестный Дхумаварна, царь Змеев, сказал ему: "Твой отец поднялся уже на небо (умер), создав славу своего народа и родив такого сына, как ты. Ты должен идти по его следам. Ты будешь отцом Ядавов, и отец твоей навсегда основал славу этого поколения, богатого героями. Ты видишь, царь, моих пятерых дочерей; они молоды и непорочны. Женись на них, и я дам тебе дар, сообразный с твоим достоинством: твоё поколение разрастётся в семь знаменитых ветвей". Итак, Дхумаварна отдал этому Яду молодых царевен, и брак сопровождался возлияниями, предписанными законом. Царь Змеев, счастливый этим браком, дал своему зятю обещанный дар. Он дал также великолепное приданое каждой дочери своей. А отец Ядавов, богатый такою будущностью, взял с собою новых жён и вышел из воды подобно месяцу, поднимающемуся из глубины морей. Герой появился среди пяти царевен, словно светило ночи, блестящее посреди созвездия из пяти звёзд. Он снова увидал свой гарем, а сам был одет в брачные одежды и украшен божественными гирляндами. Увидав Яду, все его жёны почувствовали новую жизнь, точно будто при возвращении огня животворящего. Полный счастья, этот царь возвратился в свою столицу, где его ожидали ещё новые удовольствия".

Но в форме уже вполне развитой и как бы послужившей оригиналом для последующих, более поздних редакций, мы находим этот рассказ в Сборнике Сомадевы (брахманской эпохи) в числе похождений богатыря-брахмана Видушаки. "После одного долгого странствия, — рассказывает Сомадева, — брахман Видушака, родом из города Уджаини, пришёл в город Тамралиптику, лежавший недалеко от восточного моря. Там он сошёлся с одним купцом, по имени Скандадазой, собиравшимся ехать на противоположный берег морской. Нагрузили корабль многочисленными драгоценностями купца, и тогда Видушака пошёл с купцом под парусами по морю. Но когда они были уже на середине моря, корабль вдруг стал неподвижно на всём ходу, как будто кто-нибудь его остановил и держит. Они принялись было умилостивлять море, бросая туда в дар драгоценные каменья, но корабль всё-таки не трогался с места, и тогда огорчённый купец сказал: "Кто высвободит мой ставший корабль, тому отдам пол-именья и дочь в замужество". Услыхав это, Видушака сказал с решимостью: "Я спущусь в море, посмотрю, что там такое, и живо высвобожу корабль. Обвяжите меня верёвками и спустите меня на них, а когда корабль сойдёт с места, то вы меня поднимите на тех же верёвках". Обрадованный этими словами, купец обещался сделать всё, как сказано: корабельщики обвертели Видушаку вокруг тела верёвкой, и, крепко таким образом обвязанный, он спустился в море. Он призвал меч бога Агни, взял его в руку и пошёл прямо под корабль посреди вод: там он увидал спящего человека-великана и заметил, что его нога держит корабль; он тотчас же отрубил ему ногу, и в то же мгновение корабль, освобождённый от помехи, снялся и пошёл. Увидав это, негодный купец велел отрубить верёвки, на которых держался Видушака, потому что из-за жадности ему стало жаль обещанной награды, и тогда он поехал на освобождённом корабле к другому берегу. Заметив предательский поступок купца, Видушака для своего спасения садится на отрубленную им ногу великана и едет на ней по морю, как на лодке, а сам гребёт руками. В это время раздался с неба голос: "Отлично, отлично! Нет никого мужественнее тебя, Видушака! Я доволен тем, что ты такой решительный и так всё выносишь; и потому слушай вот что. Ты прежде приносил мне много жертвоприношений, за то я благосклонен к тебе: по моему велению ни голод, ни жажда не будут мучить тебя, ступай же смело к своей цели!" После этих слов голос умолк, а Видушака с почтительным благоговением преклонился перед богом огня, потом пустился в путь. Впоследствии, отыскивая по целому свету небесную деву Бхадру (с которою имел одно время любовную связь и которая потом вдруг исчезла), Видушака попадает однажды к подножию горы Удаи, наверху которой стоит волшебный замок: там, по словам помогающего ему Ракшазы (того самого демона-великана, что остановил корабль в море), находится жилище небесных дев и красавица Бхадра теперь именно там. Видушака в раздумьи, как ему туда попасть; в это время из замка выходит целая толпа девиц-красавиц, у каждой в руке по золотому ведру, они идут за водой к прелестному озеру, лежащему у подошвы горы. Видушака расспрашивает их, узнаёт, что действительно здесь в замке живёт Бхадра и что все они пришли за водой для её купанья, и тогда Видушака опускает своё золотое кольцо в ведро одной из дев, которая попросила его поднять ей ведро на плечо. Бхадра узнаёт по кольцу, что Видушака тут, призывает его к себе и тогда, полная страсти к своему возлюбленному, говорит ему: "Муженёк ты мой любезный, на что мне ещё теперь приятельницы и волшебная сила? Ты моя жизнь! Своею доблестью, о властелин мой, ты купил меня себе в рабыни!" Видушака отвечает: "Тогда пойдём со мной, дорогая моя! Покинь эти небесные утехи, и станем жить вместе на моей родине!" Бхадра тотчас соглашается и тотчас же покидает волшебную силу, точно будто это была только ничтожная трава. Видушака проводит у ней ночь, а на другое утро, спустившись с горы, садится с нею на плечо Ракшазы, и тот несёт их по воздуху с чудесною быстротой. Дорогой в разных царствах Видушака забирает всех женщин, доставшихся ему в разное время в виде награды за его подвиги; на берегу моря он находит того купца, что обрубил верёвки, когда он спускался в море, берёт у него все его сокровища и дочь, обещанную за освобождение корабля, "потому что он думал, что потеря всех сокровищ будет этому жадному человеку всё равно что смерть". Наконец Ракшаза с неимоверною быстротою переносит его в родной город. "Видушака, стоя на великанском Ракшазе, блиставшем красотою женщин, сидевших на его плече, явился людям точно месяц, когда он восходит над восточною горою. Царь Адитиазена (его тесть, отец первой жены) узнал о его чудесном явлении от удивлённого и испуганного народа и вышел за город; увидав своего тестя, Видушака торопливо спустился с Ракшазы и почтительно поклонился царю, а тот радостно поздоровался с ним. Потом Видушака снял всех своих жён с плеча Ракшазы и отпустил его. А сам пошёл со своими жёнами и тестем в царский дворец и обрадовал там своим возвращением первую свою жену, царскую дочь, которая долго ждала его с большим нетерпением. Выслушав рассказ Видушаки о его похождениях, царь отдал ему полцарства своего, обрадованный храбростью и могуществом своего зятя, и тот, получив царскую власть, мало-помалу завладел всею землёю, все цари целовали ему ногу, и он потом долго жил в удовольствии со своими жёнами, а они, будучи довольны и счастливы, ничуть не ревновали".

Таковы пересказы этой легенды в источниках брахманского происхождения. В буддийских пересказах она во многом получает уже новый характер, новые подробности и краски.

Так, в одном месте "Дзанглуна" (сочинения, известного нам по тибетской редакции, но происходящего собственно из северной Индии, судя по месту действия всех решительно рассказов и по всем вообще подробностям) мы находим повесть следующего содержания. Сын богатого брахмана из города Барута, Джинпа-Ченпо, будучи ещё в юношеском возрасте задумал совершить морское путешествие для того, чтобы добыть чудный камень Чиптамани, доставляющий всевозможные на свете сокровища: этими сокровищами он хочет помогать бедным и страждущим, так как всех богатств его отца, уже на две трети им растраченных, ему мало на это дело. Долго родители не соглашаются; но наконец, побеждённые его неотступными просьбами, позволяют ему ехать. "Тогда он пошёл со двора и объявил большой толпе народа: я собираюсь ехать в море, добывать драгоценности; кто хочет, приходи ко мне, пойдём все вместе, я буду начальником поездки, издержки за мой счёт! Тогда набралось около 500 человек, и они поехали с ним. Ещё на сухом пути на них напал разбойники и ограбили дочиста. Тогда Джинпа-Ченпо пошёл к одному брахману, чтоб занять у него 1000 унций золота. Брахман не только дал ему эти деньги, но ещё предложил свою дочь в замужество; а она, едва услыхала, что Джинпа-Ченпо подошёл к их дверям, ещё даже не видав его, объявила, что ни за кого не пойдёт замуж, кроме него. Но Джинпа-Ченпо отлагает это до своего возвращения и отправляется к берегу моря. Тут он садится на корабль и едет со своими спутниками в страну драгоценностей; там он набирает этих драгоценностей великое множество и нагружает ими корабль свой. Но когда уже все стали собираться в путь, Джинпа-Ченпо сказал купцам: "Я не поеду теперь с вами и не ворочусь домой, пока не добуду из дворца царя Змеев камень Чинтамани, исполняющий все желания". Сильно опечалились и смутились купцы и стали говорить со слезами: "Вот мы, купцы, пошли за тобой, своим головой, как слуги; если ты теперь нас бросишь и не поедешь с нами, то мы уж больше не попадём домой и всё будем блуждать". Джинпа-Ченпо отвечал: "Чтоб вы, купцы, без всяких бед воротились домой, я произнесу пожелательную молитву". Сказав это, он взял кадильницу в руку, принёс жертву всем четырём странам света и проговорил: "Что я набираю драгоценности на помощь нуждающимся — этого ещё мало: добродетельное теперешнее моё приношение даров в жертву имеет целью достижение совершенства Будды. Если то, что я говорю, правда и моя молитва должна исполниться, то пусть эти купцы со всеми своими драгоценностями достигнут счастливо и безбедственно своей родины". После произнесения этой молитвы подняли канат, натянули паруса, и они счастливо и бодро поплыли по направлению к своей родине. После их отъезда Джинпа-Ченпо спустился в море. После первых семи дней вода доходила ему только немного повыше колен; ещё через семь дней она доходила ему до пояса; потом, спустя ещё семь дней, — до плеч; наконец он поплыл". Здесь ему повстречались в море Ракшазы (демоны); но, узнав о цели его путешествия, не сделали ему никакого зла, перенесли его через далёкие пространства по воздуху и поставили на землю. Тут он увидал серебряный замок, окружённый семью рвами с ядовитыми змеями и обвитый у основания двумя драконами. Джинпа-Ченпо благополучно пробирается сквозь все препятствия, находит в замке царя Змеев, и тот, удивясь приходу смертного, "встаёт со своего трона, идёт к нему навстречу, принимает с почётом и поклонами, сажает на трон из драгоценных камней и всячески угощает его". Узнав потом о цели его прибытия, царь Змеев упрашивает Джинпа-Ченпо погостить у него месяц, угощает его всё это время всевозможными кушаньями и забавляет музыкой, а сам выслушивает у него правила буддийского вероучения, наконец отпускает с честью, вручив камень Чинтамани, помещавшийся у него на макушке головы поверх пучка волос. То же самое повторяется в замке из лапис-лазули, а потом в золотом замке: в первом Джинпа-Ченпо проживает два месяца, во втором — четыре месяца и уходит оттуда, получив в каждом замке от нового царя Змеев по камню Чинтамани. Перелетев потом по воздуху силою этих волшебных камней на другой берег, Джинпа-Ченпо ложится на землю и засыпает. Во время сна его меньшие морские цари Змеев крадут у него камни Чинтамани. Он просыпается и начинает подозревать, что это морские Змеи совершили у него эту кражу. Ему хочется воротить назад свои камни; для этого он идёт к берегу морскому и принимается обеими руками вычерпывать море. Заметив его намерение, одно морское божество старается отговорить его, уверяя, что труд его напрасен, но Джинпа-Ченпо не слушается и продолжает вычерпывать море с такою ревностью, что многие боги удивились и, чтобы ему помочь, стали макать своё платье в море. Тогда Змеи испугались и возвратили ему драгоценные камни. Джинпа-Ченпо полетел по воздуху к себе на родину и там тотчас же спросил: "Что, здесь купцы, мои прежние спутники? Счастливо воротились?" А эти спутники, благополучно возвратившиеся купцы, радовались все вместе, были полны удивления. Когда же они пришли к дверям брахмана и тот узнал, что Джинпа-Ченпо воротился из моря, все домашние вышли к нему навстречу с превеликим ликованием и после того устроили большой пир как для него, так и для всех странников". Джинпа-Ченпо наполнил кладовые брахмана драгоценностями, а этот, богато наделив свою дочь, отдал её в супружество Джинпа-Ченпе. Наконец, в заключение всего созвали всех жителей страны, и Джинпа-Ченпо силою волшебных камней Чинтамани низвёл на них, подобно дождю с неба, исполнение всех их потреб и желаний и сделал всех счастливыми.

Эта же самая легенда рассказывается ещё и в другом месте "Дзанглуна" (такие повторения в азиатских поэмах и сборниках не редкость), но с некоторыми новыми, весьма существенными подробностями. Здесь герой уже не брахманский, а царский сын. Его зовут Гедон, и у него есть брат Дигдон, который постоянно ему во всём завидует, везде следует за ним и всегда старается силой завладеть братниными приобретениями. Гедон, точно так же как и Джинпа-Ченпо, решается ехать в морское путешествие для того, чтоб добыть себе возможность помогать бедным, несчастным и страждущим. Родители отпускают его лишь с величайшим затруднением, и он набирает себе толпу охочих людей — 500 купцов, желающих ехать с ним собирать драгоценные камни. Но прежде, чем ему пустить в путь, царь, его отец, послушавшись его просьбы, велит ехать с ним старому слепому кормчему: этот уже много раз ходил прежде по морю. "Приехав в страну драгоценных камней, царевич, великий знаток в них, стал учить купцов, какие в них дурные и хорошие качества, которые из них обыкновенные и которые редкие, и после этого они все отправились на поиски. А царевич и старый кормчий сели в лодочку и оставили купцов на якоре". Вот едут они, проезжают мимо серебряной, лапис-лазулевой и золотой гор и выходят на берег. Старый кормчий говорит: "Одолела меня старость, нет у меня силушки дальше идти! И как я вот кончу на этом самом месте свою жизнь, ступай ты дальше и придёшь ты к замку, выстроенному из семи драгоценностей. Дверь замка будет заперта, но тут около двери есть алмазная колотушка, этой колотушкой стукни ты в дверь, и тогда из замка выйдут 500 богинь. У каждой будет в руке по драгоценному камню — тебе в подарок. Одна из них выйдет к тебе с голубым камнем — это-то и есть выполняющий все желания Чинтамани; ты бери его и держи крепко, чтоб он не вырвался у тебя, а потом бери драгоценные камни и от прочих девиц. Но смотри, владей своими чувствами и не разговаривай с ними! А когда я вот, совершенно истощённый, кончу здесь свою жизнь, то вспомни моё благодеяние, похорони мои косточки на этом самом месте и уж йотом ступай дальше!" Тотчас после этих слов старый кормчий умер, царевич похоронил его в золотом песке, пошёл далее и встретил на пути замок. Тут он ударил алмазной колотушкой в дверь, дверь отворилась сама собой, и тогда к нему вышли оттуда 500 богинь, одна за другою: у каждой было в руке по драгоценному камню ему в подарок; самая передняя держала голубой Чинтамани в руке. Как ему было приказано, он взял камень, завернул его в полу кафтана и тотчас же воротился назад. Между тем после ухода царевича Гедона царевич Дигдон велел купцам набирать как можно больше драгоценных камней. По этому приказанию они набрали слишком много камней, так что корабль стал тонуть, наконец уже совсем пошёл ко дну и больше не показывался; не погиб один царевич Гедон, так как у него был исполняющий все желания камень Чинтамани. Царевич же Дигдон, видя свою беду, стал в отчаянии и страхе звать на помощь Гедона, и тогда этот, схватив Дигдона, переплыл с ним море. Потом во время сна Гедонова Дигдон выколол ему глаза, взял Чинтамани и убежал. Далее следуют похождения царевича Гедона в виде слепого нищего, которые мы опустим. Скажем только, что одна царевна влюбляется в него и заставляет своего отца дать согласие на её брак с Гедоном; после того этот царевич снова получает зрение и тесть, и жена узнают наконец, кто он такой. Между тем отец Гедонов узнаёт через волшебную птицу, что сын его жив, посылает за ним посольство, его принимают с великим торжеством, и он по великодушию прощает преступного своего брата, которого отец хотел было навеки держать в темнице. Наконец Гедон отрывает из земли волшебный камень Чинтамани, зарытый туда его братом, силою его наполняет драгоценностями казнохранилище отца своего и низводит с неба, подобно дождю, потоки всевозможных даров на жителей своей страны.

Ещё с большим религиозным оттенком является этот рассказ в индийской буддийской легенде о Самгхе-Ракшите. Пятьсот купцов, собираясь в морское путешествие, уговаривают ехать с собой достопочтенного духовного Самгху-Ракшиту, живущего в индийском городе Сравасти: они желают, чтобы он их в дороге поучал закону. Они строят корабль, нагружают его всеми своими богатствами и пускают в океан. "Когда они доехали до середины океана, Наги (морские Змеи) хватили их корабль. Тогда они начали умолять божества. "Пусть божество, — вскричали они, — которое живёт в море, будь это Див, Нага или Якша (демон), скажет нам, чего оно хочет!" Тут вышел голос из глубины океана: "Отдайте нам Самгху-Ракшиту". Купцы отвечали: "Арий (достопочтенный) Самгха-Ракшита одних с нами лет, он родился в одно с нами время, он играл с нами в пыли, он нам доверен своим наставником, достопочтенным Сарипуттрой и уступлен Бахгаватом (Буддой). Нам лучше погибнуть, чем покинуть Ария Самгху-Ракшиту". Услыхав эти слова, Самгха-Ракшита сказал: "Что это вы говорите, друзья мои?" Они ему рассказали. Тогда он подумал про себя: вот исполнение слов Бахгавата "ты должен пройти сквозь многие опасности и трудные обстоятельства". И потому, взяв свой сосуд для милостыни и свою одёжу, он бросился в океан. Увидав это, купцы закричали: "Что ты это делаешь, Самгха-Ракшита? Что это будет?" Но пока они кричали, тот был уже в море. Тогда корабль тотчас освободился, а Наги схватили Ария и повели его в свой дворец. Там он принялся преподавать им правила веры, а после некоторого времени, когда он сказал им, что хочет воротиться на родину, вдруг перед ним очутился корабль тех купцов, и Наги бросили его туда. Купцы чрезвычайно обрадовались ему, они все вместе пустились в дальнейший путь и, высадясь на берег, все заснули. Утром купцы уехали на корабле, не видя Самгху-Ракшиту, а он, проснувшись и не найдя их, отправился в дорогу один. Сначала он приходит в лес, где видит разные чудеса и превращения, а потом приходит в пустынножительство, населённое пятьюстами пустынниками, которые не хотят оказать ему гостеприимства. "Был в этом пустынножительстве один отшельник добродетельного нрава. "Зачем это вы не оказываете гостеприимства этому почтенному человеку? — сказал он пустынникам. — Вы этим грешите, вы не что иное, как болтуны. Я тотчас же дам тебе убежище, почтенный духовный, разве что ты повелишь мне что иное". "Отшельник, — отвечал Самгха-Ракшита, — да будет по твоему слову". Тогда отшельник пустился один на поиски и нашёл маленькую незанятую хижину. Он сказал Самгхе-Ракшите: "Ложись тут, в этой хижине". Достопочтенный Самгха-Ракшита принялся поливать, чистить, подметать хижину и устлал пол свежим коровьим калом. Прочие пустынники, увидав это, стали говорить: "Да это Сраманы, сыновья Будды, любят-таки чистоту". А Самгха-Ракшита, умыв себе ноги вне хижинки, вошёл туда и сел, скрестив ноги, держа тело прямо, и поставил память свою перед своим умом. Богиня, обитавшая в пустынножительстве том, пришла к хижине Самгхи-Ракшиты в первую треть ночи и, подойдя, сказала: "Самгха-Ракшита, излагай закон!" "Блаженна ты, богиня! — отвечал ей Самгха-Ракшита. — Разве ты не видишь: я получил пристанище только потому, что сам всё приготовил? Неужели ты меня прогонишь вон?" Богиня подумала про себя: "Тело его утомлено, пусть его себе спит; я приду ужо во вторую треть ночи". Это самое повторяется во вторую и третью трети ночи; наконец утром он встаёт, выходит из хижины и идёт излагать законы тамошним пустынникам-брахманам. Его проповедь так успешна, что они объявляют ему своё намерение перейти в буддийство. Он велит им схватиться за край его одежды, и тогда, "подобный царю лебедей с распростёртыми крыльями, он понёсся по воздуху силою своего сверхъестественного могущества, покинул те места и полетел. В это самое мгновение те 500 купцов (о которых говорено выше) выгружали свои товары. Они заметили тень, падавшую на них, и увидали Самгху-Ракшиту. "Так ты воротился, достопочтенный Самгха-Ракшита?" — закричали они. — "Да, я воротился". — "Куда ж ты теперь?" — "Вот эти 500 человек хотят вступить в духовное звание перед лицом самого Бхагавата и принять закон препрославленный; они требуют посвящения и духовной степени". "И мы тоже, Самгха-Ракшита, — сказали купцы, — пойдём в монахи. Спуститесь-ка сюда к нам, мы только разгрузим свои товары". Достопочтенный Самгха-Ракшита спустился, и купцы разгрузили свои товары. Тогда он взял с собой всех тысячу человек и направился с ними туда, где тогда находился Бахагават. Там они и получают своё посвящение.

Этих трёх примеров вполне, кажется, достаточно для того, чтобы убедиться, что приведённая выше песня о Садке создалась не в нашем отечестве, а на Востоке; что она не оригинальное создание русского народного творчества, она — рассказ древних легенд, издревле ходивших по Востоку в разнообразных видах и редакциях.

Наш новгородский купец Садко есть не что иное, как являющийся в русских формах индийский царь Яду, индийский богатырь-брахман Видушака, тибетский брахман Джинпа-Ченпо, тибетский царевич Гедон, индийский монах Самгха-Ракшита.

Новгородская купецкая дружина Садкова — это толпа купцов, идущих охотой сопровождать индийских и тибетских царевича, брахмана, купца, монаха в их морских предприятиях.

Наш царь Морской, или царь Водяник, — это царь Нагов, царь Змеев, Ракшаза индийских и тибетских легенд.

В приведённых восточных поэмах, сказках и легендах мы видим покровительствующее (часто сверхъестественное) существо, которого предостерегает героя или советует ему: по одним рассказам, это бог Агни, которого голос раздаётся с неба, по другим — слепой старик-кормчий, по третьим — буддийский отшельник; у нас они превратились в святого Николу Можайского, являющегося под видом "старика седатаго" или "старчища незнай себя".

Наши морские девицы, дочери Морского царя, из числа которых Садко, по предложению Морского царя должен выбрать себе невесту, — это дочери царя Змеев, по одним восточным источникам; девицы с золотыми вёдрами, прислужницы небесной девы Бхадры — по другим; богини с камнем Чинтамани — по третьим; богиня пустынножительства — по четвёртым.

Музыка Садки в подводном царстве — это проповедь правой веры буддийским героем в царстве Змеев, злых духов.

Рамки же рассказа уцелели в нашей песне довольно полно. Как в восточных рассказах, так и в русском, герой сам строит корабли с помощью купецкой дружины своей и пускается с этой дружиной в море. Там вдруг корабли или корабль его останавливаются на всём ходу: какая-то необъяснимая сила задерживает их. Герой думает умилостивить богатыми приношениями (золотом, драгоценными камнями ли вообще драгоценностями), бросаемыми в море, то божество, которое мешает кораблям идти; но ничто не помогает, и тогда сам герой спускается в море. Тут он видит замок ли дворец — там живёт враждебное сверхъестественное существо, причина остановки; он остаётся здесь несколько времени в гостях, занимая подводное вредное существо приятным для него образом (музыкой = вероучением); потом получает от этого существа в подводном царстве драгоценный дар (волшебную деву = волшебный камень), при добытии этого драгоценного дара является на сцене толпа дев и благоприятное существо (сверхъестественное или духовное), которое подаёт герою добрые советы. Герой им следует и наконец возвращается на свою родину сверхъестественным, необыкновенно быстрым образом, причём он вдруг оказывается стоящим на высоте около своего жилища и именно в этом положении его впервые видят снова его близкие родственники. В это же время возвращается тоже на родину и его дружина купецкая, которая встречает его с большою радостью; но ещё с большею радостью встречает его жена, остававшаяся всё это время дома. Несут с кораблей (только в одном рассказе заменённых демоном Ракшазой) новоприобретённые драгоценности, герой входит в свой дом и принимается жить благополучно. Всё это есть равно и в восточных пересказах, и в русском.

Особенно важно во всём этом то, что большинство подробностей русской песни более сближается с позднейшими восточными редакциями, буддийскими, нежели с более ранними, брахманскими: песня о Садке гораздо более подходит к рассказам "Дзанглуна" и к легенде о Самгхе-Ракшите, чем к рассказам Гаривансы и "Катха-Сарит-Сагары".

Но всего поразительнее то, что большинство первоначальных, основных мотивов действия исчезло или искажено, подобно тому, как мы это уже видели в других местах настоящего исследования. Так, например, сошествие Садки в море и пребывание его у Морского царя лишено у нас всякого значения и цели и сверх того является чем-то в высшей степени непоследовательным и бессвязным: Садко спускается в море в виде жертвы, чтоб умилостивить морское божество, а между тем это божество вовсе не принимает его как свою жертву, по-видимому, забывает даже об этом значении Садки, и только потешается его музыкой да ещё угощает допьяна, а потом женит на своей дочери и после того Садко возвращается снова на землю. Далее в песне остаётся совершенно невыясненным, почему именно по совету благодетельного старца Садко должен взять за себя не одну из первых, вторых и третьих трёхсот девиц, а ту, которая идёт после них всех, Наконец, вообще говоря, Садко спускается в море и выходит оттуда без всяких результатов: он только спасается от опасности, грозившей ему. Но и опасность эта, и преодоление её ровно ни к чему не ведут. В восточных оригиналах совсем иное дело. Как эти, так и все остальные мотивы приведённых рассказов вполне ясны и всякий раз имеют вое основание.

Так, в самом древнем из этих рассказов, находящемся в Гаривансе, герой должен совершить своё сошествие в море для того, чтобы получить в супружество дочерей царя Змеев, от которых должны последствии произойти пять сыновей, родоначальников новых индийских поколений, описываемых далее в Гаривансе. Другие, менее древние редакции, как, например, Сборник Сомадевы, заставляют героя сходить в море для того, чтоб уничтожить помеху, препятствующую кораблям идти: он этого достигает, но впоследствии окончательным результатом похождений героя оказывается (как и в Гаривансе) приобретение супруги чудной красоты и божественного происхождения. В ещё более поздних восточных редакциях ("Дзанглун") цель результат сошествия в замки драконов или змеев — проповедь буддийства, приобретение красавицы в супружество и вседарующего волшебного камня Чинтамани. Наконец, в других поздних восточных редакциях (о Самгхе-Ракшите) цель и результат похождений героя — распространение буддийства и торжество его над брахманством, обращение в буддийскую веру как Змеев, так и людей.

Советы благодетельного существа герою также не случайны не простая беспричинная арабеска волшебного рассказа: они имеют вое основание в глубочайших корнях брахманской и буддийской религии. Св. Никола Можайский появляется в нашей песне без всяких причин, условливающих его самого и его советы: напротив, бог Агни, богиня пустынножительства, мудрый брахман-советник, слепой кормчий являются и подают свои советы восточным героям для того, что всякий раз индийской или тибетской поэме и сказке надо указать, как благочестие, подвижничество и добродетель никогда не остаются без награды и помощи со стороны небесных сил.

Наша песня говорит про жену, которую получил себе в подводном царстве Садко, но потом об этой жене ничего уже более не упоминается. Это явно происходит оттого, что при переносе рассказа из восточных оригиналов в русский текст у нас не могло быть речи о многожёнстве героя, и потому песня в конце рассказа возвратилась к первой жене, а новую просто выпустила совсем вон.

Мы привели несколько восточных рассказов, передающих легенду человеке, спускавшемся в море к демонам и вынесшем оттуда на землю сокровища. Мы проследили их нить сквозь периоды брахманской и буддийской и нашли старейшим из них тот, который помещён в Гаривансе. Но есть ещё рассказ о том же, явно превосходящий древностью повесть Гаривансы: в древности его нельзя сомневаться ввиду того, что он имеет вполне характер стихийный и космический.

В Магабгарате (почти в самом начале, т. е. там, где сосредоточено наибольшее количество рассказов космических) мы находим эпизод следующего содержания. Брахман У танка получает от жены своего учителя повеление достать ей драгоценные серьги одной царицы. Так как ученик обязан повиноваться и своему учителю, и его жене, Утанка отправляется в путь. Тут он встречает по дороге колоссального вола, на котором сидит человек великанского роста. Этот человек говорит ему: "Утанка, ешь кал моего вола!" Утанка исполняет это и ещё в придачу пьёт урину вола, потом поспешно встаёт, полощет рот и продолжает путь. По приходе к той царице Утанка просит у неё серёг, и так как брахманам никто не может отказывать в их просьбах, под страхом проклятия она отдаёт ему свои серьги, но советует быть осторожным, потому что Такшака, царь Змеев, давно уже добивается этих серёг и, пожалуй, отнимет их у него. Утанка идёт домой и дорогой видит нищего, который то покажется, то скроется. Придя к озеру, Утанка кладёт серьги на землю и принимается делать свои омовения в озере. В это время нищий, тихо подкравшись, ловко схватывает серьги и убегает с ними. Утанка кончает омовение и замечает тогда покражу: он пускается вдогонку за похитителем, почти нагоняет его, но в это время нищий сбрасывает с себя нищенский образ и, приняв настоящий свой вид змея Такшаки, исчезает в большой расщелине земли и входит в свой змеиный дворец. Утанка начинает шарить своей палкой (принадлежностью брахмана) в земле, но понапрасну. Индра, видя его тщетные усилия, велит своему Перуну помочь ему. Молния сходит с неба на землю и разверзает её. Тогда Утанка через это новое отверстие спускается в царство Змеев и находит его наполненным великолепными дворцами, храмами, портиками, башнями. Он произносит похвалы Змеям, но ему всё-таки не отдают серёг. Тут он видит двух женщин, сидящих за пяльцами чудной красоты и ткущих: одна чёрными, другая белыми нитками. Он увидал также колесо о 12 спицах, которое ворочают шесть молодых мальчиков, и ещё человека с великолепным конём. Утанка произнёс похвалы им всем, и человек сказал ему: "Я доволен тобой, проси себе чего хочешь!" Утанка отвечал ему: "Отдай мне во власть Змеев!" "Подуй в зад моего коня", — сказал человек. Утанка исполнил это, и тогда вдруг из всех отверстий коня дохнуло пламя и поглотило мир Змеев. Их царь Такшака пришёл в ужас и поскорее отдал Утанке серьги; а так как этот не знал, как ему воротиться на землю, то Такшака дал ему коня, который в одно мгновение ока перенёс его на землю, в дом его наставника. Жена наставника давно уже ждала его и в своём нетерпении хотела даже произнести против него проклятие: увидав его, она очень обрадовалась. Она и муж её стали расспрашивать Утанку о его похождениях. Утанка рассказывает им, и тогда мудрец-наставник объясняет ему значение виденных им чудес. Две прявшие женщины — это божества Дхата и Видхата; тканые ими чёрные и белые нитки — это ночи и дни; колесо о 12 спицах — год; шесть молодых мальчиков, вертевших колесо, — шесть времён года; человек — сам бог Индра; его конь — бог огня Агни; вол — царь слонов Айравата; сидевший на воле человек — опять-таки бог Индра; кал вола — амврозия богов, и только через неё Утанка остался цел и невредим в мире Змеев. После этого объяснения Утанка прощается со своим наставником и его женой и идёт основать себе новое жилище.

В этом рассказе Магабгараты мы находим все главные составные части и даже подробности нашей песни о Садке. Герой отправляется добывать драгоценности, наш Садко едет на корабле также добывать их. Утанка встречает препятствие у воды; Садко встречает препятствие на воде; в обоих случаях водный элемент играет важную роль. Чтобы устранить препятствие и отыскать утраченную драгоценность, Утанка спускается в подземное царство; чтобы устранить препятствие и получить дорогой дар; Садко спускается в преисподнюю, в подводное царство. Утанка находит там великолепные дворцы и храмы царя Змеев; Садко находит дворец Морского царя. Утанке помогает советами сам высший бог Индра; Садку помогает советом Никола Можайский. В подземном царстве Утанка видит волшебных дев; в подводном царстве Садко видит дочерей Морского царя. Одна из этих последних — Чернава, в этом имени, ровно ничего здесь не значащем, мы находим отголосок той подземной девы, виденной Утанкой, которая прядёт чёрными нитками; таким образом, оказывается, что наша Чернава есть не что иное, как олицетворение Ночи, причём из нашей былины неизвестно почему исчезло параллельное с нею олицетворение Дня, и эта одна светлая дева превратилась у нас в целую толпу светлых дев. Подземный царь Змеев поручает Утанке драгоценность и потом этот в одно мгновение переносится на землю, где его встречает нетерпеливо ожидающая его женщина; Садко точно так же получает драгоценный дар от Морского царя (дочь его) и потом в одно мгновение переносится на свою родину, на землю, где его встречает нетерпеливо ожидающая его жена. Буря, крушение и гибель, испытанные множеством людей оттого, что Садко играет у Морского царя на гуслях, — это переделанный рассказ о гибели Змеев оттого, что Утанка подул в зад мифическому коню и из него дохнуло пламя. Таким образом, рассказ Магабгараты указывает нам на первоначальное происхождение нашей былины из разных восточных преданий о человеке, спускавшемся в море за драгоценностью, и вместе с тем объясняет настоящее значение многих подробностей, искажённых временем при переводе этой легенды от одного народа к другому. Но примечательно, что только в одной русской песне уцелел намёк на первоначальные стихийные и космические мотивы этой легенды. Правда, у нас уже тоже ничего не говорится о символических образах круглого года, шести времён его, божественной амврозии и т. д., это доказывает, что наша былина не произошла ни от одного из известных нам, приведённых здесь восточных пересказов; она имеет с ними, конечно, много сходства как с одними из посредствующих ступеней между самыми древними и более новыми редакциями рассказа; но ещё гораздо более сходства будет она, без сомнения, иметь с теми восточными редакциями (если только они будут открыты), которые непосредственно предшествовали нашей былине.

В заключение мы можем ещё указать здесь, как далеко распространился в незапамятные ещё времена азиатской древности рассказ о человеке, отправлявшемся отыскивать драгоценности в неземные страны.

Этот самый рассказ мы встречаем в очень первоначальном виде, во-первых, у даяков — диких обитателей острова Борнео. Здесь известна следующая легенда. "Давно-давно, в те времена, когда люди ничего другого ещё не ели, кроме грибов, росших на гнилых деревьях, и не было ещё никаких хлебных растений для того, чтобы питать и укреплять сердце человеческое, партия даяков и с ними один человек по имени Си-Юра пустились в море: они плыли несколько времени, пока приехали к одному месту, где услыхали рёв далёкого водоворота и, к своему удивлению, увидали перед собою толстое плодовое дерево, корнями стоявшее в небе и оттуда висевшее вниз так, что ветви касались воды. По просьбе товарищей Си-Юра полез в ветви, чтоб набрать плодов, бывших тут в изобилии; очутившись там, он почувствовал желание подняться выше по стволу и посмотреть, как это дерево растёт в таком странном положении. Он так и сделал и поднялся так высоко, что его товарищи в лодке потеряли его из виду и, подождавши ещё немного, уехали с грузом плодов. Си-Юра увидел сверху, что они уезжают, и ему ничего другого не оставалось, как лезть ещё выше в надежде добраться до какого-нибудь места. Он и полез, и скоро очутился между корней дерева: тут он увидал новую страну, а именно страну Плеяд (волшебных дев, перенесённых на небо в виде звёзд). Там он встретился с существом в образе человека, по имени Си-Кира; этот повёл его к себе в дом и стал угощать варёным рисом. Си-Кира научил его, как растить и употреблять в пищу рис, как ходить за лесом, рубить его и употреблять на топливо, как узнавать будущее по полёту птиц, как праздновать жатву; а потом спустил его на длинной верёвке на землю, около отцовского дома". Читатель легко заметит, что единственное существенное, впрочем не очень важное, изменение состоит здесь в том, что герой не спустился вниз, а поднялся вверх, все остальное вполне соответствует подробностям других известных нам азиатских пересказов. Водный элемент на первом плане; герой отделяется от толпы товарищей, и они, как наша Садкова дружина, уезжают на своей лодке; он же попадает в неведомую страну волшебных дев (наши дочери Морского царя, волшебные девы "Дзанглуна" и Сомадевы); ему встречается человек, который подаёт ему полезные советы (Никола Можайский русской былины, кормчий "Дзанглуна", брахман легенды о Самгхе-Ракшите), и наконец, он возвращается домой с богатыми новыми приобретениями. Заметим, что в даякской легенде уцелело космическое, световое значение дев неведомой страны: в нашей былине одна из них названа Чернавой, в Магабгарате это дева, чёрными нитками "ткущая ночь", в "Дзанглуне" это девы с волшебным камнем, светящим в темноте (как мы увидим ниже), в легенде с острова Борнео все девы, встречаемые героем, суть "девы-звезды", живущие в небе.

Этот же рассказ мы встречаем, во-вторых, и в Америке, которая, как нынче вообще признано, в доисторические времена приняла цивилизацию, мифологию и обряды из Азии. У племени чиневаев (краснокожих) есть легенда о маленьком мальчике, нисколько не росшем, но обладавшем страшною силой. Он совершил разные богатырские подвиги и однажды бросился в озеро, воскликнув: "Эй, ты, краснопёрая! Проглоти меня!" Тотчас поднялась великанская рыба и проглотила его. Видя сестру свою, стоявшую на берегу, в отчаянии он закричал ей, и она бросила в воду старый мокасин (обувь), привязав его на длинной верёвке к дереву. Мальчик научил рыбу проглотить мокасин и потом за верёвку притянул себя с нею к берегу. Сестра взрезала рыбу, услыхала братнин голос и высвободила его из рыбьей утробы, а он научил её, как разрезать и высушить рыбу, так как она может надолго послужить им в пищу. В этом рассказе многое уже изменилось и утратилось под влиянием времени и далёкой местности, но главные, коренные первоначальные черты остались в целости. Герой легенды опускается в глубину водную, и его схватывает великанское существо (здесь — рыба, в азиатских рассказах — царь Змеев, в нашей былине — царь Морской); на сушу герой возвращается с богатою добычею (тело рыбы, полезное для пищи, — по чиневайской легенде; вседарующий камень Чинтамани — по "Дзанглуну"; невеста — по Сомадеве); после совершения подвига герой снова соединяется с женщиной, остававшейся на суше и ожидавшей его с нетерпением. В заключение обратим внимание на то, что американская легенда, где играет важную роль проглатывающая рыба, указывает на связь и сходство рассматриваемых здесь азиатских легенд с библейской историей Ионы, спущенного товарищами с корабля в море и проглоченного рыбой.

Мы рассмотрели из числа песен о Садке третью, во-первых, как самую существенную, и притом такую, которая, по всей вероятности, составляла первоначально у разных народов со времён глубокой древности отдельное, самостоятельное целое, а вместе такую, где пункты сравнения с восточными прообразами многочисленнее, ближе и очевиднее, так как мы имеем тут для сравнения множество разнообразных восточных оригиналов разных времён и народов. Теперь обратимся к двум другим.

Содержание первой из них следующее. Жил в Новгороде Садко, не было у него никакого имущества, были у него одни гусли, и с ними ходил он по всем пирам. Вдруг перестали его звать на пиры: соскучился Садко, пошёл на Ильмень-озеро и начал там играть на гусельках своих — вода вдруг всколебалась. Три раза, один за другим, это с ним случалось; на третий день, когда вода всколебалась, вышел оттуда сам царь Морской и говорит ему: "Ай, Садко; чем мне тебя пожаловать за твою утеху, игру нежную? Али золотой казной? Не то вот что: ступай в Новгород, побейся с купцами о великий заклад, поставь свою буйную голову, а с них выряжай лавки товара красного. Спорь, что в Ильмень-озере есть рыба золоты перья. Как ударишь о велик заклад, приезжай ловить в Ильмень-озеро; я дам тебе три рыбины золоты перья, тогда ты, Садко, счастлив будешь". (По другому пересказу, не царь Морской из воды вышел, а "приходил из Ильмень-озера удалой добрый молодец" и научил его идти с работниками новгородскими на Ильмень-озеро замётывать неводы: будет ему от того божья милость.) Ударившись об заклад, Садко забрасывает неводы и рыбы вылавливает несчётное множество. По одним пересказам, он трижды вылавливает рыбу золоты перья и три купца новгородские, бившиеся с ним о заклад, отдают ему проигранный заклад свой — каждый по три лавки товара красного. И стал Садко поторговывать, нажил барыши великие. По другим пересказам (где ничего уже не говорится о каком бы то ни было закладе), Садко зовёт новгородских башлыков (работников) закидывать с ними три невода и налавливает столько рыбы, что от неё ломятся у него погреба. Но на другой день, когда Садко пошёл посмотреть свой улов, оказалось, что вся рыба превратилась в несметную кучу денег. Разбогатев, Садко строит себе великолепные палаты.

Эта песня служит нашим исследователям поводом к такого рода соображениям, что здесь в лице Садки представлен тип наших древних гусляров. "Сами бедные, они питались от своего искусства, но вместе пользовались уважением. В понятии народа их дар и ум приближали их к таинственному миру чудесного; древние божества откликались им; гусляры даром песни вызывали животворные силы, скрытые в недрах природы, и добывали себе от них значение и могущество". Другие исследователи и этот рассказ признают сказанием, основанным на "местных преданиях".

Во второй песне о Садке рассказывается следующее. Разбогатев от чудного рыбного лова, Садко вступил в новгородскую купецкую братчину-никольщину. Однажды на пиру стал он похваляться, что своею бессчётною казною выкупит "все товары новгородские, худые товары и добрые, чтоб в Гове-граде товаров более в продаже не было". Ударился он по этому делу со всеми "новгородскими мужиками" и двумя настоятелями (начальствующими) новгородскими и на другое утро послал свою дружину купецкую скупать товары по всему Новгороду, а сам пошёл прямо в гостиный ряд и выкупил на свою бессчётную казну все товары новгородские. Встаёт он на другое утро, опять сам идёт в гостиный ряд: вдвойне новых товаров понавезено; он и те опять всё выкупает. Наконец, на третий день идёт и видит: снова навезли новых товаров, да ещё втройне. Тогда, по одним пересказам, он и в третий раз скупает весь товар новгородский, не оставив уже более его и на денежку; а по другим, он призадумывается, теряет надежду выкупить все товары в Новгороде и говорит: "Нет, не я, видно, богатый купец новгородский, побогаче меня будет славный Новгород!" — и после того отдаёт проигранный заклад свой настоятелям новгородским.

В этом рассказе наши исследователи видят важный исторический смысл, потому что, по их мнению, выраженная здесь борьба индивидуальной силы, поддерживаемой кружком приверженцев против массы, это "колебание между личною свободою, доходившею до владычества произвола, и строгим могуществом общества составляет отличительную черту новгородской общественной жизни: в первом варианте (о скупании все три раза товара Садкой, так что не осталось его потом и на денежку) берёт перевес первое, во втором (об уступке Садки купечеству) — другое". "Не мудрено, — прибавляют исследователи, — что поэтический народный гений новгородский дал такие различные исходы подвигам своего героя".

Но я не могу видеть в только что приведённых двух песнях о Садке всего "исторического", что в них открыто и замечено нашими исследователями, потому что имею в руках доказательства их чужеземного, а вовсе не местного, новгородского происхождения.

Мы видели, что каждая из обеих песен существует у нас в двух редакциях, представляющих значительные разницы. По одной редакции, в первой песне рассказывается о том, как Садко бьётся об заклад насчёт трёх золотых рыб и потом, добыв их из Ильменя, получает большие богатства от новгородских купцов; во второй он ни с кем не бьётся об заклад и просто добывает из Ильменя много рыбы, через которую становится богат. Вторая песня представляется нам также в двух редакциях: по одной, Садко расчванился своим богатством, расхвастался им до такой степени, что взялся скупить весь товар с целого Новгорода, но это ему не удалось, и он должен был наконец отступиться, признавшись, что Новгород богаче его; по другой редакции, он, напротив, успевает скупить товар в целом Новгороде и как бы одерживает верх над всем новгородским купечеством, вместе сложенным. Что означает эта огромная, диаметрально противоположная разница редакций, каким образом могли существовать одновременно столько противоречащие одно другому изложения одного и того же мотива? Это объясняется очень просто: не "поэтический народный гений" Новгорода создал два разных исхода похождениям своего героя, а наши песни происходят от разных пересказов, идущих с Востока, и из них одни старше, а другие моложе. Из них старшие — лучше, эпичнее, естественнее и логичнее. К ним мы относим: в первой песне тот пересказ, где герой становится богат не вследствие выигранного заклада, а вследствие счастливого, чудного лова, который делается источником его богатства; во второй песне — тот пересказ, по которому герой, чудесным образом разбогатевший, скупает весь товар в своём городе и тем берёт верх над остальным купечеством, но всё это не из хвастовства и не из чванства, а потому, что такое необыкновенное скупание нужно ему для предприятия необыкновенного: он предпринимает особенно значительную, необыкновенную поездку купецкую за море с огромной толпой купцов, снёсших вместе свои товары.

Другие же два мотива: разбогатение через заклад и скупание товара с целого города только из-за хвастовства и чванства я признаю не иным чем, как позднейшим изменением первоначальных эпических мотивов.

К таким соображениям приводит сравнение старейших (по моему мнению) пересказов двух первых былин о Садке с одним произведением Востока, где легко заметить очень большое сходство мотивов с нашими рассказами.

Это произведение Востока — индийская легенда о купце Пурне. Легенда эта известна нам в редакции буддийской и имеет оттенок исключительно религиозный, как и очень многие пересказы времён буддийских. Подобные легенды и повести, передавая мотивы эпохи брахманской или времён ещё более древних, представляют их часто в формах, до того переделанных согласно требованиям буддийства, до того пропитанных намерением всё решительно клонить к одному только торжеству и повсеместному утверждению буддийской религии, что иногда очень трудно открыть под этими новыми религиозными покровами первоначальные черты древнего сказания. Так случилось и с легендой о Пурне. Но, несмотря ни на что, здесь всё-таки можно очень явственно различить, что вторая половина легенды есть не что иное, как буддийско-религиозная перелицовка того самого древневосточного рассказа о человеке, спускавшемся в море, и которого разнообразные пересказы мы встретили в Гаривансе, в Сборнике Сомадевы и т. д.

В этой первой половине легенды о купце Пурне рассказывается, что 500 купцов и старший брат купца Пурны едут по морю добывать богатства. Ветер приносит их к лесу, наполненному драгоценным сандальным деревом, и они принимаются рубить его. Тот Якша (демон), которому принадлежит лес, поднимает страшную бурю, чтобы утопить и купцов, и их корабль. Они в своём ужасе начинают молиться Пурне (сделавшемуся из богатых купцов одним из великих подвижников и любимцев Будды); благоприятные Пурне божества пересказывают всё это ему самому, и тогда силою благочестивой своей мысли он вдруг очутился в океане и сидит скрестя ноги на краю корабля. Буря успокаивается, и Пурна спасает своего брата, уже тонущего. Злобный Якша не может понять, что значит это внезапное утишение поднятой им бури, глядит во все стороны и видит наконец Пурну, сидящего на краю корабля. Он гневно обращается к нему, но тот объясняет, что в нём пребывает сила Будды; Якша покоряется, купцы нагружают свой корабль драгоценным деревом и благополучно возвращаются домой. Пурна строит великолепный храм Будде и в молитве приглашает его на освящение и пир. Будда склоняется на призыв своего любимца и идёт в новый храм; его сопровождает огромная толпа духовных его последователей. По дороге к нему выходят навстречу 500 вдов-отшельниц, они произносят ему хвалы и просят его даровать что-нибудь им на память. Будда даёт им обрезки своих волос и ногтей, и они строят часовню, чтобы там сохранять эти священные предметы. Тут же водружает в землю свою ветку та богиня, которая жила в лесу Будды и сопровождала Будду всё время с этой веткой в руке вместо зонтика и опахала. Далее идёт рассказ о торжестве и пире Будды в новой, ему посвящённой храмине, в присутствии бесчисленных масс благочестивого народа. Наконец, один из ближайших последователей Будды, достопочтенный Мага-Маудгалиаяна, просит своего учителя дать ему свидеться с возрождённою в новом существовании матерью своею, помолодевшею и получившею имя Бхадры-Кании, для того чтобы и её присоединить к буддийству. Будда соглашается, переносит его в ту страну, где живёт помолодевшая его мать; происходит радостное свидание матери с сыном, и она обращается в буддийство, а Будда, взяв потом ученика своего, в одно мгновение ока возвращается в обычное местопребывание своё.

Этот рассказ, представленный здесь мною в самом сжатом виде, почти затеривается в подлиннике, в огромной массе религиозных речей, благочестивых размышлений и бесконечных рассуждений буддийского содержания. Но всё-таки мы здесь узнаём, несмотря на множество изменений, ту же самую тему, что и в вышеприведённых легендах: злой демон мешает поездке купцов, как в рассказе Гаривансы, Сомадевы и русской былины; Пурна спасает своего брата из воды точно так же, как царевич Гедон своего брата Дигдона в "Дзанглуне"; морское божество покоряется герою, и купцы возвращаются счастливо домой точно так же, как в большинстве тех рассказов; толпа девиц с золотыми вёдрами или волшебными камнями превратилась здесь в благочестивых вдов; одна чудесная и волшебная красавица-дева — в мать отшельника и подвижника Мага-Маудгалиаяны, и что особенно примечательно, имя её, вопреки остальным изменениям и переделкам, удержалось в прежнем виде: у Сомадевы эта небесная дева называется Бхадха, в легенде о Пурне — Бхадра-Кания называется та женщина, которая заняла её место. Сам герой разделился здесь на две отдельные личности: в начале повести постоянно действует сам Пурна, а в конце о нём уже нет более речи и выступает на сцену заменившего его отшельник Мага-Маудгалиаяна, так что уже у этого последнего, а не у Пурны (как быть должно) происходит свидание с любимой и ожидающей его женщиной (здесь эта женщина — мать героя, а в более древних рассказах — жена героя).

Мы вошли в ближайшее рассмотрение этой легенды для того только, чтоб показать несомненное тожество её скелета, или основы, с разбросанными выше пересказами легенды о человеке, спускавшемся в море с корабля. Но что нам особенно важно в этой легенде — это первая часть её. Убедившись, что вторая часть близко родственна последней песне о Садке, мы воспользуемся первою её частью для того, чтобы показать, откуда идут первые наши две песни о Садке. Если вторая часть легенды о Пурне есть только позднейший, искажённый буддийский пересказ многочисленных восточных повествований, восходящих до времён глубокой азиатской древности и имеющихся у нас налицо, — то, без сомнения, и первая половина исходит от точно таких же древнейших восточных первообразов. К сожалению, этих древнейших первообразов у нас нет покуда под руками, и мы должны довольствоваться одним этим слабым эхом первоначальных оригиналов.

Главные черты первой половины легенды о Пурне следующие. У одного богатого купца в городе Сурпараке в Индии было три сына от законной жены и ещё четвёртый, младший сын, от наложницы. После смерти отца старшие братья разделили между собою отцовское имение: один взял себе дом и землю, другой лавку и торговое заведение в чужих краях, старший же взял себе незаконнорождённого младшего брата своего, Пурну, как на всё способного и умелого — это ему советовал ещё отец. Обиженному и лишённому всего Пурне не осталось никаких средств существования; мало того, он должен был заботиться ещё о семействе старшего брата. Однажды жена этого брата послала его на рынок, чтоб он достал чего-нибудь поесть детям, и дала ему на то самую мелкую монету. "Там был в это время один человек, нёсший не плечах куски дерева, выброшенные морем на берег; он чувствовал чрезвычайный холод и шёл, дрожа всем телом. Пурна увидел его и спросил: "Эй, любезный, что это ты дрожишь?" Человек сказал: "Ничего не знаю; но только что я нагрузил себе эти дрова на плечи, я вдруг почувствовал вот этакий холод". Пурна, искусный в распознавании дерева, принялся рассматривать ношу этого человека и узнал, что это у него сандальное дерево из породы госирша. Тогда он сказал носильщику: "Любезный друг, за сколько ты отдашь это дерево?" "За 500 каршапанов", — отвечал тот. Пурна взял его ношу за эти деньги, пошёл на рынок и отпилил от дерева четыре куска, которые и продал за 1000 каршапанов одному покупщику: тому это дерево нужно было для благовонного порошка. Потом из 1000 каршапанов Пурна отдал 500 носильщику, а на остальные деньги купил двух рабов, быка и корову, одежды и другие житейские потребности, а потом взял варёного рису и накормил брата и невестку. Всё семейство было в великой радости. Через несколько времени после того сурпаракский царь заболел горячкой. Врачи велели ему лечиться сандалом из породы госирша. Вот царские советники (министры) и принялись искать этот сандал. По слухам они узнали про то, что происходило на рынке. Они пошли к Пурне и говорят ему: "Есть у тебя сандал из породы госирша?" "Есть", — отвечал тот. "А за сколько ты его уступишь?" — "За 1000 каршапанов". Министры взяли его за эту сумму. Царю сделали из него мазь, и он выздоровел. Пожелав иметь у себя такое могучее средство, царь призвал Пурну, и тот продал ему три куска сандала за три лака суварнов, а четвёртый подарил царю. Царь из благодарности спросил его, какой милости он себе от него хочет, и Пурна потребовал, чтоб никто в том царстве не смел наносить ему оскорблений. Царь так и сделал. Между тем приехали в их город Сурпараку 500 купцов, они возвращались из морского путешествия и привели свой корабль целым и невредимым. Купечество того города постановило такое правило: надо всем нам не разделяться, и никто из нас не должен ходить один к новоприезжим купцам. Если кто пойдёт, тот заплатит 60 каршапанов пени и купечество захватит товар. Некоторые сказали: "Дадим же знать об этом постановлении Пурне!" А другие сказали: "На что говорить этому негодяю?" В это время Пурна уже вышел из своего дома. Он услыхал, что 500 купцов приехали в их город на возвратном пути из путешествия с кораблём целым и невредимым. На заходя снова в город, он пошёл к ним и сказал: "Господа, что у вас тут за товар?" Купцы отвечали: такой-то и такой-то. "Какая цена?" Купцы отвечали: "Голова купецкий, ведь ты бывал далеко и в чужих краях, значит, у тебя надо спрашивать цену". — "Ну, пусть так, а всё-таки скажите вашу". Купцы назначили 18 лаков суварнов. Пурна отвечал: "Господа, возьмите в задаток эти 3 лака и дайте мне товары, а я вам заплачу остальные, как ворочусь в город". "Ладно", — сказали иностранцы. Он и отдал 3 лака, которые с ним были, и, поставив на товаре оттиск своей печати, ушёл. После того купечество городское послало слуг наведаться про товар иностранцев. Эти люди пришли туда и спросили, что за товар. "Такой-то. Такой-то" — "У нас тоже есть кладовые и сараи, полные товара". — "Пусть они полны или пусты, а этот товар продан". — "Кому?" — "Пурне". — "Вам будет только убыток с Пурной; мы даём больше". Купцы отвечали: "Да вы и всего-то столько не дадите, сколько он дал задатка". "Что ж он дал?" — "Три лака суварнов". Услыхав это, братья Пурны почувствовали великую зависть. Они пошли к купечеству сурпаракскому и рассказали, как и что было. Купцы тоже почувствовали зависть. Они велели призвать Пурну и сказали ему: "Купечество постановило, что никто не должен один идти скупать товары, не то купечество захватит купленное. Зачем же ты ходил скупать один?" "Господа, — отвечал Пурна, — когда вы постановили это правило, разве вы оповестили меня или моего старшего брата? Вы это положили между собой, так вы одни его и исполняйте". Но купцы, полные зависти, выставили его на солнечный припёк, чтоб заставить его заплатить 60 каршапанов (пеню). Царские люди увидали, что происходило, и пошли сказать царю. "Позвать купцов!" — сказал царь. Когда они пришли, царь им сказал: "Зачем это вы держите Пурну на солнце?" "Государь, — отвечали они, — купечество постановило правило: никто не должен ходить один скупать товары, а он пошёл один". Тогда Пурна сказал: "О царь, соблаговоли спросить их: когда они положили то правило, уведомили ли они меня или моего старшего брата?" "Нет, их не уведомили", — отвечали купцы. Тогда царь сказал: "Пурна дело говорит", и купцы со стыдом отпустили его. Через несколько времени после того царю понадобился один товар. Он позвал купечество и сказал: "Купцы, мне вот это нужно, достаньте". "Этот товар есть у Пурны", — сказали они. "Мне нечего приказывать Пурне, это вы должны купить у него те вещи, а потом доставить мне". Вот послали рассыльного к Пурне, сказав ему: "Пурна, купечество хочет говорить с тобой". Пурна отвечал: "Я не пойду". Всё купечество собралось и пошло к Пурнову дому и, став у дверей, послало рассыльного сказать ему: "Выходи, Пурна, всё купечество стоит у твоих дверей". Тогда Пурна, которого одолевало тщеславие, вышел, гордый тем, что вот, что захочет, то и делает. Тут купечество сказало ему: "Голова купецкий, отдай нам свой товар по той цене, по какой сам купил". "Хорош бы я был купец, — сказал Пурна, — когда бы стал продавать товар по той цене, что сам купил!" — "Ну, отдай нам его за двойную цену, уважь купечество!" Пурна подумал: "Купечество почтенно, отдам я им товар по этой цене", и он уступил им свой товар за двойную цену против того, что сам купил. Потом сам снёс иностранцам 15 лаков, а остальное положил дома. После того он подумал про себя: "Можно ли одной росинкой наполнить целый сосуд? Нет, мне надо пуститься в великое море". Вот он и велел объявить с колокольным звоном по всему городу Сурпараке: "Слушайте, купцы сурпаракские! Пурна, голова купецкий, идёт в море. Кто из вас всех хочет ехать с ним, с изъятием от всяких таможенных, провозных и впускных пошлин за свой товар, готов на это путешествие, то что хочет брать с собой". Тут 500 купцов собрали товар, назначенный ими для путешествия, и Пурна, голова купецкий, призвав на своё предприятие благословение и милость с небеси, пустился в море с 500 купцами. Потом он воротился с кораблём, цел и невредим, и пускался в путешествие шесть раз. Оттого-то повсюду и разнёсся слух: вот Пурна шесть раз ездил в море и всегда возвращался с кораблём цел и невредим. Купцы из Сравасти (местопребывание Будды), набрав груз, приехали однажды в Сурпараку. Отдохнув от усталости, они пошли к Пурне и сказали ему: "Голова купецкий, поедем в море". Пурна отвечал: "Когда вы это видали или слыхали, чтоб человек, шесть раз побывавший в море и воротившийся с кораблём цел и невредим, поехал ещё в седьмой раз?" "Да ведь, — отвечали они, — мы это для тебя приехали из таких далёких мест. Если ты не поедешь, ты один и будешь в ответе". Пурна подумал про себя: "Мне нет никакой нужды в богатствах; однако я поеду для пользы этих людей". И опять поехал с ними в море.

Далее в этой легенде следует рассказ о том, что Пурна, услыхал, как купцы пели на корабле гимны и религиозные песни, стал расспрашивать их об этих песнях, и купцы рассказали ему про Будду и его религию, и после того, воротясь из путешествия, снова цел и невредим, Пурна бросил торговлю и свои богатства и сделался буддийским отшельником.

Таким образом, в этой первой половине легенды герой изображён в своей добуддийской жизни. Во второй половине излагается жизнь Пурны, уже отшельника и подвижника, и здесь в числе многого другого рассказан приведённый уже выше эпизод о буре, спасении купцов Пурной и о свидании его с ожидавшею его в отечестве женщиной — эпизод, соответствующий рассказу о человеке, спускавшемся в море.

Первая половина легенды о Пурне представляет нам, как замечено выше, формы исключительно буддийские, неминуемо исказившие более древние рассказы, вошедшие в их рамку; тем не менее, он представляет для нас особенную важность, потому что тут мы имеем перед глазами подробности и целые рассказы, которых мы (по крайней мере до сих пор) нигде более не находили, на которые есть намёки в наших былинах о Садке.

И во-первых, мы имеем здесь три момента из жизни купца, следующих один за другим в том самом порядке, в каком мы их находим в нашей песне о Садке: сначала чудесное разбогатение, далее — скупание всех товаров в городе на свои несметные богатства и, наконец, поездка по морю, разные необыкновенные здесь события и окончательное возвращение. Во-вторых, мы встречаем разнообразные черты сходства, существующие между первыми двумя нашими песнями о Садке и первою половиною легенды о Пурне.

Как в индийской легенде, так и в русской песне, герой очень беден и обижен и именно вследствие этих причин принимается добывать себе богатство.

В легенде сокровища и драгоценности, послужившие к разбогатению героя, изображены под видом сандального дерева, составляющего одну из главных статей торговли в Индии и выброшенного морем; в нашей былине — посредством рыбы, добытой из Ильмень-озера и принадлежащей к числу важных предметов новгородской торговли.

В легенде Пурна получает эти сокровища от человека, идущего с моря; в русской былине Садко получает их от "удалого доброго молодца", пришедшего с Ильменя или от самого Морского царя.

Во втором моменте легенды оба героя — и индийский, и русский — богатые купцы, члены особой купеческой гильдии или общины: Садко — член "братчины никольщины" в Новгороде, Пурна — член "купеческого общества" (corps des marchands, по Бюрнуфу) в Сурпараке.

Противниками Пурны, завидующими его богатству и ненавидящими его, являются всё купечество сурпаракское и два брата Пурны; противниками Садка, бьющимися с ним об заклад, являются все "мужики, люди новгородские" и два "настоятеля" из-за моря.

Пурна скупает за огромные деньги (несколько миллионов) весь товар, привезённый из-за моря; Садко скупает на "бессчётную казну" свою весь товар, также привозимый в Новгород из чужих мест.

Разбогатевший Пурна становится горд и тщеславен, старается унизить остальное купечество, но наконец уступает ему, сказав себе: "Можно ли одной росинкой наполнить целый сосуд?" (т. е. можно ли мне одному со всеми с ними сладить?) Точно так Садко, разбогатев, становится кичлив и хвастлив и старается унизить остальное купечество, но наконец уступает, сказав себе: "Нет, не я, видно, богатый купец новгородский, богаче меня великий Новгород!"

После этого необычайного скупания Пурна созывает купцов-товарищей и в первый раз в жизни пускается в море, он совершает это благополучно и шесть раз повторяет путешествие, через что богатеет ещё более. В русской былине нет прямого рассказа об этой первой поездке, но из третьей песни о Садке мы узнаём, что, разбогатев, Садко целых 12 лет ездил с своей дружиной купецкой по морю и тем ещё более разбогател. Что такое была эта "дружина купецкая" — этого мы из русской песни не можем узнать; но индийский оригинал (а также тибетский "Дзанглун", в повести о Гедоне) объясняет нам это очень удовлетворительно: это была толпа купцов, добровольно сходившихся вместе вследствие всенародных объявлений, складывавших вместе свои товары и отправлявшихся в далёкие торговые путешествия под начальством одного главного, начальствующего купца, купецкого головы.

Наконец, после всего этого следует третий, уже выше рассмотренный нами момент рассказа: повесть о последнем в жизни морском путешествии героя. Здесь описывается внезапная остановка кораблей или корабля в море, сошествие героя в море, буря, поднимающаяся и потом утишённая героем, добытие последних, высочайших сокровищ (в одном случае материальных, в другом — религиозных), возвращение на родину и свидание с любимой женщиной (женою или матерью) и, наконец, оставление навсегда прежней жизни.

Из сравнения разных восточных оригиналов третьей песни о Садке мы вынесли убеждение, что лишь в поздние времена герой этого рассказа является купцом и его похождения имеют купеческий характер. В более древних рассказах он представлен то в виде царевича, то царя, то брахмана, то существа уже вполне мифологического, и похождения его имеют характер то религиозный, то мифологический и даже стихийный. То же самое надо предполагать и о герое первых моментов легенды и былины: по всей вероятности, и он тоже в более древних рассказах являлся не купцом, а царевичем, брахманом, существом мифологическим и то, что представлено нам в поздних редакциях, буддийской и русской, под видом чудного разбогатения его и скупания потом товаров, имело вначале совсем иной характер. Чем позднее является легенда, тем более затеривается и искажается первоначальный, всегда вполне осмысленный рассказ, и тот мотив, которого мы теперь более не знаем, но который, наверное, имел вполне удовлетворительное эпическое значение, в легенде о Пурне является уже рассказом о купце, который становится горд и старается насолить целой корпорации купеческой — из мщения за дурные с ним поступки, а в русской былине представляется ещё более модернизированным рассказом о купце-самодуре, расхваставшемся своим богатством и без цели и резона употребляющем его на безалаберное дело.

В заключение необходимо сказать несколько слов о некоторых подробностях нашей былины.

В песне о Садке говорится, что, воротясь из подводного царства и выгрузив бессчётную казну с кораблей, наш богатый гость построил на неё соборную церковь Николе Можайскому; в другом месте говорится, что Садко, разбогатев, строил одну за другою церкви: во имя Стефана архидиакона, во имя Софии Премудрой и Николы Можайского. Эти указания считают у нас очень важными и сближают их как несомненные исторические факты со словами наших летописей (I и II Новгородской, I Псковской и Софийского Временника) о построении Садком Богатым церкви Бориса и Глеба в Новгороде в XI или XII веке. Ничего нет мудрёного в том, чтоб разбогатевшие купцы древнего времени строили, как и купцы нашего времени, церкви на своей родине. Без сомнения, этот факт всегда существовал и повторялся. Но когда уже достаточно доказано, что вся песня о Садке не заключает ничего русского вообще, ни новгородского в особенности, нет повода ожидать, чтоб и рассказ о построении церквей имел в себе что-нибудь действительно историческое и русское. И на самом деле, обращаясь к тем же самым источникам, которые мы видели выше, мы находим, что церкви нашего рассказа выражают собою не новгородские, не русские, не даже христианские церкви, а те храмы, которые упоминаются в восточных прообразах. Буддийские легенды, где рассказываются путешествия купцов за драгоценностями, обыкновенно кончаются тем, что, воротясь на родину, купецкий голова, начальник экспедиции, приносит дары Будде и из барышей своих строит ему ступу, т. е. храмик или часовню.

Что же касается до подробного рассказа об украшении Садкой выстроенных им церквей: "Кресты, маковицы золотом золотил, местные иконы изукрашивал, изукрашивал иконы, чистым жемчугом усадил, царские двери вызолачивал", то это, без сомнения, не что иное, как переложение на русские христианские нравы повествований об украшении героями буддийских легенд (купцами, царями, царевичами и т. д.) выстроенных ими после благополучных морских путешествий буддийских ступ или храмов. В легенде о Пурне после рассказа об укрощении им бури, спасении брата и благополучном возвращении всех купцов с богатым грузом сандала говорится, что Пурна тотчас же построил Бгагаватту (всевышнему Богу) "храмину из сандального дерева, изукрашенную сандальными гирляндами. По прибытии туда по приглашению Пурны Будда превратил этот храм в хрустальный".

Во-вторых, обратим внимание на игру Садки на лютне. Как уже выше замечено, у нас находили, что в Садке мы имеем "тип древнего нашего гусляра". Предшествующее изложение показывает, что герой нерусский, значит, нечего искать национального типа в самой основе создания. Но, кроме того, довольно странно было бы предполагаемое здесь превращение гусляра в купца. Не говоря уже о том или другом восточном оригинале, даже и в русском тексте герой былины нигде не назван гусляром. Былина называет каждую вещь своим именем, ничего не утаивает: князя так и называют князем, богатыря — богатырём, змея змеем и т. д.; будь Садко гусляр, былина, наверное, назвала бы его, и много раз, этим именем. Но этого мы не встречаем, и только уже наши исследователи, по своим соображениям, нашли необходимым вывести заключение, что Садко — гусляр и даже тип древнерусских гусляров. На самом деле мы находим совсем другое: Садко не гусляр, не скоморох, а просто бедный человек, делающийся потом богатым купцом. Что же касается восточных первообразов, то ни в одном из них не только не говорится, чтоб герой настоящего сказания был музыкант по ремеслу, но даже чтоб он тут вообще производил музыку; напротив, в одной из восточных редакций ("Дзанглун") не герой забавляет музыкой Морского царя, а Морской царь велит потешать спустившегося к нему героя музыкой. Тут вообще дело состоит не в ремесле, не в звании героя, а в общеизвестной мифологической связи музыки с водой и игры на струнах с бурею. Поэтому, какие бы ни были открыты впоследствии ещё новые восточные оригиналы настоящей легенды, кажется, во всяком случае, можно с достоверностью предполагать, что нигде герой не окажется музыкантом по ремеслу, гусляром. Гусли наших сказок и песен — это лютня и вина (род арфы) индийских и тибетских рассказов. На лютне и вине играют там очень часто цари, царевичи, царевны, брахманы, отшельники, купцы и т. д. Знаменитый индийский царь Удаяна сам учит свою невесту, царевну Васавадатту, пению и игре на лютне, и в этом занятии проводит целые дни; ему самому волшебная лютня подарена царём Змеев; звуками этой лютни он усмиряет и притягивает к себе диких слонов; царица Васавадатта и сын её, царевич Нараваханадатта взапуски играют на лютне, кто лучше; по выколотии глаз царевичи Гедон и Кунала принимаются играть один на лютне, другой на вине. Наконец, игрою на лютне отличается знаменитый отшельник и мудрец Нарада, и он не только играет на лютне, но даже потешает многочисленную публику буффонством и комическими выходками. Все эти лица и бесчисленное множество других в восточных поэмах, песнях и сказках много играют на инструментах у себя и в людях, а всё-таки они не гусляры. Так точно и Садко.

В заключение укажем на то, что представление расходившегося, бурного моря под видом чего-то пляшущего, и иногда под видом пляшущего человека не есть исключительная принадлежность русской былины о Садке: напротив, это одна из любимейших и употребительнейших фигур восточных поэм. Так, в рассказе Магабгараты о великом потопе говорится: "Море, пляшущее волнами, ревущее водой", а в другом месте, в рассказе Арджуны: "Я увидел море: пенистые, громоздящиеся его волны ходили точно пляшущие горы"; в эпизоде о пари двух сестёр, Кадру и Винаты, много раз говорится: "Море, царь рек, прыгает и пляшет своими движущимися волнами". Иногда олицетворение моря идёт так далеко, что море представляется не только "пляшущим", но даже "улыбающимся волнами".

VII СОРОК КАЛИК CО КАЛИКОЙ

Содержание этой былины следующее. Сорок калик собираются идти со своим атаманом или головой во святую землю "святой святыне помолитися, во Иордане реке покупатися". При этом они кладут на себя такой зарок: кто в дороге украдёт или солжёт, или сотворит блуд и атаман это узнает, того закопать по пояс в землю среди поля и вынуть у него очи косицами (через виски), язьж теменем. Идут калики и приходят в Киев, к князю Владимиру. Там они просят себе милостыни таким богатырским голосом, что от него в первый раз при встрече с князем в поле дрогнула матушка сыра земля и богатыри с коней попадали, а потом, во второй раз, когда они пришли к княгине, Владимировой жене, с теремов верхи повалилися, с горниц охлопья попадали, в погребах питья всколебалися. Таких страшных гостей спешат угостить на славу и обделить на дорогу золотом и серебром. Но молодой княгине понравился один из калик, молодой атаман, красавец. Она призывает его к себе в покой и старается склонить его на удовлетворение своего желания. Он отказывается, ссылаясь на данное ими всеми обещание. Тогда в груди княгини загорается гнев и жажда мщения: она велит тайно вложить в странническую суму атамана дорогую княжескую чашу и, когда калики отошли уже довольно далеко от города, посылает за ними погоню, требуя украденной будто бы мужниной чаши. Калик настигают посланные, всех их обыскивают, и чаша оказывается в сумке атамана. Тогда, исполняя условие, калики зарывают по пояс в землю своего атамана, вынимают у него очи косицами, язык теменем и сами, горько заплакав, продолжают свой путь к святым местам. Но спустя долгое время, проходя на возвратном пути теми же местами, они слышат издали голос своего прежнего молодого атамана, идут на этот голос, находят атамана целым и невредимым: за его правоту сам Господь послал двух ангелов с небеси (или птичку райскую) возвратить ему очи и язык. Тогда, исполнившись радости, они берут его, потом все вместе опять идут к князю Владимиру в Киев, расспрашивают про княгиню, и Владимир едва может от горя рассказать им, что с самых тех пор, что они ушли, молодая княгиня мучится страшною болезнью, лежит в гною. Атаман идёт к ней, она кается в своей напрасной клевете, он её исцеляет и после того, снова попировав у ласкового князя Владимира, калики уходят в свои места.

Былину эту обыкновенно принимают у нас за одну из характернейших у нас картин древнерусской жизни и быта, за одно из вернейших изображений древних русских личностей и событий. Здесь находят вернейшее описание времён князя Владимира и нисколько не сомневаются в том, что изображённые здесь калики представляют нам древнейших русских странников ко святым местам, со всеми их привычками и обычаями, со всеми тончайшими историческими подробностями их тогдашней обстановки. Вообще же в наших каликах видят представителей былых времён периода стихийного брожения и кочевания на Руси. Сверх того, высказывали мнение, что песня о каликах имеет своим основанием повествование об Иосифе с братьями и Путифаровой жене; всё это перенесено на события и подробности Владимирова времени; атаман сорока калик, говорит один исследователь, "является второобразом прекрасного Иосифа, ибо вся история сорока калик со каликою есть перелицовка истории Иосифа, из еврейской местности пересаженной на русскую, из истории священной в действительную и бытовую".

Но рассмотрение созданий восточной поэзии и литературы приводит к заключению, что в этой былине мы не должны искать ни Владимирова времени, ни исторической картины той эпохи, ни живописания относящихся к ней личностей, ни перефразировки в русской народной форме библейских текстов. Оказывается, что наша былина о сорока каликах со каликой появилась в устах наших действительных калик перехожих, всегда странствующих по Руси, вовсе не вследствие их христианского благочестия, потому что она имеет не христианское, а прямо восточное происхождение.

Рассказ о замужней женщине, соблазняющей молодого человека, не успевшей в своём любострастном намерении и потом тщетно старающейся отомстить добродетельному юноше, — один из самых распространённых по всему Востоку с древнейших времён. В Сборнике Сомадевы (брахманского происхождения) он повторён несколько раз.

Вот первый рассказ: "Брахман Вишнусвами, сведущий во всех науках и знаток Вед, имел много учеников, стекавшихся к нему из разных стран. Между ними был один юноша, именем Сундарака, красавец собой и ярко блиставший добродетелями и познаниями. Однажды во время отсутствия Вишнусвами жена его Каларатри, будучи влюблена в Сундараку, стала соблазнять его, когда осталась с ним наедине вдвоём. Но Сундарака, несмотря на горячие её просьбы, от всей души воспротивился греху и убежал. Только он удалился, Каларатри в бешенстве сама стала рвать на себе тело зубами и ногтями, разодрала свои одежды, распустила в беспорядке волосы и плакала, пока не воротился домой муж. Когда он вошёл, она ему сказала: "На вот, посмотри, что со мной сделал Сундарака: он силой хотел меня обесчестить!" Услыхав это, учитель пришёл в сильную ярость и, встретя вечером Сундараку в доме, бросился на него, тотчас же стал его бить, с прочими учениками, кулаками, потом ногами и колотил палками; потом, всё ещё недовольный, велел ученикам вытолкать его без всякой жалости на улицу". Впоследствии Сундарака, получив волшебную силу, делается могуч и богат, а в конце рассказа царь страны узнаёт всю правду и изгоняет из своего царства Каларатри, а Сундарака получает от него великий почёт.

Другой рассказ: "Один царевич, хотя и молодой и красивый, избрал на долю себе странническую жизнь нищенствующего монаха. Однажды он пришёл в дом к одному купцу, его увидала молодая Купцова жена и так была поражена красотой глаз, что сказала ему: "Зачем ты, этакой красавец, выбрал себе такое противное занятие? Блаженна женщина, на которую ты взглянешь любовными глазами!" После этих слов монах вырвал себе один глаз, взял его в руку и сказал Купцовой жене: "Вот, смотри на него хорошенько: это отвратительный комок мяса и крови. Если он тебе нравится, возьми его. Точно так сделан и другой глаз; ну, скажи, что тут хорошего в них?" Купцова жена, видя это, пришла в совершенно отчаяние и восклицала: "О горюшко, горе! Экой я грех наделала, легкомысленная. Я вот теперь виновата, что ты вырвал у себя глаз!" Тогда монах сказал: "Не печалься, женщина! Ты мне даже оказала благодеяние: я укрепился в добродетели". Сказав это коленопреклонённой перед ним купецкой жене, благочестивый монах пошёл далее".

В третьем рассказе купецкая жена требует от одного царского придворного, чтоб он исполнился любовным желанием; он не соглашается, и тогда она пробует отравить его, дав ему выпить чашу с ядом, но это не удаётся.

В четвёртом рассказе жёны двух братьев влюбились в младшего брата своих мужей и хотели втянуть его в прелюбодеяние, но он отказался от этого, и тогда они наклеветали на него своим мужьям. Эти в своей ярости велели ему раскопать муравьиную кучу, надеясь, что тут ему и будет конец. Но вместо того он нашёл в куче сосуд с золотом и в своей честности снёс находку братьям. Но и это не подействовало на них, и они послали наёмных убийц умертвить младшего брата. Однако же эти люди не убили его, а только отрубили ему руки и ноги. Он и тут не рассердился на братьев, и тогда боги, видя такую добродетель, велели его рукам и ногам снова прирасти к нему.

В "Шах-Намэ" этот же рассказ является под видом эпизода о царевиче Сиавуше и царице Судабэ. Действие происходит при царе Кай-Каусе, скоро после смерти Сограба. Царица Судабэ, жена Кей-Кауса, влюбляется в пасынка своего Сиавуша вскоре после смерти его матери, заставляет своего мужа прислать его к себе в гарем и там старается склонить его на свои желания. Сиавуш не согласен, и когда первый её приступ остаётся напрасен, она думает запугать его своим мщением. Сиавуш остаётся непоколебимым. Тогда она пробует ещё раз уговорить его, пленить его полным зрелищем своей красоты. Но всё понапрасну, ничто не действует на царевича; однако же он не хочет выдать её своему отцу и сохраняет её предложение в тайне. Оскорблённая Судабэ, полная страсти, досады и тщения, потеряв надежду удовлетворить свои желания, клевещет на Сиавуша Кей-Каусу, уверяет его, что царевич хотел изнасиловать её. Кей-Каус приговаривает его к смерти, но тут всё объясняется, царь мирится с невинным сыном и удаляет от себя преступную жену.

Но самым для нас важным и едва ли не самым древним между всеми этими рассказами является рассказ, встречаемый нами в "Записках о западных странах", переведённых на китайский язык с индийского в VII веке Хиуэн Тцангом, и в одной индийской легенде, содержащей "Жизнь царя Асоки" — самого знаменитого, горячего и могущественного распространителя буддийства в древней Азии. У этого царя был сын Кунала, и ему приписываются с древнего времени рассматриваемые нами события. В "Записках о западных странах" рассказывается следующее. У царевича Куналы мать была законная жена царская, именем Падмавати; лицо его было исполнено прелести, и он рано стал отличаться своею благосклонностью и человеколюбием. Когда умерла законная царица, мачехой ему стала гордая и развратная жена царская. Слушаясь только своей слепой страсти, она стала втайне уговаривать царевича, чтоб он склонился на её желание. Этот заплакал, приписал всю вину самому себе и удалился, каясь в своих прежних грехах. Мачеха, получив отказ, пришла ещё в больший гнев. Она подкараулила такое время, когда царь был свободен, и спокойно сказала ему: "Кому поручить управление города Такшасилы, как не твоему собственному сыну? Вот теперь царевич стал знаменит своим человеколюбием и сыновнею преданностью. Он любит мудрых, он им покровительствует, и имя его в устах у всех". Царя соблазнили такие речи, и он благосклонно принял эту коварную затею. Тогда он тотчас же сообщил свои приказания царевичу и дал ему такие наставления: "Я получил высшую власть в наследство и обязан передать её во всей целости моего преемнику. Я только того и боюсь, как бы не уронить её и как бы не обесчестить предков моих, царей. Вот я поручаю тебе нынче управление Такшасилой, приведи в повиновение возмутившихся подданных этого царства. Государственные дела очень важны, но часто людские чувства лживы и обманчивы. Не предпринимай ничего легкомысленно, чтобы не нанести вреда своему венцу. Всякий раз, что получишь от меня приказание, хорошенько рассмотри на печати оттиск моих зубов. Моя печать — в собственном моем рту. Обманет ли она тебя?" После того царевич принял повеления своего отца и отправился восстановлять порядок. Спустя долго время его мачеха Тишиаракшита, которой ярость всё только увеличивалась, изготовила подложное письмо от царя и запечатала его красны воском; потом, дождавшись, чтоб царь уснул, потихоньку оттиснула на печати его зубы и тогда поскорее послала к Кунале гонца с письмом будто бы от царя. Прочитав его, стоя на коленях, советники (министры) переглянулись, не зная, на что решиться. Царевич спросил их, о чём они плачут. "Царевич, — сказали они, — царь прислал указ. Вот в этом письме он делает выговор царевичу и велит нам вырвать у него оба глаза, выгнать его вон, кинуть одного на горе или на долине и оставить с женой на произвол судьбы, пусть живут или умирают вместе. Но хотя и есть такой указ, мы всё-таки ещё не можем его послушаться. Теперь надо снова спросить царя и вести тебя к нему в цепях, прежде чем казнить". Царевич сказал им: "Когда батюшка присудил меня на смерть, тот как же я осмелюсь отказываться? Впрочем, на печати оттиснуты его зубы — значит, тут нет ни подлога, ни ошибки". Тогда он велел палачу вырвать у себя глаза. Потеряв зрение, он стал просить милостыню себе на пропитание. Бродивши там и сям, он пришёл в царскую столицу к своему отцу. Его жена сказала ему: "Вот мы и в царском городе". "Ах, — возразил он, — как я мучусь от холода и голода. Был я прежде царским сыном, а теперь стал нищим! Хотелось бы мне, чтоб меня выслушали и узнали, кто я таков. Дай-ка я снова расскажу прежние свои проступки". Потом он придумал хитрость. Он вошёл в царскую конюшню и в последнюю половину ночи начал испускать вопли и петь жалобным голосом, аккомпанируя себе на вине. Царь был в это время наверху в беседке, услыхал эти благородные песни, слова которых были полны горечи и тоски. Он удивился и сказал про себя: "Кажись, по этим звукам вины, это мой сын; но как же это он сюда попал?" И тотчас он спросил у конюшенного сторожа: "Кто это там поёт?" Тогда этот привёл слепого и поставил его пред царём. Увидев царевича, Асока стал со слезами его расспрашивать: "Кто это тебя изуродовал? Теперь, этим жестоким несчастием мой возлюбленный сын лишён света, он ничего более не видит. Как он будет видеть и рассматривать свой народ? О небо, небо! Вот как добродетель выродилась!" Царевич стал со слезами благодарить его и отвечал ему: "Дело всё в том состоит, что у меня недостало сыновней любви, и за то я наказан небом. В таком-то году, такого-то месяца и числа я однажды получил приказание от нежной моей матери: не было у меня никакого средства извиниться, и я не посмел избавиться от наказания". Царь понял в глубине сердца своего преступление, совершённое его второю женою, и, не начиная никакого следствия, подвергнул её самому высшему наказанию". Этот рассказ оканчивается тем, что по царёвой просьбе излечить его сына один мудрец собирает в сосуд слёзы всего народа, сошедшегося слушать его проповедь, этими слезами омывает глаза царевичу, и царевич снова прозревает".

Этот самый рассказ встречается и в "Жизни царя Асоки", изложенной на основании индийских источников Бюрнуфом в его истории буддийства. Мы его не приводим здесь по причине значительного объёма. Разница между обоими рассказами заключается лишь в самых мелких подробностях. Но заметим, что в "Жизни Асоки" только иначе рассказано исцеление царевича: зрение возвращается ему само собою, в ту минуту, когда он упрашивает отца своего не мстить его мачехе; тем не менее царь велит предать её пыткам, и её сожигают.

Во всех этих пересказах основание везде одно и то же: молодой человек отвергает любострастные предложения замужней женщины; она старается потом понапрасну отомстить ему, и наконец его добродетель награждается блистательным образом. При этом в главных рассказах везде говорится, что герой на время лишён зрения и потом снова получает его; сверх того в иных рассказах даже мелькает подробность о чаше (3-й и 4-й рассказ Сомадевы). Самого коренного, самого древнего рассказа, ходившего по Востоку и послужившего прототипом для последующих, мы не знаем, но самым полным, самым эпическим покуда является легенда в "Записках о западных странах" и в "Жизни царя Асоки". Рассказ "Шах-Намэ", конечно, содержит мотивы очень древние, но не в полном их составе, а только некоторые части и притом весь рассказ переполнен риторическою, искусственною орнаментистикою позднего сравнительно времени. Напротив, в легенде "Записок" коренной мотив является в настоящем свете и значении, в форме простого исторического рассказа из круга древнеиндийской жизни. Из числа прочих рассказов особенно важен тот, где изложена повесть о царевиче-отшельнике и купецкой жене. Здесь, кроме близости всего вообще рассказа, для нас интересна та подробность, что юноша, герой повести — царский сын, молодой красавец, избравший долю странствующего нищего монаха.

Эта подробность служит нам прямым переходом к рассмотрению нашей русской былины уже не в главных только её чертах, а в её характеристических особенностях.

Что такое наши калики? Неужели в самом деле надо признавать их точно такими же калеками, какие с незапамятных времён ходят по святым местам русским и поют духовные песни? Нет, это не простые увечные, изуродованные и безобразные слепые нищие, которых ремесло — выпрашивать милостыни. Они все в настоящей былине, совсем напротив, не что иное, как могучие, крепкие, но переодетые богатыри. Сама песня называет их "молодцами", "дородными молодцами", "удалыми добрыми молодцами"; у них у всех "резвые ноги"; двое из них, атаман и его брат, постоянно получают название "молодых", а сам атаман — красавца: "от лица его молодецкого как бы от солнышка от красного лучи стоят великие", "на его лицо молодецкое не могут зреть добры молодцы, а и кудри на нём молодецкие до самого пояса"; от их голоса богатырского "дрогнула матушка сыра земля, с дерев вершины попадали, под князем конь окорасчился, а богатыри с коней попадали"; "с теремов верхи повалилися, а с горниц охлопья попадали, в погребах питья всколебалися"; княгиня сажает их обедать "в столовую богатырскую"; они побивают посылаемых за ними в погоню богатырей; наконец, в одной песне им даже прямо говорят: "Не калики есть перехожие, есть вы русские могучие богатыри". Все эти черты указывают нам ясно на то, что калики этой песни имеют мало общего с простыми каликами, с каликами-странниками, какие в нашей земле всегда были и есть по сю пору. Это калики переряженные, калики-богатыри.

Но особенность эта не есть опять-таки самостоятельная черта древнерусской жизни: в настоящей песне мы встречаем только повторение одной особенности, принадлежащей Востоку, и притом исключительно Востоку брахманскому и буддийскому.

Поэмы, легенды, песни, сказки этого происхождения наполнены рассказами о том, как цари, царевичи и богатыри идут в духовное звание, переряжаются нищими и идут по свету странствовать. Так, в Магабгарате знаменитые братья-богатыри Пандавы, одетые нищими, питаются милостыней; индийский царь Викрамадития и с ним 500 воинов переодеваются странствующими нищими, чтобы проникнуть в столицу врага; богатырь Гессер-Хан очень часто переряжается нищим и даже иногда нарочно представляется слепым; индийский царский министр Яугандхараяна и царский друг Вазантака, желая освободить из заключения своего царя Удаяну, наряжаются нищими и калеками и т. д. Даже сами боги и цари Змеев иногда принимают на себя образ нищих; так, например, царь Змеев Такшака воспользовался этим, чтобы украсть женские серьги, соблазнившие его. Ключом к объяснению этого факта служит то необыкновенное уважение, которым пользуется нищенство и нищенствующее сословие по брахманскому и буддийскому учению; можно было бы привести бесчисленное множество мест из поэм, легенд и сказок, где видно, как высоко стояло во всеобщем мнении нищенство и нищенское знание. В одном из очень древних памятников индийской литературы, в Панчатантре, мы даже встречаем следующее замечательное сопоставление богатыря с монахом: "Два человека на этом свете проникают сквозь солнечный круг: живущий благочестием монах и богатырь, павший с раною напереди". Даже сами боги и божества изъявляют нередко желание вступить в духовное звание. В буддийстве одна из главных черт его характера — это бесконечное, беспредельное его сердоболие, милосердие, откуда и вытекает милостыня, с одной стороны, и нищенство — с другой. Древнеиндийские духовные или те, которые переряжались такими, постоянно описываются странствующими и нищенствующими большою толпой. Так, например, в Магабгарате на выбор жениха (сваямвару) знаменитой царевной Драопади стекаются со всех сторон цари, царевичи, богатыри, музыканты, плясуны, борцы, и туда же отправляется целая толпа брахманов, чтоб посмотреть на праздники и попользоваться подачкой. В священных и исторических книгах острова Цейлона, известных под именем Магаванзо или Магаванзи, нередко упоминаются толпы странствующих духовных нищих, в 100 и 400 тысяч человек; в "Дзанглуне", можно сказать, на каждом шагу является на сцене такая же толпа, обыкновенно в 500 человек.

Но кроме главной цели — подачки и угощения (которая отчасти является мотивом и в нашей былине о сорока каликах со каликой), у древних азиатских странников была ещё обыкновенно и другая цель странствия: посвящение святых мест для того, чтобы поклониться священным зданиям с заключёнными там священными предметами и искупаться в священных водах. Смысл этого омовения был тот, что погружение в священные воды омывает все грехи и преступления. Предпринимая подобное путешествие, странники обыкновенно налагали на себя обед бедности, целомудрия и воздержания. Соблюдение целомудрия — вообще один из первых обетов и законов буддийства для всякого духовного; а для того разряда буддийских духовных, которые составляют нечто среднее между духовными и светскими людьми, существует пять главных религиозных правил: 1) не убивать никакого живого существа, 2) не красть, 3) не прелюбодействовать, 4) не лгать, 5) не пьянствовать; и по буддийской казуистике четыре первые греха — грехи назагладимые, непрощаемые. Окончив своё благочестивое путешествие, странники эти обыкновенно возвращались в монастыри, леса и пустыни, откуда вышли на странствие и где проводили всю свою жизнь.

Все эти черты вполне повторены в нашей былине о сорока каликах со каликой. По этой песне калики живут в монастыре, в пустыне и оттуда отправляются в своё странствие, а по окончании его снова возвращаются в монастырь: "А из пустыни было Ефимьевы, из монастыря из Боголюбова, начинали калики наряжатися ко святому граду Иерусалиму", а в конце: "Собрались они и в путь пошли, до своего монастыря Боголюбова и до пустыни Ефимьевы. Цель их странствия: "святой святыне помолитися, Господню гробу приложитися, в Ердань-реке искупатися" — это переложенные на христианские нравы черты из обычаев индийских монахов-странствователей. Отправляясь в благочестивое своё путешествие, калики нашей былины налагают на себя зарок, который заключает в себе (согласно требованиям дальнейших событий песни) три из приведённых выше главнейших обетов: "А в том-то ведь заповедь положена: кто украдёт, или кто солжёт, или кто пустится на женский блуд". По дороге наши калики заходят в гости к князю Владимиру и не столько просят, сколько требуют страшным богатырским голосом угощения как чего-то привычного, должного; и это, во-первых, потому, что им присуща натура богатырей, всегда и во всём употребляющая насилие, а во-вторых, потому что по заведённому обычаю восточные странствующие духовные нищие непременно всегда бывают угощаемы царём, князем или вообще всякою светскою правительственною властью.

Впрочем, не только эти главные черты, но и второстепенные подробности былины указывают нам здесь на привычки древневосточной жизни. Так, например, вырывание глаз и закапывание по пояс в землю — это чисто восточные казни и наказания. Примеры вырывания глаз бесчисленны как в собственно исторических, так и поэтических книгах Востока: несколько примеров мы видели при рассмотрении сказки о Еруслане Лазаревиче, былин о Садке и о сорока каликах; сверх того можем привести здесь очень характеристический рассказ из "Записок о западных странах": "Во время оно, в царстве Сравасти шайка разбойников из 500 человек опустошала деревни и посады, грабила города и царства. Царь Прасенаджит захватил их всех, вырвал у них глаза и покинул в густом лесу. Разбойники, мучимые болью, обратились к Будде и умоляли его о сострадании. Он услышал их жалобные вопли, растворил сердце своё милосердию и велел подуть чистому ветру, который принёс со снежных гор целебные растения, они снова получили зрение и увидели перед собой Будду. Они предались радости и поклонились ему в ноги. Потом бросили свои палки и ушли. Эти палки остались воткнуты в землю и пустили там корни". Закапывание же в землю есть наказание, весьма употребительное на Востоке, в особенности за прелюбодеяние; мы его встречаем уже и у сербов, и у новых греков, поэтические создания которых носят столь сильные следы восточных влияний; так, например, в сербских песнях богатырь Новакович Груйо, убедясь в неверности своей возлюбленной, Максимии, зарывает её по пояс в землю, а потом, обмазав её горючими составами, зажигает, как свечу; в одной греческой сказке палачи ведут замужнюю женщину, обвинённую в прелюбодеянии, в лес, закапывают её до самых плеч в землю и оставляют там на произвол судьбы. Эта казнь не вышла из употребления на Востоке и до настоящего времени: по свидетельству Базинера и Вамбери, в Хиве до сих пор женщину за прелюбодейство зарывают по пояс в землю и потом побивают каменьями.

Подробности костюма и внешней обстановки наших калик равномерно указывают на восточное происхождение рассказа о них. Обратим внимание на четыре пункта: 1) одежду, 2) палку, 3) сумку, и 4) книгу наших калик.

Как настоящая песня, так и многие другие приписывают каликам: кафтаны, штаны, иногда бархатные, шубы соболиные, шапки земли греческой: ясно, что тут мы не можем искать никакой действительно исторической древней одежды; это все подробности или поздние, или вымышленные. Напротив, гораздо более соответствуют описываемому времени те пересказы, где говорится, что на каликах надета "гуня", т. е. "худая, ветхая, истасканная одёжа, заплатанник, ветошь, обносье, тряпьё"; эту "гуню" наши былины зовут "Сорочинской", т. е. иноземного, восточного происхождения. И действительно, если б былины разумели, что костюм калик состоял не только из хороших, но и из роскошных кафтанов, шуб, шляп и т. д., то зачем было бы богатырям переряжаться в каличье платье, а это часто случается в песнях. Ведь у богатырей тоже всегда описываются кафтаны, шубы и т. д. Таким образом, кажется, всего вероятнее будет считать настоящею каличьею одеждой гуню. Но именно такая гуня — коренной, постоянный костюм буддийских монахов, странников и нищих: по основному правилу буддийства, они всегда должны носить на себе лишь самое худое платье, род рубахи и плаща из шерстяной материи, в лохмотьях и из сшитых вместе обношенных кусков, выброшенных людьми и валяющихся на навозных кучах. Далее всегдашняя принадлежность наших калик — палка в руке: это не только предмет, вообще необходимый для странников и стариков, но и предмет, предписанный брахманскими и буддийскими правилами веры и старым, и молодым людям. В законах Ману читаем: "Брахман должен носить палку из дерева вильва или палаза; у кшатрия она должна быть из дерева вата или хадира; у купца — из дерева пилу или удумбара. Палка брахмана должна достигать вышины его волос, у кшатрия — вышины его лба, у вансия — вышины его носа. Все эти палки должны быть прямые, чистые, хорошие, со всей своей корой и не обожжённые". Что касается до буддийцев, то палка была предписана их духовным лицам в особом дисциплинарном трактате. Поэтому-то палка часто упоминается в брахманских и буддийских рассказах при описании их духовных, особенно странствующих, как наши калики. В Магабгарате и Гаривансе все аскеты являются с палками, всё равно, старые они или молодые, и даже в числе благочестивых действий аскета упоминается то, что он "опирается на палку". В "Записках о западных странах" говорится, что одни купцы, тонувшие на корабле во время бури, призвали имя Будды, и тотчас появились в воздухе сраманы (странствующие аскеты) с палкой в руке, шедшие к ним на помощь; в другом месте тут же сказано, что три срамана, пускаясь в путь, взяли в руки "палки духовных". У буддийских монголов и татар Сибири их ламы и духовные также всегда описываются с палками. В-третьих, наши былины говорят про сумки калик перехожих: "Клюки-посохи в землю потыкали, а сумочки исповесили". Эти сумки, по всему вероятию, появились очень поздно в наших былинах, и это доказывается уже тем, что они всегда описываются как "бархатные". Кажется, их следует считать не чем иным, как переделкой на русский лад тех горшечков для собирания денег, милостыни и съестных припасов, которые всякий нищенствующий брахман и странствующий монах-буддист обязан носить по предписанию закона: они очень часто описываются во всех брахманских и буддийских легендах, поэмах и проч. Иногда у индийских нищих прямо упоминается и сумка, носимая на боку. Наконец, в нашей былине встречается ещё одна, очень примечательная, подробность: книга, которую носит с собою атаман калик и с которою справляется, когда хочет знать, что надо делать, что предпринять. По исцелении атамана и княгини калики сидят и пируют у князя Владимира; "втапоры молодой Касьян сын Михайлович вынимал из сумы книжку свою, посмотрел и число сказал: что много мы, братцы, пьём-едим, прохлаждаемся, уже третий день в доходе идёт, и пора, нам, молоды, в путь идти". Эта подробность опять напоминает нам буддийских странников-монахов. По словам ламы Галсан-Гомбоева, буддийские духовные и до сих пор "постоянно носят при себе за пазухой небольшую тетрадь, состоящую из статей разных названий, чтобы в случае просьбы мирян советоваться с ней и дать ответ на вопрос", а в индийских буддийских источниках упоминаются точно такие же, как у наших калик, справки странствующих монахов с книгой. Так, например, в Панчатантре рассказывается, что когда несколько странствующих брахманов пришли однажды на распутье и не знали, по какой дороге идти, то один из них посмотрел в книгу, и они потом выбрали себе дорогу. Идут они далее, находят на кладбище мёртвого осла: второй брахман глядит в свою книгу и узнаёт там, как надо понимать эту встречу. Ещё далее идут они, видят верблюда: третий брахман глядит в свою книгу, ищет объяснения новой своей встречи. Наконец, приходят они в деревню, и тут жители предлагают им вкусную пищу: тогда и четвёртый брахман принимается глядеть в свою книгу и искать там объяснения своему недоразумению. Ясно, что книги наших калик — уцелевшее воспоминание этих книг буддийских странствующих монахов: во времена князя Владимира или ещё того ранее книги и грамотность не имеют у нас никакого значения, особливо для каких-то калик-нищих.

И вот посреди такой вполне восточной, даже, точнее сказать, по преимуществу буддийской обстановки является рассказ о молодой замужней женщине, тщетно старавшейся соблазнить добродетельного юношу, — рассказ, древневосточное происхождение которого навряд ли может быть оспариваемо. На связь же такой обстановки с легендою указывает повесть Сомадевы о царевиче, пошедшем в монахи-странники и потом соблазняемом купеческою женою. Кажется, не может подлежать сомнению тот факт, что если бы наша былина имела происхождение христианское, библейское, тогда в ней не было бы всех тех восточных, частью богатырских, частью религиозно-буддийских подробностей, которые сами собой бросаются тут в глаза и которых вовсе нет в библейском повествовании.

VII ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Илья Муромец, по словам К. Аксакова, пользуется у нас общеизвестностью больше всех других богатырей: полный неодолимой силы и непобедимой благости, он — представитель живой образ русского народа. Богатырь-крестьянин Илья Муромец — это величайшая телесная сила, соединённая с кротостью и силою духа. Притом Илья — первая человеческая сила в противоположность другим богатырям, которых сила не человеческая, а стихийная. Илья составляет переход от этих стихийный, старших богатырей к младшим, человеческим. Многие исследователи наши повторяли и развивали далее слова К. Аксакова. Так, например, одни высказывали, что Илья — выборный дружины земской и никак не член дружины княжеской, а поэтому представитель всей земли, мира-народа русского. Другие находили, что Илья — могучий представитель сил простого народа и защитник его интересов перед исключительным господством дружины. Правда, иногда наши исследователи признавались, что на Илью Муромца перенесены некоторые черты бога-Громовника, Перуна, Тора, т. е. черты древнейшей индогерманской мифологии; но всё-таки общий тон и смысл истолкований Ильи Муромца тот, что этот герой — какой-то символ и воплощение коренных элементов русского национального духа.

Вместо таких общих рассуждений, удовлетворяющих, только патриотическим чувствам, но не научным требованиям, постараемся ближе вникнуть в содержание и подробности былин об Илье Муромце.

В виде одной из самых характерных особенностей нашего Ильи выставляют обыкновенно то, что он — богатырь-крестьянин. Это считают особенностью чисто русскою, и на этом основании Илью Муромца называют воплощением нашего земства. Но то совершеннейшее заблуждение. Восточные поэмы и легенды заключают много таких рассказов, где герой или богатырь — крестьянского происхождения. Так, например, в цейлонском собрании религиозных буддийских книг, известном под именем "Магаванзи", есть целая особая глава, 23-я, где изложено 10 отдельных повестей о похождениях 10 богатырей, данных в товарищи царевичу Гамени.

Про каждого из них рассказывается особо, что родители его, именем такие-то (часто придворные ил вельможи), жили в такой-то деревне, близ города такого-то, и занимались сельскими работами; родился у них сын, именем такой-то, который в ребячестве и отрочестве помогал родителям в их сельских работах, а впоследствии стал совершать разные богатырские подвиги и, наконец, отправившись на царскую службу по собственному желанию или по царскому призыву, сделался великим богатырём и совершил на своём веку такие-то и такие-то подвиги. Итак, "крестьянство" Ильи Муромца вовсе ещё не есть отличительно русская черта нашего богатыря.

Далее считается особою, специальною принадлежностью наших песен то, что Илья Муромец "сидел сиднем" целых 30 лет. Однажды, пока родители его были на работе, его самого посетили калики перехожие, которые напоили его чудным напитком; после этого он встал и пошёл к отцу на пожню; приходит, а отец с семейством отдыхают, спят, и со всеми работниками своими. И взял он топор, и начал пожни чистить, деревья вытаскивать с корнями; и столько они все не начистили в три дня, сколько он в один час. И развалил он поле великое, и множество лесу накопал. Проснулись потом все и встали, видят они, что сделано, ужаснулись и верить не хотят, что это всё наделал один Илья-сидень. Скоро потом Илья покидает село Карачарово, место своего рожденья, и отправляется в первую свою поездку богатырскую: едет ко двору князя Владимира.

Со всем этим мы можем сравнить некоторые части из указанных выше рассказов "Магаванзи" о богатырях-крестьянах. Во второй из этих повестей говорится, что братья богатыря Суранирмалы, ещё мальчика, жаловались отцу, что этот младший брат их "ничего не делает и сидит дома праздный, пока все они бывают на работе". Вследствие этого отец и велит Суранирмале отправляться на царскую службу. В четвёртой повести рассказывается: "Богатырь Готиимбира был необыкновенно силён, ещё будучи мальчиком; но, несмотря на всю свою силу, он не хотел ходить на работу. Прочие его шесть братьев, расчищавшие поле и рубившие толстые деревья для того, чтобы потом засеять то поле, оставили часть земли нерасчищенною: пускай, дескать, там поработает младший брат. Готиимбира пошёл на поле и вытаскал с корнями все там стоявшие деревья, точно это были какие-нибудь коренья, и обгородил то место брёвнами; в то же время он выворотил там всю почву мотыгой. Потом он пошёл и рассказал всё братьям; те стали смеяться и не хотели сначала верить; но, увидав на месте, что всё правда, они были просто поражены удивленьем, благодарили младшего брата за его чудный подвиг и дали ему прозвание Готиимбира. После того он отправился на царскую службу.

Что касается договременного сиденья Ильи Муромца на одном месте, то собственно эту именно черту мы встречаем ещё явственнее выраженною в некоторых других восточных рассказах. Так, например, в одной песне минусинских татар богатырь Канак-Калеш рассказывает, что "в детстве своём он пролежал 40 лет на одном месте, накрытый камнем". Одна песня сибирских киргизов говорит, что богатырь Ак-Хан 70 лет просидел, не вставая с места. Таким образом, в приведённых отрывках восточных поэм и песен заключаются следующие черты: богатырь-мальчик во время ранней молодости бездейственно остаётся на одном месте в продолжение долгих лет; эта совершенная бездейственность кончается тем, что он идёт на поле и совершает там такие необыкновенные работы, расчищая поле от деревьев и корней, что родственники его приходят оттого в крайнее изумление; после этих подвигов дома богатырь покидает родину и поступает на службу к царю своей страны в качестве богатыря. Всё это повторилось, буква в букву, в начале наших сказаний об Илье Муромце.

Нашего Илью Муромца выводят из его бездействия старцы, калики перехожие, пришедшие к нему, пока он был один дома. Сначала они велели ему выпить первое ведро (первую чашу) — он выпил, и они спросили: "Что ты в себе слышишь?" "Слышу силу великую, — говорит он". Они велят выпить второе ведро (вторую чашу) и опять спрашивают, что он в себе слышит. "Если б, — отвечает он, — от земли столб стоял до неба и в столбе ввёрнуто было бы кольцо, за кольцо бы я взял и поворотил бы землю святорусскую". "Ну, это много", — сказали старцы и велели ему пить третье ведро (третью чашу). "Много ли теперь чуешь ты в себе силушки?" — "Во мне силушки половина". — "Ну, будет с тебя". Сказали так калики и ушли. После их ухода Илья встаёт со своего места и идёт к своим родителям в поле; тут он и совершает вышеупомянутые сельские подвиги. Подобного эпизода мы до сих пор не знаем во всей его целости и последовательности в произведениях восточной поэзии и, следовательно, должны покуда оставить его в стороне. Но тем не менее настоящий эпизод русских былин об Илье побуждает нас к некоторым частным соображениям и сравнениям. Прибывание силы от напитка — мотив очень обыкновенный в восточных поэмах и легендах. Так, в Гаривансе Рама (воплощение бога Вишну), отправляя на богатырские подвиги Кришну с его братом Санкаршаной, даёт им выпить молока от своей коровы, обыкновенно служащего ему для жертвоприношений; от этого молока они получат новую силу; в другом месте той же поэмы рассказывается, что мать Прадиумны (сына Кришны) давала своему сыну пить чудодейственные напитки, от которых он получил необыкновенно быстрый рост и силы. В Магабгарате богатырь Бхима, выступая на последний решительный бой с богатырём Карной, пьёт напиток, который удваивает его силу. Но всё-таки, мне кажется, мы не должны ещё на основании приведённых данных выводить заключение, что в нашей былине представлен богатырь во время своей молодости, который много лет сидит на одном месте сиднем, потому что расслаблен, лишён сил, а потом встаёт и начинает действовать, получив от калик перехожих силу посредством чудного напитка. Мне кажется, в настоящем случае следует принимать дело наоборот: т. е. что по нашей былине Илья-сидень и сидит в бездействии не от недостатка, а от избытка сил.

В одном месте "ШН" мы встречаем рассказ, который имеет для нас в настоящем случае особенную важность. Во время единоборства Рустема с Сограбом в первой схватке победителем остаётся Сограб (как мы это видели при рассмотрении сказки о Еруслане Лазаревиче). Тут рассказывается дальше следующее: "Рустем получил первоначально от Бога такую силу, что когда становился на камень, обе ноги его углублялись туда. Его печалила такая чрезмерная сила, и он стал просить Создателя, чтобы тот взял у него часть его силы для того, чтобы ему можно было ходить по дорогам. Пресвятой Бог убавил у него силы. Но, находясь теперь (во время единоборства с неузнанным сыном) в опасности и одолеваемый страхом Сограба, Рустем пошёл к находившемуся там протоку, выпил из него воды, омыл себе лицо, тело и голову и потом обратился с такой молитвой к Богу: "О всемогущий и пресвятой Боже! Отдай мне ту силу, какую вначале даровал мне!" И Бог отдал ему прежнюю силу и увеличил её настолько же, насколько прежде убавил". В этом рассказе мы опять встречаемся с обычным восточным мотивом прибывания силы от напитка (и именно от воды); но сверх того он особенно важен для нас тем, что здесь ясно выражен мотив не только прибавления, но и убавления силы. Как мы ещё ниже увидим, некоторые похождения Ильи Муромца имеют немало пунктов сходства с Рустемовыми похождениями, и в одной песне об Илье Муромце находим следующее.

Однажды, побеждённый вражескою силою в бою, "взмолился стар казак Илья Муромец угоднику Божьему Николаю: "Погибаю я за веру христианскую!" И у Ильи после того силы вдвое прибыло, садился он на добра коня и бил татар чуть не до единого". Этот эпизод вполне соответствует приведённому выше эпизоду о Рустеме: с обоими героями это происшествие случается, когда они отражают нашествие иноплеменников на своего царя и царство: Рустем отражает в это время нашествие туранцев на царство Кей-Кауса, Илья отражает тут нашествие татар на Киев князя Владимира. Оба героя обращаются к божеству, их силы после того увеличиваются чудным образом, и они оба побеждают неприятелей. Но если русская былина воспроизводит здесь с такой близостью окончание персидского рассказа, и именно об увеличении силы героя, то не вправе ли мы искать в других местах песен об Илье Муромце воспроизведения и первой половины персидского рассказа, т. е. повествования о случившемся когда-то прежде уменьшении силы героя? И, на наши глаза, изложение этого именно события и заключается в рассказе о каликах, приходивших к Илье Муромцу, когда он сидел дома сиднем.

Про Святогора-богатыря былины говорят, что "грузно ему было от силушки, как от тяжёлого бремени" и ещё "его и земля на себе через силу носит". Быть может, были такие рассказы, где про Илью рассказывалось в этом же роде. Но таких рассказов до нас не дошло, а пока они нам не известны, мы к подобным заключениям можем прийти даже и из рассмотрения тех рассказов, которые у нас есть налицо.

Придя к Илье, калики просят у него напиться, он отвечает, что не может встать с места, потому что не владеет ни руками, ни ногами. Калики всё-таки велят ему встать, и тогда он тотчас "стал вставать, ровно встрёпанный", а потом, чтоб напоить их, сдвинул с места такой чан, которого "семерыма да и осмьмерыма не могли ни в какую сторону подати". Всё это совершается ещё без всякого чуда, раньше чудодейственных приказаний со стороны калик; у Ильи ещё тут силы не прибавилось, действует та сила, которая у него была и раньше пришествия калик, но только он решился встать с места по приказанию каличьему; одна песня даже говорит о его "богатырском сердце" в ту минуту, когда он только начинает пить: "Богатырское сердце его разгорелося, его белое тело распотелося". Значит, навряд ли можно сказать, чтоб наши былины имели тут в виду какого-то расслабленного, немощного, бессильного человека. По приказанию калик Илья пьёт и два раза отвечает, что у него сила великая: он говорит лишь про то, сколько у него есть в ту минуту силы, но не говорит, чтоб у него силы прибыло. После третьего раза у него сила эта убавляется наполовину. Таким образом, оказывается, что весь этот эпизод вполне соответствует началу рассказа о Рустеме: у героя слишком много силы, и до такой степени, что она его тяготит, и сверхъестественное вмешательство убавляет эту силу до размеров общечеловеческих. Впоследствии же по прошествии многих лет герой нуждается в полной прирождённой ему силе, и только он обратился с молитвой в трудную минуту жизни к высшему Создателю, эта сила возвращается к нему. Заметим, что и увеличение, и уменьшение силы равным образом связано "с водою", которую герой должен испить.

Таковы главнейшие подробности первой молодости Ильи Муромца.

* * *

Теперь перейдём к его богатырским похождениям.

Собравшись ехать на богатырские подвиги, Илья по приказанию калик просит у своего отца коня. Тот достаёт ему молоденького жеребчика (или научает, как достать его) в чистом поле: коня становят на три месяца в сруб, кормят его пшеницей и поят ключевой водой, а потом выкатывают на трёх зорях в трёх росах, и оттого жеребчик становится сильным и могучим богатырским конём. Тогда Илья седлает и взнуздывает его, принимает от родителей благословение и пускается в путь. Дорогой в Киев, куда он едет на службу к князю Владимиру, он наезжает в лесу на Соловья-разбойника, который сидит на семи дубах и захватил земли семь вёрст: он заложил дорогу так, что нет пешему прохода, конному проезда, зверю прорыска, всех он побивает вздохом единым. И как стал подъезжать к нему Илья, Соловей заревел зверем по-туриному, засвистал по-соловьиному, замызгал по-собачьему, зашипел по-змеиному, захлопал в ладоши по-богатырскому. Сначала конь Ильи испугался, но плетью и укорами Илья заставляет его двинуться вперёд, а потом, схватив свой лук, он стрелою попадает Соловью-разбойнику в правый глаз; тут Соловей полетел со своих семи деревьев на землю. Тогда Илья хватает его, привязывает в тороках к коню и едет далее. Когда они приехали к дому или гнезду Соловьёву, Соловей-разбойник просит Илью заехать к себе в гости, и тут старшая дочь Соловьёва вступает за отца, думает убить Илью, но этот, схватив свою плеть о семи хвостах да с проволокой, ударил два раза дочь Соловьёву, и тут ей конец сделался (по другим пересказам, Илья убил её стрелой или же ударив о землю). Потом Илья приезжает в Киев. Рассказ о событиях с Ильёй в первое же время по приезде к Владимиру представляется нам в двух редакциях. По одной из них Илью принимают у Владимира с почестью, он рассказывает о своей победе над Соловьём-разбойником, и все просят своими собственными глазами увидать это чудо, своими собственными ушами услыхать его голос. Илья ведёт всех на двор к своему коню, которого оставил там привязанного к столбу, и показал тут всем Соловья, велит ему закричать, зашипеть, засвистать на потеху князю Владимиру. Тогда Соловей засвистал по-соловьиному, закричал по-звериному, зашипел по-змеиному, так что всех оглушил, и верхи с теремов попадали, и все со страха на карачках наползались. Князь Владимир просит Илью унять Соловья, и тот тут же убивает чудовище, а сам остаётся на службе у Владимира. По другой редакции, Илью как богатыря, ещё никому не известного, принимают у Владимира не только негостеприимно, неласково, но даже грубо, тем более что он вошёл в палату князя, не спрашиваясь приворотников и придверников, силою отворил дверь. Он рассказывает потом про свою победу над Соловьём-разбойником, но все присутствующие насмехаются над ним и не хотят верить. Однако же в подтверждение своих слов и чтоб доказать, что он не лжец, не хвастун и не обманщик, Илья показывает Соловья-разбойника князю и его богатырям и велит Соловью засвистать. Тут Соловей засвистал по-соловьиному, закричал по-звериному, зашипел по-змеиному, забил в ладоши по-богатырскому; все приходят в ужас, и Илья, ударив его о камень, убивает до смерти. Испуганный такою силою, князь приглашает Илью на пир, однако же всё-таки сажает его на край стола. Илья пьёт одну за другою огромные чаши вина в несколько вёдер каждая и, разминая свои члены, ломает скамьи дубовые и сваи железные, поставленные промеж богатырей, чтоб они, напившись, друг с другом не сталкивались; а гостей он всех прижимает в угол. Князь в ужасе; он начинает звать Илью к себе на службу воеводой, но Илья, помня все обиды, отвечает: "Не хочу я у вас ни есть, ни пить, не хочу я у вас воеводой жить!" — и потом, встав, вынимает свою плеть о семи хвостах да с проволокой и до смерти убивает всех до единого, не оставив никого и на семена. Один князь успел спрятаться за него.

Я не колеблюсь признать первую из этих двух редакций позднею и испорченною. Илья едет на службу к князю Владимиру, тот его принимает очень хорошо, все княжеские приближённые обходятся с ним приветливо и ласково, а Илья поступает с ними со всеми как со врагами, которых хотел бы унизить: напускает на них такой страх, что они на карачках наползались; притом весь этот грубый и буффонский мотив не имеет даже ровно никаких дальнейших последствий. Ясно, что тут есть какое-то искажение какого-то совсем иного, первоначального оригинала.

Вторая редакция несравненно более удовлетворительна: тут есть причина всех действий Ильи — месть за оскорбления и обиды.

С этою-то второю, по нашему мнению, более древнею и менее испорченною редакциею мы и сравним теперь восточный оригинал, где главная основа та же, что и в нашей былине, но мотивы действий ещё полнее, убедительнее и, по-видимому, первоначальнее.

В одной песне чернолесных татар, живущих у Телецкого озера (в южной Сибири), рассказывается следующее. Печети-Хан стоженный вздумал добыть себе в жёны дочь Батыя-Кередея. Вот он и собрал свой народ и спрашивает: "Есть между вами такой человек, который проскачет за семь небес и добудет дочь Батыя-Кередея?" "Нет, — отвечали они, — не знаем". Но один старик говорит, что у него есть дома младенец в люльке, который совершит этот подвиг. Воротясь домой, он стал плакать. Мальчик, сын его (будущий богатырь Тана), расспрашивает, о чём он плачет, и, узнав, что он боится за него, успокаивает отца своего и только просит себе коня. Отец научает его, как достать чудного пёстрого жеребёночка, пасущегося вместе с матерью за Молочным озером, на вершине горы Суру-Tara. Мальчик берёт жеребёночка силой, и пока он его оседлал, коню сделалось два года, пока он его взнуздал, коню сделалось четыре года. Тана едет к Печети-Хану стоженному, входит без доклада в его юрту, садится на железный стул, и стул под ним ломается (его товарищ, тут же входя в палату, проламывает железную дверь). Печети-Хан приходит в ужас от силы и насилия Таны и спешит поскорее выпроводить мальчика-богатыря на подвиги. Дорогой Тана наезжает на семиголового Иельбегена (чудовище-великан): одной головой он свистел на дудочке, другой пел, третьей вопил, четвёртой волхвовал, пятой ревел. Он останавливает Тану с войском и спрашивает: "Куда едете?" — Доставать дочь Батыя-Кередея". Он опять сказал: "Не ездите, останьтесь здесь; здесь есть одна девушка, дочь царя-богатыря Алтын-Эргека, вот её так возьмите. Ваши кони нажрутся огненной травы, напьются огненной воды и все передохнут". — "А, ты хотел меня погубить!" — воскликнул Тана, схватил свою восьмихвостовую плеть и расшиб ею все семь голов Иельбегена. Потом он едет дальше, но все их кони, как сказал Иельбеген, околевают, поевши огненной травы и испивши огненной воды. Тут является дочь царя-богатыря Алтын-Эргека и оживляет коней. Тана не хочет ехать дальше и возвращается со всеми своими назад; он берёт себе эту девицу в жёны и поселяется с ней в новом железном доме, нарочно выстроенном. Но Печети-Хан стоженный услыхал про необыкновенную красоту девушки; он призвал к себе Тану и стал ему приказывать, чтоб тот отдал её ему. Тана не хочет, и они вступают в бой. Но оба одинаковой силы, ни один не может одолеть другого. "А, так я не мог сладить с ним! — говорит Тана. — Хорошо же: я вот приведу сюда чёрного вола, пусть он проглотит его юрту!" И Тана поехал к чёрному волу, спрятал коня в кустарнике и, сделав себе сам копьё, поднялся до неба и копьём этим пронзил верхнюю губу чёрному волу, а нижнюю крепко приколол к земле. Потом схватил вола и повёз его к Печети-Хану. Тут он привязал его к косяку у дверей, а сам воротился и стал ждать, что будет. Чёрный вол навёл ужас на Печети-Хана: он плакал, горевал, убил семь коней и сунул их в пасть чёрному волу — тот пожрал их всех. Потом Печети-Хан убил ещё семь быков и тоже сунул их в пасть чёрному волу — тот и этих пожрал. Тогда Печети-Хан сказал одному служащему у него человеку: "Поди ты через три дня и посмотри, что он там". Целых три дня оставался Печети-Хан у себя дома, потом пошёл посмотреть: чёрный вол пожрал и служащего человека, и дом, и коней, и коров, и весь скот, и всё; наконец, пожрал и самого Хана. Тогда, увидав смерть Печети-Хана, Тана сказал: "Ну, вот так-то хорошо!" Воротился домой и стал жить да поживать.

В этой сибирской песне мы встречаем поразительное сходство со всеми главными подробностями наших песен об Илье Муромце с Соловьём-разбойником.

В обеих песнях главных действующих лиц три: богатырь, побеждаемое им чудовище и владетельный государь, к которому богатырь привозит чудовище. Первое лицо у нас богатырь Илья Муромец, в сибирской песне — богатырь Тана. Второе лицо — Соловей-разбойник на семи дубах, в сибирской песне — Иельбеген о семи головах (но вместе и чёрный вол). Третье лицо у нас — князь Владимир, в сибирской песне — Печети-Хан.

События в обеих песнях также почти совершенно одинаковы, но мотивы действий до некоторой степени разнятся. После победы над Соловьём Илья получает оскорбление от князя и, чтобы отомстить ему, наказывает сначала его самого и его приближённых страхом (заставив Соловья закричать и засвистеть), а потом до смерти побивает весь двор Владимиров, так что сам князь насилу спасается. Точно так же после победы над Иельбегеном Тана получает оскорбление от Печети-Хана (только тут дело уже идёт не об обиде самолюбию, а о том, что хан отнял у него жену). Тана употребляет для своего мщения чудовище, чёрного вола, им побеждённого, и этот пожирает всё и всех.

В частных подробностях легко также заметить много сходства между сибирскою и русскою песнями.

Нашему Илье отец помогает добыть себе коня, в сибирской песне отец помогает в этом же богатырю Тане.

В нашей песне проходит несколько времени в том, что жеребчика приготовляют сделаться богатырским конём, в сибирской проходит точно так же целых четыре года в приготовлениях, прежде чем Тана может сесть на добытого уже коня.

Сила Ильи так велика, что, вступая в палаты князя Владимира, он, не спрашиваясь придверников, вламывается в дверь, а потом, усевшись за столом, ломает под собой скамьи дубовые и сваи железные; точно так же Тана, вступив в юрту Печети-Хана, садится на железный стул, и стул под ним ломается (а товарищ его, входя, проламывает железную дверь).

По дороге Илья встречает Соловья-разбойника, Тана — Иельбегена. Соловей сидит на семи дубах; Иельбеген — чудовище о семи головах. Соловей свистит по-соловьиному, ревёт по-звериному, шипит по-змеиному, мызгает по-собачьему, хлопает в ладоши по-богатырскому, так точно Иельбеген разными своими головами свистит, поёт, вопит, ревёт, волхвует.

Соловей упрашивает Илью к себе в гости; Иельбеген упрашивает Тану не ездить дальше и остаться у него.

От семихвостой плети Ильи погибает дочь Соловьёва; от восьмихвостой плети Таны погибают сам Иельбеген и чёрный вол, и значит, смерть первого, случившуюся посреди рассказа, пришлось перенести в Соловья и его дочь. В лице этой дочери Соловьёвой чувствуется тёмное и искажённое, но всё-таки очень прямое воспоминание о той девушке, которую Иельбеген = Соловей рекомендует Тане.

Илья Муромец побеждает Соловья-разбойника, пронзив ему глаз стрелой; Тана побеждает чёрного вола, пронзив ему губы копьём. После того Соловей падает на землю; к земле же Тана пригвождает чёрного вола.

Приехав к князю Владимиру, Илья привязывает Соловья на дворе за дверью; точно так же, приехав к Печети-Хану, Тана привязывает чёрного вола на дворе за дверью.

Чудовище Соловей-разбойник наводит такой ужас на князя Владимира и его приближённых, что все они на карачках наползались; точно такой ужас чёрный вол наводит на Печети-Хана, такой ужас, что тот плакал и горевал, и просто не знал, чем его умаслить.

В самом конце сибирской песни погибают все: и ханский скот, и ханские люди, и ханский служащий человек, наконец и сам хан; по русской песне, также погибают все окружающие князя Владимира и двор его, и богатыри, но сам князь спасается. Это происходит, конечно, оттого, что в сибирской песне, составляющей отдельное, замкнутое целое, со всеобщею погибелью кончается песня и дальше ничего нет. У нас же следуют тут другие ещё события, приписываемые Илье Муромцу и князю Владимиру и слитые воедино из разнообразных восточных источников: значит, надо было князю Владимиру остаться тут в живых.

* * *

Одно из самых видных мест в былинах об Илье Муромце занимает рассказ о ссоре его с князем Владимиром и отражении нашествия иноплеменников. Пересказы об этом эпизоде очень разнообразны, но при сличении оказывается, что их можно разделить на четыре главные группы. В первых трёх находятся налицо оба мотива: ссора с князем и отражение иноплеменников, в последнем — один только второй мотив.

Первая редакция. Князь Владимир приходит в гнев на Илью за то, что этот не одобряет одного беззаконного его намерения (отнять жену у живого мужа), и велит посадить его в глубокий погреб или изгоняет его из Киева. С досады Илья скликает товарищей и начинает вести с ними страшно разгульную, бражническую жизнь. Но через несколько времени к Киеву подступает неприятельский царь Батый Батыевич со своим сыном (Лоншеком, или Таракашкой) и любимым зятем (Сартаком, или Ульюшкой); с ними рать несметная на 60 вёрст во все четыре стороны. Батый выбирает огромного татарина, выше всех ростом, и с ним посылает к князю Владимиру письмо, где высчитывает свою силу и угрозами требует выдачи трёх главных богатырей Владимировых. Получив такое письмо, Владимир приходит в ужас и, посоветовавшись с ближними своими (так и с княгиней), находит для своего спасения одно только средство: послать к Илье Муромцу его крестового брата, богатыря Добрыню, для того чтоб умилостивить его и вызвать себе на помощь. Тут Илья вспоминает, что у них с крестовым братом положена заповедь великая: друг друга слушаться и друг за друга стоять. "Ну, кабы не ты, — говорит Илья, — никого бы я не послушал! Никогда бы не пошёл к князю!" И он едет к Владимиру, тот встречает его с почётом, устраивает для него пир и сажает его за столом на большое место. Тогда Илья собирает своих богатырей-товарищей, едет с ними на врага — тут же вместе с ними отправляется в поход и сам князь Владимир, переряженный поваром и вымаравшийся сажей. Они побивают вражескую силу. По некоторым пересказам, Илья не только побивает всё войско царское, но и убивает самого царя.

Вторая редакция. Нашествие иноплеменников и победа над ними Ильи Муромца изображены в иных формах. Иноземный царь с несметным могучим войском выражен посредством фигуры Идолища поганого: в нём длины пять сажен, промежду плеч коса-сажень, головища его как пивной котёл, глаза как чаши питейные, носище как палка древокольная. Появилось это Идолище в Киеве и обнасильничало его, так что княжеские гридницы с боку на бок пошатались, ставни в окнах покосились, сам Идолище сидит у князя, держит руки у княгини за пазухой, а в Киеве перестали по-старому звон звонить, не велено просить милостыни спасённой. Узнав о такой беде, Илья Муромец, уже целых 12 лет изгнанный из Киева, сжаливается над князем, обменивается платьем с каликой перехожим и едет в Киев. Тут он застаёт Идолище за пиршеским столом. Идолище тотчас замечает его и Илью спрашивает: кто он такой и зачем пришёл. Илья обменивается с Идолищем бранными речами и тогда, рассердившись, схватывает с себя колпак или шляпу земли греческой и единым махом убивает Идолище.

Некоторые из наших исследователей придают эпизоду о ссоре князя Владимира с Ильёй Муромцем особенно важное значение. В том, что Владимир, упрашивая Илью о помощи, умоляет его смиловаться если не ради его самого и его княгини, церквей божиих и монастырей, то хотя бы "ради бедных вдов и малых детей" — в этом, говорят они, проявляется особенное свойство Ильиной службы как выборного дружины земской, а не члена дружины княжеской. Ссора Ильи с князем есть ссора и борьба с дружиной княжеской, со всеми началами княжеского порядка вещей. Но, рассматривая памятники восточной поэзии, мы убеждаемся, что рассказ о великодушии богатыря, обиженного царём, но прощающего ему и выручающего его из беды, ничуть не есть рассказ чисто русский: он не раз встречается в древних восточных повествованиях, и благодушие Ильи не есть исключительная характеристическая черта нашего Ильи. В доказательство сравним обе наши редакции со следующими песнями и поэмами.

Одна телеутская легенда рассказывает, что у ойротского князя Конгодоя был сын от первой жены, богатырь Шюню, которого возненавидели и замыслили погубить младшие братья, сыновья второй княжеской жены. Они однажды наклеветали отцу на старшего брата и уверили его, что этот злоумышляет на его жизнь. Отец послушался их, они напоили Шюню допьяна, вырыли яму в 60 сажен глубиной и столкнули туда пьяного Шюню. Через несколько времени пришли туда три человека с железными луками и сказали Конгодою: "Кто выстрелит из этих луков, тому мы станем платить дань; а если Конгодой не может стрелять, пусть он нам платит дань". Младшие княжие сыновья не могли даже и поднять тот лук; они испугались и сказали: "Надо за Шюню взяться!" Тогда они поехали к Шюню и вынули его из ямы. Шюню был ещё жив. Они обрадовались, убили молодую кобылу, стали его угощать вином и мясом. Шюню сказал: "Я возьму свой собственный лук" и принёс его. Шюню стал стрелять из своего лука и насажал множество стрел в железный порог своего отца, потом сказал: "Подайте мне те луки". Ему дали те луки, он натянул все три, выстрелил и сказал: "Берите прочь эту дрянь и убирайтесь вон!" И тогда те три человека пошли и стали платить дань.

Этот самый рассказ существует и у сибирских киргизов, лишь с небольшими изменениями в подробностях. Здесь речь идёт о хане Конгдаиди, царствующем на Алтае, и о его сыне, богатыре Суну. Весь киргизский народ боится Суну и завидует ему из-за необыкновенных его богатырских подвигов; вот они клевещут на него хану, уверив его, что Суну изнасиловал многих жён и дочерей их. Хан Конгдаиди приходит от этого в величайший гнев, велит выкопать яму в семь сажен глубины и бросить туда Суну, а наперёд отрубить ему руки, вынуть лопатки из спины и снять кожу. Суну говорит ему: "Ой, батька, куда-то ты денешься? Как убьёшь меня, сгибнет твоя юрта! На что Бог дал меня тебе! Если теперь ты больше не услышишь моего голоса, зато вот ужо, после, ты услышишь его!" Но хан ничего не хочет знать, и сына его спустили в яму. Но через три года принесли к киргизам из Монголии огромный лук с таким объявлением, что если у киргизов натянут и выстрелят из этого лука, то монголы будут платить дань киргизам, а если нет, то киргизы монголам. Напрасно хан Конгдаиди собирает весь свой народ: никто не в состоянии сладить с луком. Тут хан вспоминает про сына своего Суну и плачет. Потом велит отрыть и принести его: Суну ещё жив. Его приносят, мажут сметаной, кормят мозгом из костей, и он снова получает свои силы. Сначала он не хочет исполнять требуемого от него подвига и выручать киргизского хана из беды, но потом велит помазать лук сметаной, потому что он рассохся, и натягивает его с такою богатырскою силою, что лук ломается. "Несите его к монголу! — говорит Суну. — Лук никуда не годится, я такую игрушку и натягивать-то не хочу!"

Третий пример мы находим в "Шах-Намэ". Туранский царь и с ним огромное войско под предводительством Сограба (незнаемого сына Рустема) вторгаются в иранское царство Кей-Кауса. Один из пограничных правителей царских посылает с нарочным письмо к Кей-Каусу, где рассказывает про это нашествие и высчитывает силу неприятельскую. Прочитав письмо, Кей-Каус приходит в ужас и тотчас же требует к себе на помощь богатыря Рустема, проживающего в Забулистане, своём уделе. Но Рустем сначала проводит целых три дня в пирах и пьянстве с посланным Кей-Каусовым (это один из царских богатырей). За это Кей-Каус приходит в такой гнев на Рустема, что когда тот появляется наконец у него при дворе, то царь встречает его жестокими упрёками и велит повесить и его, и посланного своего. Но Рустем отталкивает от себя могучею рукой исполнителей царской воли и, не признавая над собой власти Кей-Каусовой, уезжает к себе в удел, объявив, что от сих пор нога его никогда более не будет в Иране. После его отъезда вельможи Кей-Каусовы упрекают царя, что он в такое опасное время рассердил Рустема, единственную надежду их, и умоляют его просить Рустема, чтобы он воротился. Царь сдаётся на их убеждения и посылает к Рустему одного из значительнейших своих приближённых, старого богатыря Гудерза. Сначала Рустем не хочет его слушать. "Что мне за дело до Кей-Кауса! — говорит он. — Седло — вот мой трон; шлем — вот мой царский венец; кольчуга — вот моя царская одежда, и душа моя ничуточки не помышляет о смерти. Что такое Кей-Каус передо мною? Горсточка пыли. Чего мне бояться его гнева? Разве я заслужил те неприличные речи, которые он мне наговорил в своей ярости? Я ещё же освободил его из цепей, я же воротил ему царский венец и престол. Теперь моему терпению конец, сердце моё переполнилось, и я никого уж не боюсь, кроме Бога". Но Гудерз ловкими речами успевает уговорить Рустема, толкуя ему, что Кей-Каус человек взбалмошный, и прибавляет, что если он, Рустем, не выступит против туранского войска, его, наверное, заподозрят в трусости. Тут уже Рустем уступает и едет со своими товарищами к Кей-Каусу. Царь принимает его с великою радостью и униженно просит у него извинения; Рустем мирится с ним и после того задаёт ему великолепный пир с пляской и музыкой, на котором все напиваются пьяны. На другой день Рустем с царского согласия переряжается туранцем и едет к неприятелю, расположившемуся в захваченном у иранцев Белом замке: ему хочется посмотреть, что за неслыханный и невиданный богатырь такой пришёл одолевать их страну. Этого богатыря, Сограба, описывали царю так: "Ростом он выше кипариса и блещет, как солнце в знаке Близнецов; грудь его широка, как у льва, величиной он будет с добрый холм; голос его могучее грома, рука его сильнее меча: нет никого ему равного по всему Ирану и Турану. Горе тому, кто с ним встретится в бою, хотя бы он был так крепок, как камень: сама земля пожалела бы ту скалу, против которой он пустил бы своего коня". Придя тайно в Белый замок, захваченный неприятелем, Рустем находит всех за пиршеством и принимается рассматривать Сограба. Но его замечает Зандерхрезм, дядя Сограбов, он идёт к Рустему, отличающемуся ото всех своим видом, ростом и складом, и спрашивает: "Кто ты таков? Поди-ка сюда к свету, дай-ка на себя посмотреть!" Вместо ответа Рустем со всей силы бьёт его кулаком по голове, так что тот валится с ног и тут же испускает дух, а Рустем возвращается домой. После того туранское и иранское войска выступают друг против друга и после нескольких битв иранцы прогоняют с своей земли противников. Но во время этих битв Рустем в единоборстве убивает Сограба.

В этих восточных рассказах мы встречаем все черты нашей былины. Князь, хан или царь (Конгодой, Конгдаиди, Кей-Каус, Владимир) вопреки справедливости распаляется гневом на своего главного богатыря (Шюню или Суну, Рустема, Илью Муромца) и сажает его в подземелье или выгоняет из своего царства. Богатырь предаётся пьянству. Происходит нашествие иноплеменной вражеской силы (три человека с железными луками; монголы с такими же луками; несметное туранское войско с тремя человеками во главе; царём Афразиабом, Сограбом и Зендерхрезмом; несметное татарское войско с тремя человеками во главе: царём Батыем, его сыном Таракашкой или Лоншеком и зятем Ульюшкой или же Сартаком). Об этом нашествии царь или князь узнаёт из письма, привезённого нарочно посланным богатырём; в этом письме описывается, как велика сила вражеская. Приведённый в ужас, царь, хан или князь, склоняясь на советы окружающих его людей, посылает за обиженным богатырём: этот сначала сопротивляется, но потом идёт к своему владыке, и они мирятся. Мир этот скрепляется великим пиром или угощением. После того богатырь переряжается (по "Шах-Намэ" — туранцем, по нашей былине — каликой перехожим или поваром, вымаравшимся в саже) и идёт во вражеский стан посмотреть, какой неприятель. Вопреки переряжанью на него обращают внимание, он должен вступить в разговор со врагом, а так как дело начинает делаться для него опасным, то он убивает врага ударом кулака или шляпы по голове и ничего не отвечает на задаваемые ему вопросы.

Третья редакция. Подступил царь Батый с несметным войском к Киеву и вызывает своих "бурзов-мурзов" татаровей ехать в Киев, отвезти князю посольный лист. Все молчат, но тут выскакивает вперёд "бурза-мурза" татарович и берётся ехать к князю Владимиру. Батый велит ему обойтись в Киеве грубо и дерзко; "бурза-мурза" так и сделал. Приехав в Киев, он бросил коня на дворе "не привязана, не приказана" (никому не порученного), вошёл в гридню силою, положил царский лист на стол, поворотился и ускакал назад. Стал Владимир читать со своими богатырями посольный лист; там Батый приказывает Владимиру выдать трёх главных его богатырей: Илью Муромца, Добрыню и Алёшу Поповича. "Не отдашь их сам, — говорит Батый, — боем возьму сильных богатырей, князя с княгиней под меч склоню, церкви на дым спущу, иконы поплавь реки, добрых молодцев полоню станицами, красных девиц — пленицами, добрых коней — табунами".

Испуганный Владимир не знает, что делать, но ему встречается Илья Муромец в виде нищего калики перехожего, и князь умоляет его вступиться за него и за Киев и забыть, что ему, Илье, уже 12 лет "от Киева отказано". Илья сначала сопротивляется, но потом прощает князю и едет вместе с ним к Батыю с подарками, взяв с собою Добрыню и Алёшу. Они приезжают к Батыю, подают подарки и просят отсрочки на три года; Батый соглашается дать только три дня и угощает их всех вином. Илья выпил единым духом чашу в 1¹/₂ ведра, сердце его раскипается, и он уезжает от Батыя. Воротясь в Киев, Илья сзывает всех богатырей, они разделяются на три отряда, из которых правую руку дают Самсону Колывановичу, левую — Никите Залешанину с Алёшей, а Илье осталась серёдка силы: 12 дней бьются-рубятся богатыри с татарами. Тогда Ильин конь проговорил ему человечьим голосом: "Накопаны у татар в поле рвы глубокие, натыканы в них копья мурзамецкие, сабли вострые. Из первого подкопа я вылечу, из второго тоже вылечу, а в третьем останемся и ты, и я". В ответ на это Илья бьёт его плетью и заставляет скакать дальше; но предсказание коня сбывается, и Илья вместе с конём падает в подкоп. Его хватают татары, тащат к Батыю; этот предлагает Илье послужить ему три года. Илья отказывается, и Батый велит расстрелять его на лугу стрелами. Тогда Илья просит, чтоб ему вместо того отрубили голову, сам взмолился к Николаю-угоднику, и тотчас же прибыло у него силы вдвое — разорвал он оковы железные, схватил татарина и стал им бить остальных татар кругом. Подбежал тут к нему конь. Илья сел на него и прибил всех татар до смерти, чуть не до единого.

Четвёртая редакция. Подошёл к Киеву Калин-царь с бесчисленным войском, послал к князю Владимиру татарина с угрозным письмом. Не было в это время никого из богатырей в Киеве, кроме Василия пьяницы: этот вбегает на башню наугольную, стреляет оттуда и попадает в правый глаз зятю Калинину, отчего тот и умирает. Царь приходит в ярость и посылает второго посла, требуя, чтобы ему выдали виноватого. Тогда один из богатырей Владимировых — сам Илья или же чаще его племянник Ермак Тимофеевич — вызывается ехать к татарам. Князь Владимир долго его отговаривает, наконец отпускает. Он едет в татарский стан и дорогой переезжает многие поля и горы. Потом, подъехав к татарскому стану, он сначала поднимается на высокую гору и оттуда высматривает неприятеля, потом ложится спать, а потом, выспавшись, встаёт и принимается за силу вражескую. Долго бьёт он её, а всё не прибьёт всех, наконец совсем изнемогает; и в это-то самое время Илья Муромец, оставшийся дома, просыпается, чувствует каким-то чутьём, что племяннику плохо пришлось, и со всеми богатырями скачет к нему на выручку. Они поспевают в самое время и общими силами одолевают врага, побивают всю татарскую силу. Между тем сам Калин-царь спал в своём шатре на кроватке — рыбий зуб под одеялом соболиным. Схватил его (Илья или Ермак) с кровати, сам ему приговаривает: "Вас-то царей не бьют, не казнят и не вешают!" Потом согнул его корчагою, поднял выше буйной своей головы, ударил о горюч камень и расшиб в крохи. Тогда остальные татары на побег побежали.

Этим двум песням придают у нас обыкновенно особенное историческое значение: в них видят изображение татарского нашествия на нашу древнюю Русь. "Калин-царь имеет весь вид татарского хана, его нашествие дышит ужасом нашествия татарского", — говорит К. Аксаков. Г. Буслаев, рассматривая эту песню, признаёт, что она "явственно отмечает период татарский, когда с особою энергией совершился переход, в народной фантазии, от мифов древнейшего периода к эпосу собственно историческому".

Но мы сравним с этими двумя редакциями былины об Илье — отрывки из монголо-калмыцкой поэмы Джангариада. Здесь мы встречаем следующий рассказ.

На западной стороне властвовал над 70000 миллионов стран старый Шарро-Гурго. Сидя в своём ханском жилище, он заговорил однажды собственным князьям: "На восточной стороне царствует богатырь Богдо-Джангар. Мы без труда могли бы отнять у него всех 12 богатырей, повинующихся его приказаниям. Пускай же едет к нему послом Бурза-Беке-Цаган и скажет ему: "Имя твоё, могучий Джангар, знаменито во всех странах неба. Я оставляю тебе твоё тело и жизнь. Но отдай гнедого Аранджулу, чтоб он стоял на привязи у моего жилища. Отдай мне Ширкесова внука, Хонгора-Красного, чтоб посылать его послом к чужим князьям. Ещё отдай мне князя Алтан-Цедши… чтоб употреблять его в моей думе. Не дашь ты мне этих трёх вещей, я разрушу твой высокий Шарра-Алтай, засыплю широкое твоё Шарту-Далай и уничтожу твоё имя, Богдо-Джангар!" Прискакав к Джангару, Бурза оставляет коня непривязанного и никому не порученного на дворе; "Хочешь, держи, хочешь, не держи моего коня", — говорит он повстречавшемуся ему на дворе одного из богатырей Джангаровых, потом поднимает полу палатки и входит без всякого позволения в серебряную дверь. Тут он обращается к Джангару и передаёт ему слова своего владыки. Богатырь Хонгор-Красный гневно отвечает ему, чтоб он убирался скорее домой и сказал бы своему хану, что разве тогда выполнятся его требования, когда наперёд погибнут все богатыри. После отъезда Бурзы Джангар и все богатыри стараются удержать Хонгора, но тот никого не слушается, надевает доспехи и едет. Долго едет он через горы и долины, с угрозой упрашивает своего коня скорее довезти его куда ему нужно; наконец с одной горы видит вражеское жилище. Тут он ложится спать, чтобы выждать ночи, а когда пришли темнота, он ползком на коленях подкрадывается к ханскому жилищу и находит, что хан и его 12 богатырей спят, отуманенные вином, прислонясь направо и налево. Он тушит лампаду рукой, идёт к хану, покоящемуся головой на золотой подушке, берёт его под голову правой рукой, а под ноги левой и одним махом выносит его вон. За ним гонятся 15000 воинов; но он добегает до своего коня, вскакивает на него, хочет скакать дальше — конь не трогается с места. Тогда он бросает хана оземь и сам скачет назад. Скоро его настигают враги и начинается бой. Хонгор уже изнемогает, но тут он обращается с мольбой к золотому талисману, полученному им от великого Ламы и висящему у него на шее, и силою этой молитвы Джангар узнаёт, что Хонгору приходится плохо. Со всеми богатырями своими он спешит на выручку. Они поспевают ещё вовремя, и тут завязывается бой их с 700000 воинов хана Шарра-Гурго: бой длится 72 месяца, Алтан-Цедши сражается в середине, Джангар в правой руке, Хонгор в левой. Рассказ кончается полною победой их над неприятелем Шарра-Гурго.

Близкое сходство наших песен о нашествии Батыя или Калина на Русь с этим эпизодом из Джангариады вполне очевидно. И там и здесь рассказ начинается исчислением силы вражеского царя или хана. Потом этот царь или хан вызывает человека, который бы ехал с посольством. Является богатырь, которого наша песня называет "бурза-мурза", а Джангариада — Бурза-Беке-Цаган. Название "бурза-мурза" ничего у нас не значит, и сначала всякий подумает, что слово "бурза" прибавлено только для рифмы и обычного русского удвоения к слову "мурза". Но на деле оказывается, что надо понимать наоборот: прибавлено для рифмы и удвоения слово "мурза" к коренному тут слову "бурза", потому что это слово есть не что иное, как уцелевшее у нас монголо-калмыцкое имя Бурза (Бурза-Беке-Цаган значит "белый крепкий мундштук"). Этот Бурза отправляется послом и по приказу своего владыки дерзко ведёт себя там, куда послан, коня бросает на дворе и входит к князю (Владимиру или Джангару) без позволения, насильно. Тут он требует для своего хана или царя трёх вещей (по русской песне, трёх главных богатырей; по монголо-калмыцкой поэме — двух богатырей и богатырского коня), иначе грозит полным разрушением владений княжеских. Получив отказ, вестник уезжает. Тогда снаряжается в путь к вражескому царю или хану один из богатырей Владимира = Джангара: Илья или Ермак = Хонгор. Он едет далеко и долго, через горы и долины, с одной горы обозревает вражеский стан, а потом, подкрепив себя сном, нападает на неприятеля и наносит ему страшный вред: избивает огромные полчища его, а сонного царя или князя (Батыя, Калина, Шарра-Гурго) вытаскивает на руках с одра или подушек и потом бросал о пол. Во время следующего потом боя изнемогающий герой (Илья, Ермак = Хонгор) обращается с мольбою к небесной помощи (у нас к Николе Можайскому, в Джангариаде — к далай-ламову талисману), через это у него самого прибывают силы, а оставшиеся дома богатыри, его товарищи, вдруг узнают о его беде, целой толпой спешат к нему на помощь, выручают из беды и окончательно побивают вражеское войско.

Итак, все четыре редакции наши, несмотря на разницу подробностей и на отсутствие в иных из числа их начального мотива о ссоре князя со своим главным богатырём, имеют основу совершенно одинаковую. Происходит нашествие иноплеменников на страну. Главный богатырь здешний тайно идёт во вражеский стан и тайно высматривает там неприятеля. Лично сам убивает главного человека неприятельского войска и, наконец, при помощи подоспевших товарищей своих истребляет всё это войско.

* * *

Встреча и единоборство Ильи Муромца с сыном, которого он не знает, но которого прижил в прежнее время с царицей иноземной, также не есть мотив самостоятельно русский. Это повторение того самого мотива, который рассмотрен в первой части настоящего исследования как один из эпизодов сказки о Еруслане Лазаревиче: этот мотив у нас общий со многими европейскими народами и пришёл к нам с древнего Востока. Особенное сходство он представляет с известным рассказом "Шах-Намэ" о Рустеме и Сограбе. Мы не станем повторять здесь того, что было сказано по этому поводу в первой части, но заметим, что в одних былинах единоборство Ильи с сыном кончается счастливо, а в других, и притом в большинстве, кончается смертью сына, и этим песни об Илье Муромце более приближаются к рассказу "Шах-Намэ", чем сказка об Еруслане. Последний исход (смерть сына) древнее, но в наших песнях он почти уже везде утратил первоначальные подробности свои: здесь единоборство обыкновенно является не сражением Ильи с сыном, а Ильи с каким-то неизвестным богатырём, и только сравнение с песнями первой редакции и всегдашнее называние противника Ильи молодым в противоположность Илье, которого песни тут же постоянно называют старым, убеждают нас в том, что речь идёт здесь о сыне Ильи Муромца.

Таким образом, когда получается уверенность о происхождении настоящего эпизода, со всеми его подробностями, с Востока, сами собой падают соображения некоторых наших исследователей, будто бы Илья всю свою жизнь остаётся холост и соединяется с женщинами только грехом, случаем, потому что "слишком проникнут началами русской земщины, слишком стоек, степенен, строг и замкнут". Причины холостой жизни Ильи вовсе не русские земские начала, а то, что холостыми являются в восточных оригиналах первообразы Ильи, и как один из главных в их числе Рустем.

***

Наконец, заметим ещё, что рассказ о смерти нашего Ильи Муромца также создался не у нас, а на Востоке. В одних наших пересказах глухо говорится, что Илья исчез: "Илья-то тут был и нет, нет ни вести, ни повести ныне и довеку"; в других говорится, что "как начал он строить церкву пещерскую, тутова стар и окаменел"; наконец, в третьих смерть его описывается таким образом. Был на Сафат-реке Илья вместе с шестью товарищами-богатырями и долго они бились, конные, против силы вражеской, но сколько они ни рубят их, всё сила вражья растёт да растёт вдвое, всё на витязей с боем идёт. Испугались могучие витязи, побежали в каменные горы, в тёмные пещеры: как побежит витязь к горе, так и окаменеет, как подбежит другой, так и окаменеет, как подбежит третий, так и окаменеет. С тех пор и перевелись витязи на Руси. Этот последний рассказ нам всего важнее, так как он нам кажется коренным. Из него произошли, в виде экстракта, сокращения — первый и второй из приведённых рассказов. Но в третьем мы открываем не что иное, как рассказ о смерти Рустема. Последняя война Рустема — война против царя кабульского для взыскания подати; но он так уверен в себе, что не берёт с собою всего войска, а только 100 избранных конников и 100 избранных пеших воинов (= наши шесть богатырей). Царь кабульский, не имея надежды победить, велит вырыть в долинах посреди гор огромные ямы, наполненные рогатинами, копьями, мечами, и накрыть их так, чтобы они были снаружи незаметны. Рустем со своими товарищами падают в эти ямы (= наши пещеры) и там погибают с конями.

И, как по нашим песням, со смертью Ильи Муромца "перевелись богатыри на Руси", так и со смертью Рустема кончается в "Шах-Намэ" легендарная, мифическая часть этой поэмы и начинаются уже действительно исторические рассказы персидской истории, в поэтической лишь форме.

Пересмотрев таким образом один за другим все главнейшие эпизоды песен об Илье Муромце, мы не видим, почему он в самом корне создания — самый что ни есть истинно русский богатырь (как нас до сих пор уверяли) и почему именно он более национальное воплощение русского народа, чем все остальные наши богатыри. Крестьянское происхождение его, детство, отрочество, зрелые годы и смерть — рассказы обо всём этом создались первоначально не у нас, не в нашем отечестве, и никоим образом не изошли из исключительных особенностей русского народного духа.

IX ДУНАЙ

Про Дуная у нас существует следующая песня. Много лет служил богатырь Дунай Иванович у разных царей и королей, в разных царствах и королевствах. Однажды он на пиру у короля литовского расхвастался, что королиха его любит и жалует, а королевишна Настасья у души его держит. Разгневался король и велел его казнить, но Настасья услыхала его голос, когда его вели мимо её палаты, и спасла его. Потом он поехал в Киев и поступил на службу к князю Владимиру. Задумал однажды князь Владимир жениться. Вот он и посылает Дуная сватом в землю литовскую, где у короля есть две дочери красавицы. Дунай едет, но король литовский не хочет отдавать своей дочери Владимиру. Потом, когда Дунай побил чуть не всю его рать, он даёт своё согласие. Дунай идёт в терем к королевишне и, найдя двери запертыми, ударом ноги выламывает их, так что разлетелись крюки и пробои дверные. Королевишна выскакивает оттуда как угорелая от испуга и хочет целовать Дуна, но он отказывается от этого и везёт её в Киев к князю Владимиру. Едучи с нею домой, наезжает Дунай в полях на белый шатёр: в том шатре почивает красная девица. Дунай стреляет в сырой дуб, и стрела его богатырская ломает тот дуб в черепья ножевые. Словно угорелая кидается тут на Дуная из шатра красная девица, но он могучею рукой бросает её на землю, хочет уже заколоть её, но она просит себе пощады и предлагает себя в жёны Дунаю. (По другим редакциям, Дунай бьётся в поле с татарином или богатырём-великаном, и только победив его, узнаёт, что это женщина, королевишна, и она предлагает себя ему в жёны.) Тут обрадованный Дунай везёт её с собою в Киев и женится на ней, а князь Владимир — на её сестре. Впоследствии, однажды на пиру, Дунай, пьяный, затевает спор с женой своей Настасьей или Днепрой: кто лучше стреляет из лука, он или она? Первая стала стрелять она, прострелила стрелой золотое кольцо, которое Дунай держит над головой своей. Потом пришла очередь стрелять и ему, а ей держать кольцо над головой: тут она начинает просить, чтоб он не стрелял, потому что, пожалуй, попадёт в неё вместо кольца, а у ней в утробе есть дитя, будущий богатырь, которому не будет сопротивника. Но Дунай не слушает её просьб, стреляет, и когда она упала, поражённая его стрелой прямо в сердце, он выхватывает свой кинжал и разрывает ей живот: там находит чудесного младенца, ноги по колена серебряные, руки по локоть золотые, в затылке месяц. Увидав его, Дунай бросается на меч свой, уставив его рукоятью в землю. И где кончилась Дунаева жизнь, там из горячей его крови протекла быстрая Дунай-река, а где пала Дунаева жена, там протекла Настасья или Днепра-река. Глубиною река 20 сажен, а шириною река — 40 сажен).

Наши исследователи говорят про эту былину много различного. Одни из них объясняют: "Дунай Иванович, прозвищем Тихи, собственным своим именем напоминает ту древнейшую пору, когда русские славяне, заодно с прочими своими братьями, жили ещё при Дунае; сказание о смерти его, давшей имя реке, роднит его с богатырями старшими, но творчество совершенно почти забыло его древность и приурочило ко временам Владимирова времени. Только лишь порою оно даёт заметить, что он не исконный житель земли киевской, что он явился со стороны, что он принадлежал, до появления на Руси, и другим племенам славянским". Другие наши исследователи говорят: "Народный наш эпос воспевает мифические и героические личности Дуная, Днепра и проч. не потому только, что в эпоху образования поэтических мифов у славян господствовал культ стихийных божеств вообще, но и в частности потому, что реки давали особенное направление и характер древнейшему быту славян. В раннюю эпоху своего мифологического брожения славянские племена, разнося с собою общие начала индоевропейской мифологии, рассеялись по рекам… Согласно древнейшему быту славянских племён русский эпос воспевает знаменитые реки, олицетворяя их в виде богатырей старшей эпохи. Наконец, третьи исследователи говорят: "Дунай не похож на других богатырей: очевидно пришелец из других стран, буйный духом, он отличается какою-то горделивой осанкой… Удалой дружинник Дунай, прежде служивший разным королям, остался наконец на службе у православного князя Владимира, и сам уже является православным витязем".

Посмотрим, насколько всё это справедливо: насколько тут есть "общеславянского", иноземного, превращающегося в "православное", и насколько в этой былине следует видеть творчество славянских племён в создании богатырских личностей из сказаний о славянской реке.

Наша былина представляет решительно ничем не объяснимую смесь грубости, нелепости и чудовищности. Какое значение имеет эта стрельба в цель, где спорят о своём искусстве муж и жена? Какой смысл может иметь это убийство жены мужем только за то, что она хвасталась? Что такое означает это вырезывание младенца из утробы убитой матери? По какой причине и для какой цели совершается это непостижимое варварство? Далее, когда в матерней утробе найден младенец, то почему герой вместо того, чтоб радоваться, что если уже убита мать, то по крайней мере вышел на свет такой волшебный ребёнок, — вместо этого он вдруг лишает себя жизни? И наконец, почему ко всем этим чудовищным делам прицеплено ни с того ни с сего сватовство князя Владимира, которым начинается былина и которое, однако же, не имеет далее никаких последствий? Всё это необъяснимо в нашей былине, а между тем объяснение, и очень удовлетворительное, есть.

Между созданиями восточной поэзии есть несколько таких, и притом очень древних, где встречаются рассказы, имеющие очень много сходства с рассказом наших песен.

Гариванса рассказывает вот что. "Брахма, в своей высшей мудрости, сделал царём над семенами и растениями, брахманами и водами — Сому (бога луны). Сому торжественно посвятили в цари этого могущественного владения, и все три мира наполнились его несравненным светом. Дакша, царь патриархов, отдал ему в жёны 27 своих дочерей. Окончив требуемое законом после восшествия на престол жертвоприношение, Сома заблистал между царями, простирая свет свой на все 10 стран света. Но едва он получил это трудное владычество, как его рассудок помрачился, поражённый гордостью. Он похитил преславную жену наставника богов, Вригаснати, именем Тару: напрасно боги и раджарши приходили упрашивать его, чтоб он загладил это оскорбление, — он наотрез отказался выдать назад Тару. Вригаснати пришёл в негодование от этого поступка и объявил ему войну. Узанас (правитель планеты Венера) стал в заднее войско Вригаснати: он был прежде его учеником. Сам бог Рудра (Сива) из дружбы к своему оскорблённому учителю принял начальство над этим задним войском и вооружился луком своим, называемым "Аджагава". Он метнул против богов, сторонников Сомы, страшную стрелу, называемую "Брахмасирас", которая низвергла всю их гордость. Тогда произошёл страшный бой из-за Тары, кровавый бой, одинаково гибельный и Дивам (светлым богам) и Детиям (Асурам, тёмным богам), и мирам. Уцелевшие боги явились к Брахме, своему покровителю, верховному и вечному владыке. Он остановил Узану и Рудру и сам отдал Тару её мужу Вригаснати. Но Вригаснати заметил, что она беременна, и сказали ей: "Чрево моей жены не должно носить в себе этого плода!" Тогда он силою вырвал оттуда младенца, который должен был однажды быть грозен своим врагам: он блеснул тут подобно огню, павшему на пучки камыша. Едва только рождённый, он уже обладал всею красотой богов. В эту минуту Дивы (светлые боги) спросили в нерешимости Тару: "Скажи правду, чей он сын, Сомы или Вригаснати?" На этот вопрос богов она не ответила ничего удовлетворительного: сам сын хотел наказать её проклятием; но Брахма остановил его и спросил затруднённую жену: "Тара, скажи правду: чей это сын?" Почтительно поклонившись Брахме, она отвечала богу, сыплющему на землю свои дары: "Он сын Сомы!" Тогда Сома, отец и покровитель созданий, обнял этого благородного сына, столь великого и грозного: "Вот Будда" (мудрец)!" — вскричал он, и этим именем стал зваться бог, который должен был впоследствии отличаться мудростью. Сома, поражённый пагубным истощением, почувствовал убыль своих сил" и его диск (месяц) уменьшился. Он пошёл к Атри, своему отцу, просить его помощи и защиты. Атри, славный своим подвижничеством, избавил своего сына от наказания за прегрешение, и Сома, восприяв снова силы, заблистал по прежнему во всём блеске своего величия".

Без сомнения, в промежутке между этим астрономическим мифом древней Индии, содержащим историю месяца, и нашим пересказом о Дунае улеглось в течение долгих столетий много разных других пересказов, служивших переходными ступенями. Их мы теперь покуда не знаем, и это большая потеря; но всё-таки и известный нам ныне рассказ Гаривансы явно был одним из прапредков нашей былины о Дунае и служит объяснением многого, что у нас искажено и потому темно.

Две наши королевишны, из которых одна выходит за князя Владимира, а другая за Дуная, это в первоначальном рассказе жены одного и того же лица: первые 27 жён Сомы, уступленные добровольно, это первая наша королевишна, уступленная добровольно; вторая его жена, Тара, взятая силой, — это вторая наша королевишна, взятая силой. Но так как в русской былине, времён христианских, не могло уже быть речи о многожёнстве, то у нас первую королевишну отдали в жёны особому лицу, князю Владимиру, и из этого произошёл, без сомнения, весь эпизод о сватовстве этого князя. Ничего не значащая стрела, которую у нас мечут Дунай и его жена и которою, наконец, первый убивает последнюю, — это божественная стрела, которую мечет бог Рудра, защитник похищенной жены, Тары, в мужа-похитителя, Сому. Вынимание младенца из чрева матери не бесцельно и не беспричинно: это возмутительное варварство совершается, в Гаривансе, мужем похищенной женщины — из ревности, потому что он предполагает, что этот ребёнок происходит не от него, а от похитителя. Наша песня говорит только про то, чем мог бы быть чудный новорождённый ребёнок ("богатырь, которому не будет сопротивника", чего, однако же, потом вовсе не случилось; но рассказ Гаривансы гораздо логичнее и последовательнее: тут, в этом чудном рождении, только начало дальнейших подвигов и жизни героя, о котором рассказывается далее в Гаривансе, и потому-то в индийской поэме тут и сказано, как и в нашей песне, но только с резоном: "Этот младенец должен был однажды быть грозен своим врагам". В нашей песне говорится, что вынутый из матерней утробы младенец был "по колени ноженьки в серебре, по локоть рученьки в золоте, по косицам звездушки, позади будто светел месяц, а спереди будто солнышко". Это не что иное, как только распространённое описание того же самого, что выражено словами Гаривансы: "Он блеснул тут подобно огню, павшему на пучки камыша". Наконец, самоубийству Дуная и потом появлению его — как бы возрождению — в виде быстрой, широкой и глубокой реки, этому всему вполне соответствует в Гаривансе рассказ о том, что бог Сома, в сознании своего греха, потерпел великое изнурение, потерю сил, так что диск его умалился, но потом он снова получил всю свою силу и заблистал в прежнем блеске и величии. Заметим ещё, что в рассказе Гаривансы о Соме есть также повествование о том, что герой рассказа изливается, как наш Дунай, в виде потока воды; но только это изложено не в конце, а в начале эпизода и не по случаю смерти, а по случаю рождения героя. "Добродетельный Атри (отец Сомы), в течение 3000 лет предаваясь всем истязаниям подвижничества, стоял с неподвижно устремлёнными глазами, тут однажды тело его произвело вещество Сомы: это вещество поднялось до его головы, и под видом водного потока потекло из его глаз". Это объясняет очень удовлетворительно причину обращения нашего героя в воду: чем он первоначально родился, в то впоследствии и обратился.

Мы сравнили здесь русский рассказ о реке с индийским рассказом о месяце. Но у нас есть под руками ещё другой рассказ — легенда об огне, — который ещё древнее рассказа Гаривансы и во многих отношениях имеет ещё более точек соприкосновения с нашей былиной. В Магабгарате рассказывается следующее. У мудреца-отшельника Бхригу была возлюбленная супруга Пулома. Она однажды забеременела. Вот раз, когда муж её вышел из дому для священных омовений, Ракшаз (демон) Пуломан явился у дверей их скита и, увидав Пулому, влюбился в неё до безумия. "Она принадлежит мне!" — сказал он, полный желания похитить её, и тут вдруг вспомнил, что он сватался за неё раньше Бхригу, но отец её выдал её за Бхригу. Это оскорбление навек осталось в его сердце. Он спросил у Агни (бога Огня): точно ли это прежняя его невеста; тот отвечал, что да. Тогда Пуломан превратился в кабана, и с быстротою ветра унёс Пулому. Беременная мать пришла от этого в такое негодование, что зародыш выпал у неё из чрева, и ему дали поэтому имя Чиавана, т. е. "выпавший". Увидав это, демон бросил свою добычу и сам пал, превращённый в пепел. Между тем красавица Пулома подняла свой зародыш и, в отчаяньи и вся в слезах, пошла домой. Где она прошла, там капли её слёз превратились в реку, которая протекла от того места к скиту её мужа. Увидав эту реку, Брахма назвал её "рекою жены". Узнав всё дело, Бхригу проклял Агни, и огонь исчез из мира. Но так как от этого происходил неимоверный вред всем существам, то Брахма по их просьбе велел Агни снова воротиться к его деятельности.

В другом месте Магабгараты есть ещё рассказ о том же, в очень сокращённом виде, но с прибавлением одной новой, очень важной подробности, которой не было в предыдущем рассказе. У знаменитого в индийских поэмах богатыря Арджуны был сын Абхиманиу; он женился на Уттар. Она сделалась матерью зародыша, умершего до рождения. Кунти (мать Арджуны, т. е. прабабка этого младенца-эмбриона) приняла этого младенца по приказанию мудреца Васудевы, который сказал: "Я возвращу жизнь этому шестимесячному зародышу!" Этот младенец, рождённый раньше срока и сожжённый огненною стрелою ещё в утробе матери, стал теперь жить собственною жизнью, благодаря обожаемому Васудеве, который при этом сказал: "Он родился после погибели своего семейства — Парикшинай Кулай, — то пусть ему имя будет Парикгиит".

Эти два рассказа Магабгараты хотя и относятся, по-видимому, к совершенно разным личностям, но излагают, в сущности, одну и ту же легенду, пополняют один другой (как это часто мы находим в Магабгарате, Рамаяне и других восточных поэмах). Центральный пункт каждой из них, а вместе и пункт их обоюдного соприкосновения — это рассказ об эмбрионе, недоношенном матерью. Частные подробности при этом разные, но сущность одна и та же. В первом рассказе эмбрион вышел из чрева матери, потому что мать приведена была в сильное негодование любострастным преследованием; во втором — эмбрион вышел из матери, потому что его поразила (по невысказанной тут причине) огненная стрела. Но ясно, что стихия огня в обоих рассказах является коренною причиной погибели: в первом — "бог Агни" помогает тут Пуломану, и в такой сильной мере, что потом подвергается проклятию, но сам Пуломан падает "испепелённый"; во втором — уже прямо говорится об "огненной стреле".

Теперь, если мы возьмём эти совокуплённые и пополняющие один другой, рассказы Магабгараты, то без труда увидим, что их содержание то же самое, что в легенде Гаривансы и в русской былине. Мифический стихийный герой (Пуломан, Сома, Дунай) силою похищает себе жену (Пулому, Тару, Настасью или Днепру-королевишну); "огненная стрела" поражает одного из родителей (в Магабгарате — мать, в Гаривансе — отца, в русской былине — мать), и после того младенец-эмбрион силою исторгается из чрева матери. Горесть родителей делается причиною происхождения на свет реки (в Магабгарате — река эта образуется из слёз матери, в Гаривансе — из слёз отца, в русской былине — из крови отца и матери). Младенец этот также заключает в себе стихию огненную (в Гаривансе он блестит и сияет, в нашей былине — он золотой и серебряный и сияет, как соединённые вместе солнце, луна и звёзды). Похититель же (Пуломан и его соучастник Агни, Сома, Дунай) наказывается смертью.

Всё вместе — явно космический, стихийный миф древней Азии. Сама Магабгарата называет его "древнею легендою" и говорит, что содержание её: смерть Огня и рождение шестимесячного эмбриона, т. е. рассказ о помертвении природы вследствие наступления Зимы и потом воскресение её вследствие нарождения Солнца и Весны. Таким образом, вся чудовищность рассказа исчезает, и остаётся содержание вполне простое и естественное. На первый взгляд кажется, будто в Гаривансе произошли значительные изменения, даже искажения: главным действующим лицом является не Огонь, а Месяц; но в результате разницы нет. Царство Месяца продолжается здесь над всею природою, до тех пор, пока нарождается новое царство — царство Солнца. В нашей же былине находим уже действительные искажения и смешения: нет более двух отдельных личностей, мужа похищаемой женщины (Бхригу, Вригаснати) и похитителя её (Пуломан, Сома). Оба они слились у нас в лице одного и того же Дуная, подобно тому как такие слития мы замечали во многих других наших былинах, и это слитие вместе с другими, искажёнными же подробностями, придаёт странный и чудовищный вид всей былине.

В рассказах Магабгараты и Гаривансы мы встречаем древнейшую, нам доступную брахманскую форму настоящего сказания. Буддийских форм, составлявших переход от неё к нашей былине, я указать пока не могу. Но за недостатком их я приведу здесь ещё один рассказ, который хотя и принадлежит брахманскому периоду, но значительно уступает в древности пересказам обеих индийских поэм. Это — одна сказка из Сборника Сомадевы, где первоначальная основа затемнена множеством новых вставок и подробностей, а всё-таки остаётся та же; сверх того, иное уже несколько более сближается с нашим русским пересказом.

Брахман Сактидева попадает на остров, которого владыка — царь рыболовов. Его там хватают, сажают в тюрьму, хотят казнить, но в него влюбилась царская дочь, царевна Виндумати: она идёт и спасает его, а он по её требованию женится на ней. Впоследствии, преследуя однажды кабана великанского роста, наносящего великий вред их земле, Сактидева ранит его стрелой, и тот скрывается в пещере. Сактидева бросается за ним туда же, и вдруг видит великолепную рощу, с дворцом посредине. Тут к нему выходит девица чудесной красоты: она, вся оторопелая, быстро шла к нему.

Он спросил её: "Девица-красавица, кто ты такая и чего ты испугалась?" Она отвечала: "Царь Чандавикрама — владыка над южными странами, и я его дочь; зовут меня Виндурекха. Я счастливо жила девушкой в отцовском доме, вдруг этот презренный демон с огненными глазами похитил меня оттуда и принёс сюда. Чтобы достать себе мяса на еду, он оборотился сегодня кабаном и ушёл из этого дворца, но какой-то сильный богатырь ранил его. Только что его ударила стрела, он воротился сюда и вот только что испустил дух. Тогда я выбежала из дворца, чтоб спастись бегством, так как он ещё не лишил меня невинности". Сактидева отвечал: "Чего же ты боишься? Ведь я убил кабана, царевна". Она продолжала спрашивать: "Но скажи мне, кто ты таков?" "Я брахман, а зовут меня Сактидева", — отвечал богатырь. — Тогда девушка воскликнула: "Будь же ты моим покровителем и мужем". Сактидева согласился, вывел девицу из пещеры, повёз её в своё жилище и там всё рассказал первой своей жене Виндумати. Эта согласилась на предложение девицы, и Сактидева женился на красавице Виндурекхе. Теперь у Сактидевы было две жены, но только одна из них забеременела, Виндурекха. Когда настал восьмой месяц её беременности, первая жена Сактидевы, Виндумати, пришла к нему и сказала: "А помнишь, богатырь, что ты мне прежде обещал? Вот пришёл восьмой месяц беременности твоей второй жены: так поди же, разрежь ей живот и вырви оттуда ребёнка, потому что надо исполнять данное слово". Сактидева, полный любви и сострадания, а вместе с тем связанный клятвой, ничего не был в состоянии ей ответить; глубоко огорчённый, он вышел из комнаты и пошёл к Виндурекхе. Эта, увидав, что он идёт к ней в болезненном волнении, сказала ему: "Что ты это такой печальный нынче, муженёк? Впрочем, я знаю: Виндумати велела тебе умертвить моего ребёнка. Ты непременно должен это исполнить, потому что на то есть тайная причина; ты ни минуты не должен задумываться, не давай себе сожалеть". Несмотря на эти слова, Сактидева всё-таки боялся согрешить, вдруг раздался с неба голос: "О Сактидева, без всякого сострадания вырывай младенца из её чрева; в то мгновение, когда ты его возьмёшь за шею, он превратится к меч". Услыхав тот небесный голос, Сактидева разрезал Виндурекхе живот, быстро вырвал оттуда младенца и взял его за шею. Но едва он его тронул, младенец превратился в меч. В то же мгновение брахман Сактидева превратился в Видиадхара (духа), а Виндурекха исчезла. Скоро потом Сактидева узнаёт, что совершённое им действие сняло проклятие с двух жён его, рождённых дочерьми царя Видиадхаров, и рассказ кончается тем, что Сактидева получает от этого царя сан царя Видиадхаров и поселяется с жёнами в Золотом городе.

Сходство с нашею былиною заключается здесь в следующих подробностях. Оба женские действующие лица — не замужние женщины, а девицы — сёстры и притом царевны, тогда как муж их — простой богатырь (выше было уже сказано, что не обе они выходят замуж за Дуная по невозможности у нас многожёнства в христианскую эпоху, так что в этом месте сделалось необходимо подставное лицо как особый муж для одной из царевен). Наша Настасья, королевишна, в самом начале рассказа спасает Дуная от казни, когда он находился во владениях у её отца: так точно в самом начале рассказа Сомадевы царевна Виндумати спасает Сактидеву от казни, когда он находился во владениях у её отца, царя рыболовов. В нашей былине, первая королевишна сама бросается к Дунаю "хочет Дуная в уста целовать", но он отказывается и отдаёт её князю Владимиру: это вполне соответствует тому, что Виндумати сама предложила себя в жёны Сактидеве. Вторая королевишна также сама идёт в жёны Дунаю после того, как он её победил: это, как и всё изложенное до сих пор, вполне соответствует рассказу Сомадевы, где Виндурекха идёт замуж за Сактидеву, после того как он победил демона. Здесь надо заметить, что в лице этой самой второй королевишны у нас соединяются: демон, оборотившийся великанским кабаном, и царевна Виндурекха. По этой-то причине мы и находим, что в нашей былине Дунай повстречался в поле с великаном-богатырём ("богатырь, как сенна куча", "татарин"), и этот великан-богатырь оказывается потом женщиной. В Гаривансе упомянуто вскользь про первых 27 жён похитителя, и потом о них уже больше нет речи. В Магабгарате нет ничего им соответствующего. В сказке же Сомадевы этим 27 первым жёнам соответствует первая жена Сактидевы, Виндумати, родная сестра второй жены, и она является тут для очень существенной роли: она именно и есть причина последующих событий — разрезывания живота второй сестре, Виндурекхе. В нашей былине первая жена героя также приходится сестрой второй его жене, и очень может быть, что зависимость главного события от первой жены — подробность до сих пор нам не встречавшаяся в русских былинах, — ещё когда-нибудь в них окажется. После вынутия ребёнка из чрева матери и в сказке Сомадевы, и в нашей былине отец — герой рассказа; сейчас же перестаёт быть человеком: у Сомадевы он превращается в духа, у нас — в реку. Мать же в сказке Сомадевы исчезает, а у нас умирает.

Итак, при всём недостатке буддийских и вообще позднейших редакций мы всё-таки видим, как легенда, первоначально космическая и стихийная, стала превращаться в легенду богатырскую и как из неё мало-помалу начал исчезать её первоначальный смысл и содержание, так что, дойдя до нас через длинную цепь веков, эта легенда, первоначально простая и многозначительная, превратилась во что-то совершенно бессмысленное и чудовищное.

Общеславянского и русского тут, кажется, только и есть, что собственные имена: ни славянские, ни русские реки не играют здесь ровно никакой роли.

Кстати будет заметить здесь, кончая разбор былины, что вынимание ребёнка из утробы матери было в поэзии древней Азии вообще мотивом довольно обыкновенным. Мы его иногда встречаем и в литературных произведениях буддийской эпохи. Так, например, в монгольской поэме, носящей название "Малый Гессер-Хан" и существующей у калмыков, рассказывается, что после победы над пятнадцатиголовым Мангушем (злым духом), богатыри Сесе-Шикер и Нансонг заспорили, кому должна принадлежать его жена, и Гессер-Хан кончил разом их спор, отрубив этой женщине голову; потом Сесе-Шикер разрезал ей мечом живот, и они все там увидали девятимесячного мальчика Шумну (злого духа). Тогда Сесе сказал: "Вот сколько бед наделал бы этот!" И они взяли и сожгли его, а с ним и весь их город, а народ увели в плен.

Но часто можно видеть в этом самом мотиве не что иное, как операцию при трудных родах. Так, например, царица Адрисиапти, долго не будучи в состоянии разрешиться от бремени, "велела разрезать себе живот камнем", и тогда родила царя Асмаку. Но самый значительный и подробный тому пример мы находим в "Шах-Намэ". Царица Рудабэ, мать Рустема, долго не могла разрешиться от бремени и сильно мучилась. Тогда отцу Рустемову; Залу, явилась волшебная птица Симург, всегда покровительствовавшая ему, и сказала: "Принеси блестящий кинжал и приведи мудреца, искусного в чародействах. Ты сначала напои вином Рудабэ, чтоб избавить её душу от страха и сознаний; потом, пускай мудрец производит своё чародейство, чтоб высвободить львёнка из темницы. Он пронзит тело кипариса (Рудабэ) под рёбрами, без всякой боли для неё; он вынет львёнка и обольёт кровью весь бок матери, потом ты должен зашить прорезанное место, и тогда тебе нечего больше бояться и беспокоиться. Натри потом травы, которую я тебе укажу, с молоком и мускусом, высуши всё это в тени и помажь рану — больная тотчас выздоровеет". Так родился Рустем.

Наконец, что касается до младенцев, наполовину золотых, наполовину серебряных, то мы очень часто встречаем, их в буддийских поэмах и песнях.

Х ВАНЬКА ВДОВИЙ СЫН

Содержание единственной, до сих пор известной, былины о Ваньке, следующее. Приходит Ванька Вдовкин сын к царю Волшану Волшанскому свататься за его дочь, Марью Волшановну, и предлагает ему биться об заклад вот каким образом: "Стану я, — говорит он, — обряжаться (прятаться) — не обряжусь я — секи мою буйную головушку, а обряжусь — отдавай за меня свою дочь замуж". Они ударились об заклад. Встал утром рано Ванька, умылся, помолился Николе Можайскому, пресвятой Богородице и самому Христу царю небесному: "Вы храните меня, милуйте". Потом обрядился горностаем, махнул в подворотенку, пришёл в палату царскую к Марье Волшановне, обернулся там добрым молодцом, целует её, с нею прощается: "Прощай, свет, моя любезная, смогу ли я обрядиться!" — потом опять обернулся горностаем, махнул в подворотенку, пошёл-поскакал по чисту полю, проскакал тридевять вязов, тридевять цветов, зашёл за единый вяз и сидит там. Встаёт утром ранёшенько царь Волшан Волшанович, берёт в руки книгу волшанскую, и та ему волхвует и рассказывает всё, что сделал Ванька Вдовкин сын. Тогда проговорил царь Волшан: "Подите, слуги, и возьмите его!" Те идут и приводят Ваньку к царю. Ванька просить его смиловаться и предлагает ему снова биться об заклад. Они бьются во второй раз об заклад, происходит повторение всего предыдущего, наконец они бьются об заклад и в третий раз. Ванька, снова помолившись Николе Можайскому, пресвятой Богородице и самому Христу царю небесному и снова обернувшись горностаем, опять проскакал по полю тридевять вязов, тридевять цветов, выскочил у синя моря на крутой бережок и прискакал к сырому дубу. Сидят тут на дубу дети Могуль-птицы, все они перезябли, перемокли, перехолоднули. Ванька скидает с себя цветной кафтан и покрывает их. Налетела тут Могуль-Птица, разинула ротик и хочет проглотить Ваньку, но детёныши рассказывают ей, как он их прикрыл от холода, не то бы их ни одного и в живых-то не было. Могуль-Птица расспрашивает Ваньку, зачем он сюда зашёл? Ванька рассказывает и просит научить: как бы ему обрядиться от царя Волшана? И вырвала тут птица из правого крыла своего три пера, берёт огнивце и даёт Ваньке: "Поди ты, Ванька, говорит она, к царю в палату, и помажь моими пёрышками царя Волшана Волшановича, а сам выговаривай: "Помазую я, заклинаю я все твои книги волшанские и все твои слова проклятые". Ещё секи ты огнивце птичье над верхом царя Волшана, а сам выговаривай: "Засекаю я, заклинаю все твои книги волшанские, чтоб та книга не волхвовала, не просказывала про меня, про добра молодца" и потом обрядись под кровать его, и тогда не найти ему тебя, добра молодца". Побежал Ванька горностаем, и сделал всё, как велела Могуль-Птица. Встаёт утром царь Волшан, берёт в руки книгу волшанскую, и та ему и на этот раз рассказывает всё, что было с Ванькой и как он теперь вошёл в палату, только где он спрятался — того-то она и не знает. Посылает царь своих слуг искать Ваньку: те искали, искали, не могли найти. Разгорелось сердце царское: он взял книгу волшанскую и бросил её в растопленную печь. "Ну, говорит он, обрядился ты от меня, Ванька Вдовкин сын, выдаю за тебя любезную дочь. Тут выскочил из-под кровати царской Ванька, и царь выдал за него свою дочь. А как преставился потом Волшан Волшанович, посадили Ваньку на место царское, и начал Ванька царствовать.

Наши исследователи высказывались об этой песне таким образом, что она "становится в ряд древнейших русских преданий на ступени ещё общеславянской и дохристианской. "События здесь взяты по ту сторону сложившегося мира-народа русского, не только в язычестве, в колебании стихийного веросознания и кочевого быта, но даже при самом ещё начале всего этого. Ванька Вдовкин сын, представитель Руси, ещё не обособившейся от славянского племени и едва выделяющейся от других племён, представляется сыном вдовьим, т. е. сиротой меньшим и слабейшими в семье разделяющихся народов; он служит существу, в котором видите древнейшего, первобытного бога, — царю Волшану, которого имя однокоренно и однозначаще с "волхвом" и "волшебством".

С своей стороны, постараемся и мы тоже вникнуть в содержание и значение настоящей былины.

При первом взгляде многие её подробности кажутся довольно странными, необъяснимыми. Что такое значит, например, основной мотив: прятание главного действующего лица? Конечно, понятен тот мотив, нередко встречающийся в песнях и поэмах у очень многих народов, что девицу выдают замуж за того, кто превзошёл всех соперников храбростью, ловкостью, мужеством, уменьем, кто совершил самые трудные, иногда сверхъестественные подвиги, наконец, кто отгадал трудные загадки (это последнее условие имеет значение религиозное); но нигде не встречали мы такого странного мотива, чтобы девушку отдавали замуж за того, кто умеет хорошо играть в прятки, и притом в такие прятки, из-за которых жених может лишиться жизни. Точно так же, совершенно непонятны некоторые подробности нашей былины: так, например, хоть бы та, что Ванька поскакал через тридевять вязов, через тридевять "цветов". Что это за цветы или цвета? Песня того не объясняет.

Но объясняют всё это и вполне делают понятным восточные источники. Сличая с ними нашу былину, находим, что она от них происходит и что многое в ней является тёмным и странным только потому, что те или другие части первоначальных оригиналов изменились при переходе к нам, а другие выпущены или сокращены.

Наша былина о Ваньке Вдовкине сыне заключает рассказ о тех самых событиях, которые образуют 4-ю главу восточноазиатской поэмы "Гессер-Хан". Жену этого богатыря, по имени Тюмень-Джиргаланг, похитил и держит у себя силой двенадцатиголовый великан-волшебник. Гессер-Хан едет освобождать её. Прежде всего он поднимается на вершину высокой горы, и тут обращается к трём духам, родившимся от одной с ним матери: "О вы, мои родные, скажите, по какому направлению мне ехать? К вам обращаюсь я с моею мольбой!" После такого призыва явились три духа Гессер-Хану в виде птицы кукушки, указали ему путь на восток и предварили об опасностях, ожидающих его на пути. Тут начинаются похождения Гессер-Хана. Сначала ему встречается колоссальный вол, который правым рогом касается неба, а левым земли: это одно из превращений двенадцатиголового волшебника-великана. Гессер-Хан не может его догнать на своём коне и понапрасну расстреливает в него все свои 30 белых стрел с бирюзой. Тогда, в своём отчаяньи, он снова обращается к трём духам-покровителям, они снова являются ему в виде кукушки, вручают 30 белых его стрел с бирюзой и велят ему ехать дальше. Но во время сна Гессер-Ханова подкрадывается колоссальный вол и слизывает гриву и хвост у богатырского коня и перья у богатырских стрел. Гессер-Хан призывает трёх духов, и они всё исправляют ему по прежнему, и вслед за тем Гессер-Хан убивает вола стрелой. Потом он благополучно перебирается через волшебную реку и расступившиеся скалы, где должен был погибнуть, и наконец вступает во владения двенадцатиголового великана. Тут живут на скалах народы разных цветов: сначала белый, потом пёстрый, потом жёлтый, потом синий, наконец, чёрный. Это всё дети богов, силой захваченные великаном. Гессер-Хан поочерёдно подъезжает к скале, принимает цвета живущего тут народа и обещает божьим детям освободить их из неволи. Божьи дети каждой скалы с радостью принимают это известие, посылают каждый раз Гессер-Хана к божьим детям следующей скалы и предваряют о грозящих ему на пути опасностях: один из детей даёт ему кристалл с своей груди, светящийся как огонь — он будете светить богатырю в дороге. Гессер скачет далее, переезжает три реки: белую, жёлтую и чёрную и, приняв на себя вид нищего, на паршивой лошадёнке приезжает к огромному дереву. Дерево это выпускает из себя мечи и рубит ими всякого, кто подступится: это дерево не что иное, как ещё одно из превращений великана. Гессер-Хан отпускает своего коня в небо, превращает свой богатырский меч в клюку, своё вооружение в нищенскую одежду и в таком виде садится под деревом, будто бы для того, чтоб выкопать себе кореньев на еду; обманув таким образом волшебное дерево, он мало-помалу подрезывает у него все корни, и оно падает. Тогда он хватает свой меч, рубит дерево на куски и сжигает его. Таким образом, разрушены два из числа главнейших превращений великана. У него от этого сильно заболевает голова. Чтоб освежить себя, великан купается в море и потом засыпает. Во время его сна Гессер-Хан оборачивается кобчиком и когтями своими садится на левый глаз великану; тот просыпается, хочет поймать кобчика, но Гессер-Хан летит на вершину горы и превращается там в крошечного бегающего человека; потом, когда великан хочет схватить его и в этом виде, он снова оборачивается кобчиком, летит к морю и опять оборачивается крошечным человечком: является и сюда великан. Гессер-Хан третьим разом оборачивается кобчиком и окончательно улетает. Великан возвращается домой, жалуется жене на головную боль, причины которой он никак не может понять, рассказывает всё случившееся и спрашивает: "Уж нет ли где здесь Гессер-Хана и всё это он наносить ему вред?" Но жена отвечаете, что нет, и успокаивает его. На другое утро, когда великан ушёл на охоту, Гессер-Хан на своём волшебном коне перескакивает по воздуху в замок: иначе он не может туда попасть, не найдя входа; отпускает своего коня в небо, а сам, в виде нищего с клюкой, слепого на один глаз, входит в замок, и Тюмень-Джиргаланг тотчас же узнаёт его по голосу. Она в радости бросается его обнимать, но он останавливает её и велит рассказать себе все привычки и волшебные тайны великана; он держит в голове намерение биться с ним не на живот, а на смерть, чтоб выручить её. Но она ничего не может рассказать, сама ничего не знает, великан весь день держит её взаперти, пока сам бывает на охоте. Тогда Гессер-Хан решается спрятаться, для того чтоб Тюмень-Джиргаланг в его присутствии вызнала все тайны у великана. Оба они вместе вырывают яму в 7 сажен глубины. Гессер-Хан влезает туда, яму закладывают сначала белой каменной плитой, сверху её кладут бумажное одеяло, раскрашенное священными изречениями, на него насыпают тонкий слой земли, потом набрасывают ещё выше зелёную траву; наконец, поверх всего ставят котёл с водой и вокруг него раскидывают птичьи перья. Вечером великан возвращается домой и по некоторым волшебным признакам начинает подозревать, что без него произошло что-то недоброе, что тут есть враг. "Давай сюда скорее мои волхвующие красные нитки, — кричит, он жене. — Только смотри, чтоб они не попали промеж женских ног или под собачью голову, не то они правды не скажут; да поднеси их мне с правой стороны". Тюмень-Джиргаланг старается успокоить великана, уверяет его в своей преданности, но делает с красными волхвующими нитками именно всё, что великан запретил, т. е. всё то, что делает прорицания их неверными. Наконец она подаёт нитки великану, и тот, сидя на своём зелёном лошаке, принимается рассматривать их. "Беда, беда! — кричит он, — рассмотрев нитки, — Гессер-Хан здесь, он спрятан под моим очагом и накрыт белой каменной плитой, сверху насыпана чёрная земля!" Тюмень-Джиргаланг снова успокаивает его и уверяет, что все его подозрения напрасны. Тогда великан рассматривает последнюю, ещё не рассмотренную волхвующую нитку и говорит: "Гессер-Хан умер; он лежит в чёрной земле, под белой каменной плитой, осыпанной белым снегом. С тех пор, что он похоронен в земле, высохшая трава свалилась, и выросла свежая зелёная трава. Есть большое Медное море, у него на берегу все птицы моют свои перья: над ними сидят сороки и вороны и смеются над Гессер-Ханом. Уж год прошёл с тех пор, что он умер". После того великан сошёл со своего лошака. Тюмень-Джиргаланг ласкается к нему и, выведав тайну всех волшебных его превращений и средство убить его, передаёт всё это Гессер-Хану, а тот сейчас же преодолевает все волшебные препятствия с помощью жены своей и трёх благодетельствующих ему духов, убивает великана и всё его поколение и вместе с Тюмень-Джиргалангой возвращается домой.

Трудно было бы сомневаться в родстве нашей былины с этою тибетскою легендой. Всё в них сходится.

В обоих рассказах главных действующих лиц три: волшебник (Волшан-Волшанович = двенадцатиголовый великан), находящаяся у него во власти молодая женщина (Марья Волшановна = Тюмень-Джиргаланг) и герой, добывавшей от волшебника эту женщину (Ванька = Гессер-Хан).

Ванька несколько раз превращается в горностая, чтоб его не узнал Волшан, а когда говорит с Марьей, то принимает свой обыкновенный человеческий вид: так и Гессер-Хан превращается то в кобчика, то в крошечного бегающего человечка, то в нищего, чтоб его не узнал волшебник-великан, а когда разговаривает с Тюмень-Джиргалангой, то всякий раз принимает свой обыкновенный человеческий вид.

В нашей песне Ванька без всякого резона предлагает Волшану странное пари: спрятаться от него так, что тот его не отыщет. В восточном оригинале такому прятанию есть очень естественная причина: не пари, а необходимость в самом деле скрываться от опасного врага, пока ещё нет средства вступить с ним в открытый бой.

Пускаясь на это похождение, наш Ванька забегает к Марье, чтоб только поцеловаться и проститься с нею, тогда как нам совершенно не известно, когда и как он её прежде знал и видел. В азиатской легенде всё это мотивировано совершенно просто и убедительно. Гессер-Хан радостно обнимается с Тюмень-Джиргалангой при свидании, потому что давно знает её — это его жена; он с нею видится в отсутствие волшебника, потому что хочет, но ещё не может освободить её, и она должна подать ему нужные советы и помочь самому освобождению своему.

Ванька поскакал у нас "через тридевять вязов, через тридевять цветов" и после того уже спрятался "за один вяз". В азиатской легенде эти непонятные цвета очень понятны: это не что иное, как народы разных цветов, через земли которых должен пробраться герой. Вяз, за которым спрятался Ванька Вдовкин сын, — это волшебное дерево, одно из превращений врага-чародея; под этим деревом садится герой азиатской легенды, переодетый так, что его не в состоянии узнать волшебник, и через это ему становится возможно подрезать корни дерева и уничтожить его вконец.

Сине море, на берегу которого останавливается Ванька, — это те три реки, за которыми живёт волшебник.

Птенцы, холодные, голодные, перезябшие, перемокшие, стонущие, которых Ванька накрывает своим кафтаном, — это "божьи дети", сидящие по скалам и стонущие под игом чародея-великана: Гессер-Хан, оказывает им своё покровительство.

Три пера, полученные Ванькой от Могуль-птицы для благополучного успеха его предприятия, — это те 30 стрел, которые получает Гессер-Хан от кукушки-птицы, чтоб убить врага. Огнивце, полученное Ванькой от той же Могуль-птицы из благодарности, — это кристалл, светящийся как огонь, который дан Гессер-Хану, из благодарности же, одним из "божьих детей".

Прятанье Ваньки под кровать Волшана — это не что иное, как прятанье Гессер-Хана в яму под покрывало и под очаг (котёл) волшебника-великана.

В нашей былине Волшан гадает на волшанской книге; в тибетской поэме волшебник гадает на волхвующих красных нитках. Сначала книга и нитки говорят всю правду, но под конец, в самую решительную минуту, — одну только часть правды, и оттого-то победа остаётся на стороне героя.

В былине Ванька всякий раз обращается с мольбою о помощи к Христу Спасителю, пресвятой Богородице и Николе Можайскому; в азиатском первообразе Гессер-Хан обращается к трём буддийским, благодетельствующим ему, духам, из них два мужеского пола: Боа-Донгцонг-Гарбо — владыка богов; Арджавалори-Удгари — владыка Змеев; и одно женского: Чампо-Дари-Удам — владыка женских злых духов.

Наконец, счастливый результат всего рассказа одинаков и в русской песне, и в азиатской легенде: герой благополучно добывает ту женщину, которую желал; Ванька — свою невесту Марью Волшановну; Гессер-Хан — свою жену Тюмень-Джиргаланг.

Скажем теперь несколько слов про четыре любопытные подробности: прятанье, оборачивание горностаем, волшанскую книгу и перья, данные Могуль-птицей.

Мы сказали выше, что прятанье Ваньки Вдовкина сына в нашей песне, под кроватью Волшана, объясняется необходимым для Гессер-Хана прятаньем в яме, под котлом и покрывалом его врага, волшебника, а также заметили, что такое прятанье при сватовстве — мотив совершенно необычный. Но есть поэтическая произведения Востока, где и этот мотив встречается: это песни буддийцев тюркского племени. В одной песне койбальцев говорится, что красавица Ай-Арег предлагает своему жениху, богатырю Айдолею, такое условие: она три раза станет от него прятаться. "Если ты меня не найдёшь, — говорит она, — тогда твой конь станет моим, а если найдёшь — тогда я твоя, Ты станови на заклад своего коня, а я поставлю себя самоё". По-видимому, это прятанье было одною из форм древнеазиатского сватовства.

Превращение "в горностая" — очень обычный мотив в песнях и сказаниях южносибирских народов. Так, например, в одной песне сагайцев, молодая девушка-красавица оборачивается "горностаем" и прячется "под очаг" (как Гессер-Хан); а богатырь одной катчинской песни, Ай-Канат, точно так же оборачивается горностаем, вбегает в дом, прячется там в угол и слушает, что тут говорят люди.

В тибетской поэме о Гессер-Хане нет волшанской книги, и вместо неё являются "красные волшебные нитки"; но во многих других буддийских поэмах и песнях говорится о волшанских или волхвовательных книгах. Так, в одной песне минусинских татар читаем: "Тут Иедай-Хан повёл богатыря Алтен-Тактая к седалищу, просит его сесть; сам вынул большую книгу, всю исписанную божественным письмом, и указал там место, где сказано, что та старуха, которая помогла ему в беде и сняла его с крюка, была не кто иная, как превращённая красавица Алтен-Бюртюк, самим Творцом назначенная ему в жёны". В другой такой же песне рассказывается, что когда богатырша Кубайко сошла в ад, требовать там головы своего убитого брата, все 9 богов преисподней (Ирле-Ханы) посмотрели в божественную книгу, и увидели, что там прописано уже вперёд всё теперь случившееся: тогда они исполнили просьбу Кубайки и отдали ей голову брата. Но книги эти принадлежат не одному буддийскому времени: они восходят до древнейших эпох, и мы встречаем их не раз, например, и в "Шах-Намэ". Здесь не только победы (жрецы-огнепоклонники, знахари, мудрецы и гадатели), но и частные лица при каждом сомнительном случае, при каждом затруднительном вопросе глядят в волшанские, но уже астрологические книги и отыскивают там ответы на всё, что им нужно узнать. Примечательно, что иногда эти книги называются индийскими. Так, например, царь Феридун (один из древнейших мифических царей персидских сказаний) справляется с этими книгами, чтобы узнать судьбу трёх своих сыновей; кайсарский вельможа Мирин, желая получить в супружество царевну, "пошёл за книгами, принёс их, положил на стол, вместе с таблицей созвездий и своим гороскопом и стал рассматривать их"; перед сражением в персидском и туранском лагере рассматривают свои книги; когда царь Кей-Хозру, задумав оставить престол, не хотел больше никого к себе допускать, в его столицу стали отовсюду стекаться астрологи, управители областей, начальники всех стран со своими звездочётными индийскими книгами и таблицами, и старались раскрыть тайны неба.

Что касается до перьев птицы Могуль, то это равномерно подробность, восходящая до времён глубокой древности. Как на один из старейших прототипов нашей песни можно указать на рассказ в "Шах-Намэ" о птице Симург и её пере. Когда родился Зал (впоследствии отец Рустемов), отец его, богатырь Сам, пришёл в ужас и негодование, увидав, что у него волосы на голове — белые. Он не захотел держать его при себе и велел унести куда-нибудь подальше. "Есть на свете гора Альборз, — продолжает "Шах-Намэ", — она лежит близко к солнцу и далеко от толпы людской. Там-то было гнездо птицы Симург; она жила там вдали от мира. Посланные оставили младенца на горе и воротились назад. Младенец пролежал так целый день и целую ночь без покрышки: то он сосал себе палец, то кричал. Между тем проголодались птенцы Симурговы; могучая птица поднялась из гнезда на воздух и увидела младенца, которому нужно было молоко и который оттого кричал". Симург сжалилась, снесла его в своё гнездо и там стала воспитывать его вместе со своими птенцами. Впоследствии, когда он сделался уже юношей, Сам, вследствие сна и увещания мобедов, пошёл на гору Альборз и привёл оттуда с собой назад своего седоволосого сына Зала. Прощаясь с ним, птица Симург дала ему одно перо своё и сказала: "Если когда-нибудь тебе будет грозить опасность, брось только это перо в огонь, и ты увидишь мою силу. Я тотчас же прилечу чёрным облаком и унесу тебя, цела и невредима, сюда". Впоследствии это перо Симурга пригодилось Залу при рождении сына его Рустема. Роды были трудные: мать Рустемова, Рудабэ, почти умирала; тогда Зал бросил в огонь перо Симурга, птица тотчас явилась и научила его, как помочь разрешение от бремени. Конечно, содержание этого рассказа совершенно иное, чем в пашей песне о Ваньке Вдовкине сыне, но есть некоторые общие мотивы. Птица Симург живёт со своими птенцами; она впервые видит героя рассказа тогда, когда эти птенцы голодны; покровительствует ему, даёт своё перо, посредством которого должны совершиться чудеса: всё это мотивы, равно встречаемые в нашей былине и в "Шах-Намэ". Ясно, что оба рассказа имеют один общий источник, восходящий до времён глубокой древности, но что с течением времени подробности изменялись и рассказ служил для разных целей. Здесь можно ещё прибавить, что первоначальный рассказ о призывании благодетельной птицы посредством оставленного ею пера был впоследствии в большом употреблении в восточных рассказах, особенно в буддийское время, и здесь перо птицы часто уже превращалось в волосок из гривы или хвоста коня, в чешуйку рыбы, в щетинку животного и т. д.

Для сравнения с песнью о Ваньке Вдовкине сыне я мог представить только один буддийский рассказ из "Гессер-Хана"; но, без сомнения, есть редакции несравненно более старые, и на них указывают уцелевшие в нашей былине подробности о волшанской книге и о Могуль-птице.

Рассмотрев подробно нашу былину о Ваньке Вдовкине сыне, мы имеем теперь возможность сравнить её с другою нашею былиною, а именно с былиной о Вольге Всеславьевиче. Этой последней думали придать у нас особенно важное историческое значение, находя тут черты из истории древнего нашего князя Олега. Но она кажется мне не чем иным, как только особенною редакциею былины о Ваньке Вдовкине сыне и рассказа из "Гессер-Хана". И здесь, как и там, главных действующих лиц трое: 1) вражеский царь (Турец-Салтан, или Салтан Бекетович, или индийский царь — Волшан Волшанович и двенадцатиголовый великан-волшебник); 2) находящаяся у него во власти женщина (царица Панталовна, или царица Давыдьевна, или царица Азвяковна, молода Елена Александровна = Марья Волшановна и жена Гессер-Ханова); и 3) богатырь (Вольга Всеславьевич = Ванька Вдовкин сын и Гессер-Хан). Этот последний, т. е. богатырь, принимает на себя разные превращения (льва, волка, сокола, горонастая = горностая, кобчика, маленького бегающего человечка, слепого нищего); он бежит к могущественному врагу и подслушивает, спрятавшись, что там про него самого говорится у вражеского царя с находящейся у него во власти женщиной (эта подробность исчезла в былине о Ваньке Вдовкине сыне, но есть в "Гессер-Хане"); потом он разрушает вредные силы вражеские царя ("тугие луки Вольга переломал, шёлковые тетивочки перервал, у калёных стрел железцы повынимал" = Гессер-Хан подрезывает корни дерева, которое выпускает из себя мечи и рубит всякого, кто подступится: дерево это падает, и с ним уничтожается вся сила волшебника-великана); наконец, после всего этого, герой рассказа убивает вражеского царя и берёт себе в жёны находившуюся у него во власти женщину. Все же подробности о товарищах или войске Вольги Всеславьевича и о выловленных им зверях, птицах и рыбе — не что иное, как не идущий вовсе к делу и ничем не объяснимый, ничем не оправдываемый нарост былины. Но где произошёл этот нарост: в русских ли уже редакциях, или ещё в восточных, — пока определить не можем.

* * *

Мы окончили общий разбор десяти избранных нами былин; следовало бы теперь приступить к частному — т. е. к рассмотрению и сличению находящихся в них подробностей о жилище, одежде, вооружении, еде и питии, привычках и т. д. действующих тут героев и героинь, — но мы переносим всё это в третью часть, где такое сличение займёт у нас довольно важное место в числе доказательств и материалов для наших выводов.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВЫВОДЫ