— Тащи живо ещё такую! — приказал мой коллега, давая ему косушку.
— А закусить что?
— Хлебца… Мигом!
— Ты у кого работаешь? — завязал я разговор.
Он назвал.
— Хороший хозяин?
— Ни-че-го. Наш-то ещё ни-че-го, у других куда хуже.
— А что?
— Да вон С — ъ, тот вечером хлеб запирает, у него, вишь, 80 рабочих, так много хлеба идёт…
— Как запирает?
— Как, как?! Что ты маленький, что ли! Замком запирает.
После я узнал, в чём дело.
Извозчики живут у хозяев на их харчах, получая 8 руб. в месяц жалованья и, конечно, квартиру, т. е. право ткнуться после езды где-нибудь «соснуть». Харчи состоят из щей или похлёбки, получаемой извозчиками утром перед выездом; затем, возвращаясь ночью, некоторые находят хлеб «незапертым» и закусывают краюхой на сон грядущий, большинство же хозяев запирают хлеб, и извозчики должны ложиться голодными. Это их больше всего обижает! Они не претендуют на то, что им не полагается ни кроватей, ни белья, ни ящика для вещей (и вещей-то у них никаких нет), ни отдыха или смены, а вот «хлеб запирают» — это обидно!
— У вашего сколько закладок? — начал опять я прервавшейся было разговор.
— Сорок залишком[54].
— А ночных?
— Десяток. Да ты что любопытствуешь? Поездишь — сам узнаешь.
После второй косушки коллега мой стал совсем неразговорчив; и без того не красноречивый, он стал говорить с такими «прибавлениями», от которых хоть уши затыкай.
— Пора ехать, — поднялся я.
— А чаю что ж ты, так и не пил?
— Не хочется.
— Не-хо-чет-ся! — передразнил он. — Уж ты и извозчик, одно слово, мораль одна!
— Ладно, не ругайся, я за все заплачу здесь.
— За все?! Да ведь ты ничего не пил, не ел.
— Сочтёмся…
— Ой, что-то ты извозчик сомнительный какой-то: и стриженный, и руки не как у всех…
— Да много ли я езжу?
— Слышь, стриженный! Не моги! Ежели ты свару устроишь, не быть тебе живому!
— Ты, кажется, совсем пьян?
— Знаем, знаем, я уж видел, что ты…
— Брось ругаться, поедем.
— Нелю-бишь! Вот кабы у нас в Эртелевом чай пили, я бы тебя пощупал, что ты за извозчик такой есть.
— А тебе что?
— Как что! Нешто приятно будет свара.
Я заплатил 42 копейки слуге, и под предлогом «лошадь посмотреть» заблагорассудил удрать подобру-поздорову.
«Свара» было для меня новое слово. Только после своего интервью я узнал, что «свара» на жаргоне извозчиков означает полицейскую тревогу, обыск, протокол и всё прочее. Например, есть извозчичьи трактиры без крепких напитков, торгующие всю ночь, где в чайниках вместо кипятку подают 40-градусную «воду»… Делается это под великим секретом и только подаётся испытанным старым извозчикам, но иногда слухи доходят до полиции и делается «свара»…
Странно! Сами извозчики боятся «свары» больше хозяина заведения! По их мнению, хозяин — «жертва», страдающая ради их интересов. Ну, что он сделал? За что на него беда обрушилась? Почему «Батум» торгует водкой, а другой не может? А водка кому нужна? Ведь им, извозчикам! Отсюда прямой вывод, что хозяин страдает ради своих гостей-извозчиков, что он бедненький, его надо выручить, и сами извозчики будут клясться, что никогда им тут водки не давали и даже просить запрещали.
Выехав со двора «Батума», я вздохнул свободнее… Ночь была тихая, тёплая… Я завернул к Фонтанке, затпрукал, занукал, задёргал вожжами и лошадёнка поплелась…
— Куда? — завернул по Фонтанке, к Чернышеву мосту…
— Извозчик!
Обернулся, у подъезда конторы «Стрекозы»[55] стоит присяжный поверенный Г — ъ.
— Куда прикажете?
— Угол Ивановской и Кабинетской[56] — пятиалтынный[57].
— За гривенник[58] пожалуйте.
— ?!..
— Больше не стоит.
Почтенный юрист сел, а я задёргал вожжами.
— Скажи, извозчик, почему ты гривенник берёшь, когда я даю пятиалтынный?
— Я беру столько, сколько считаю для себя выгодным, а вот скажите, на каком основании вы мне говорите «ты», когда я вам говорю «вы»? Вам, интеллигентному человеку, присяжному поверенному, казалось бы, следовало знать приличие…
— Ты откуда знаешь, что я присяжный поверенный?
— Знаю, хотя брудершафта с вами не пил…
— Ну, ну, ты не забывайся. Мы говорим извозчикам «ты», потому что это так принято.
— Это кто «принял»? А если мы, извозчики, «примемся» «тыкать» седоков, вам это понравится?
— Ты ерунду несёшь. Извозчик и не поймёт, если с ним вежливость соблюдать…
— Выходит, значит, что не вы, господа, учите нас, извозчиков, приличиям, а мы, извозчики, поучаем вас, даём уроки грубого обхождения! Т-аак!..
— Ты, я вижу, не служил ли в лакеях у кого-нибудь из наших?
— Видно, что вы, несмотря на своё образование, всё-таки нуждаетесь в лакейских наставлениях и извозчичьей философии.
— Налево к подъезду!
На том наша беседа и окончилась. Г — ъ достал гривенник, долго его разыскивая в кошельке, и побежал в подъезд.
«Куда теперь»? — думал я.
Поехал по Загородному проспекту и по Владимирской к Невскому… Народу много, но публика больше «пешая»… Дамы прогуливаются, кавалеры их догоняют. Извозчика «не требуется». Я причалил было к Палкину[59], но не успел ещё остановиться, как дворник бросился на меня:
— Пошёл прочь!! Отъезжай, тебе говорят!
Извозчики смеются. Их дворник не гонит… Почему? Это им принадлежащие места, они постоянно здесь стоят по особому соглашению с господином швейцаром Палкина и господами дежурными дворниками. Вероятно, город, отдающий в некоторых местах стоянки для извозчичьих лошадей, не получает и десятой доли того, что платим мы, извозчики, такому господину швейцару. И расчёт прямой. Выйдет «парочка» из кабинетов, понятно, позовёт извозчика, а тут все «свои», меньше «бумажки» ни с места. Швейцар подсаживает, дворник без шапки стоит, извозчик «сиятельством» величает и берут с «парочки», что хотят; ведь не торговаться же кавалеру, заставляя даму ждать, тем более, что все извозчики здесь «без конкуренции» и не уступают.
Знай кавалер о заговоре, знай он, как грозно гоняют здесь с угла «чужих» извозчиков, он прошёл бы несколько шагов и, вместо рубля, заплатил бы двугривенный; но кто же это знает? И я теперь только познал эту «тайну».
Потерпев фиаско у Палкина, я причалил было к гостинице Ротина[60] (vis-a-vis), но и там та же история с дворниками: «прочь!» И никаких разговоров! Места порожние есть, и право стоять здесь есть, а все-таки «пошёл прочь»…
— Господин дворник, да ведь место есть, почему же мне нельзя здесь постоять? — взмолился я.
— Рылом не вышел, — хладнокровно отвечал он и сделал угрожающий жест рукой.
Я переехал Невский и хотел остановиться на одном из углов Литейной[61]. Здесь уже не дворники, не городовые, а сами извозчики — лихачи осыпали меня площадною руганью, и встретили хохотом моё намерение стать.
— Каков выскочил! Для него тут угол припасён?! Ах ты…
Разговаривать было рискованно, потому что эти извозчики не сидят на козлах, как мы «желтоглазые», а важно разгуливают по панели и при малейшем протесте засучают рукава…
Эти углы имеют свою историю и такие желтоглазые парии, как я, получали здесь нередко жестокую взбучку за дерзостное покушение остановиться у панели. Вот вкратце эта история. Городское управление не сдаёт здесь никому мест для стоянки, но лихачи на резине по особым соглашениям с господами городовыми и дворниками, устроили монополию и завладели местами. Стоянка тут бойкая. Напротив «Палкин» и две гостиницы с номерами для приходящих или приезжающих с островов; кругом богатые фирмы и квартиры. Есть и постоянные пижоны, феи и дамы сердца… Сначала пообедают у Палкина, после покатаются на лихаче и… тихая пристань в «Славянке[62]» или «Москве»! Или так: выйдет парочка из гостиницы, потом на острова, ужинать к Палкину и под утро лихач развезёт по домам… Во всяком случае, лихач также необходим тут, как кабинет «Палкина» и номер в «Москве» или «Славянке».
Каждый лихач имеет своих постоянных «гостей» и знает все их интрижки; знает кто, куда и когда ездит с своими дамами; чужие жены с «пижонами», а солидные супруги с феями. Лихач знает — когда «подать», где «подождать» и куда «доставить»; знает сколько сынок «выбирает» по субботам из тятенькиной выручки или приказчик сколько спустил за голенище хозяйской кассы. Некоторые лихачи идут далее и оказывают своим седокам существенные услуги по части знакомства и сокрытия концов в воду; они при случае могут достать деньжонок, оказать кредита.
Нечего и говорить, что лихачи отлично работают, (хотя иногда стоят без почину 3–4 дня), и наживают чуть не состояния. Например, рассказывают про одного «пижона», который спустил около 200 тысяч рублей в одно лето, при постоянном посредничестве лихача Максима. Пижон теперь нищенствует, а лихач величается «Максим Митрич» и имеет 40 закладок. Другой лихач Терентий со времён Зингера[63] сделался «хозяином», состоя поставщиком обоих сыновей знаменитого банкира. Он и теперь поминает «Антона Антоновича», сидящего уже 4 года в доме предварительного заключения.
И вдруг в это гнездо извозчичьей аристократии вздумал залезть какой-то желтоглазый, ссылающийся на своё «право», как будто у извозчика есть какое-то «право» и какой-либо путь доказать это право!
На самом деле смешно, и резкий хохот лихачей долго звенел у меня в ушах.
Довольно-таки безобразную картину представляет Невский проспект ночью, с высоты извозчичьих козел! Остановившись против Гостиного двора, я стал наблюдать. Было совсем светло… Народ двигался беспрерывной волной, но что это за народ?! Почти исключительно «отравленные», с бессмысленными взорами, нетвёрдыми шагами, дикими выходками, неприличными телодвижениями, непристойными окликами… Поминутно столкновения, препирательства, брань, ругань… «Отравленные» не отдают себе отчёта в том, что делают. Один сбивает палкой шапки с извозчиков и дворников, а если выходит препирательство, лезет в карман за мелочью. Другой хватает встречных дам и говорит плоскости, третий пишет зигзаги по панели и бормочет мотив из «Анго