Но здесь, когда я явился к нему официантом, с предложением услуг, это был китайский богдыхан, владыка «Нанкина»[118], повелитель рабов, дикий магнат… Сколько величия в этой питейной утробе и сколько презрения к голодному труженику, просящему работы из-за куска хлеба! Хороший хозяин с собаками лучше обходится, чем этот владыка со своими фрачными подданными.
Прежде чем мне в роли официанта удалось предстать пред очи Петра Петровича, я прошёл долгие мытарства. Раз пять я приходил упрашивать швейцара позволить мне пройти в ресторан «попроситься»… Он отвечал: «пошёл вон, много вас тут шляется, мы с улицы не берём всяких бродяг». С заднего хода тоже не пускают. Наконец швейцар смилостивился и допустил до «старшого», т. е. главного официанта.
«Старшой» потребовал внести 5 рублей за рекомендацию «самому», потому что без его протекции «сам» не принимает, Условия службы такие: жить должен, где хочешь, есть — что хочешь, жалованье не полагается, залогу внести 25 рублей, и ежедневно опускать в кружку 30 копеек на ремонт хозяйской посуды. Таким образом, считая комнатку для ночлега в месяц 5 рублей, харчи 10 рублей, за будущую разбитую посуду 9 рублей, всего 24 рублей. Это я должен платить хозяину, у которого буду работать 16–18 часов в сутки! Прибавьте к этому ежедневно чистую манишку, белый жилет, приличный фрак — получится 30 руб. в месяц. Но этого мало; я должен дежурить, убирать залы, заправлять лампы, исполнять всякие хозяйские (лично его) поручения — и все это в придачу к обязанностям официанта!
Выслушав эти «условия», я призадумался. Где же я возьму эти 30–35 рублей, которые я должен заплатить Петру Петровичу за право работать на него?! «На чай»?…
Да, «на чай» гости дают: гривенник, пятиалтынный, а ведь этих гривенников надо набрать больше рубля в день, чтобы только расплатиться с Петром Петровичем! А что же я-то сам заработаю?! За что же я буду работать, отдавая Петру Петровичу свои молодые годы здоровье, силы? Кто же будет меня питать, когда я заболею, состарюсь, проработав даром молодость? А паспорт, подати, семья, деревня?!
— Дурак, — сказал мне «старшой», выслушав мои сомнения. — А как служат другие, да ещё деньги наживают? Да ты служил ли раньше?
— Служил.
Я назвал трактир наугад.
— Вот и есть дурак. Разве у нас такой гость как там? Там чаю одному, да пять приборов, бутылку пива и семь стаканов, а у нас меньше зелёненькой[119] и гостя нет, а то красненькая[120] или четвертная. Тут, брат, не гривенником на чай пахнет, а сумеешь так и рубли в карман положишь!
— Покорнейше благодарю, — отвечал я, подавая «старшому» пятирублёвку.
— Ладно, приходи завтра, я тебя представлю «самому».
Я пришёл на завтра, но прождав часа четыре, ушёл ни с чем, так как сам был занят. На следующий день «старшой» сказал обо мне Петру Петровичу, но тот промычал «э…э» Напомнить второй раз «старшой» не решился, а Пётр Петрович забыл или не хотел принять, но только пришлось опять уйти не представившись… Только в пятый раз моего хождения «старшой» выбежал в прихожую, где я ждал, и схватил меня на рукав:
— Иди скорей, велел привести… Да, ну, шевелись…
Я оправил галстух, одёрнул жилет и рысцой пустился за «старшим». Пётр Петрович сидел за одним из столов залы и «кушали» с двумя знакомыми «господами» — тоже трактирщиками. Мы остановились в почтительном расстоянии… На мой поклон он повёл только бровями и сейчас же отвернулся, продолжая свой разговор с «господами»…
Я стоял… Пётр Петрович наливал рюмки; они выпивали, закусывали… Два моих будущих сослуживца суетилась около стола, ловя приказания на лету… Им подали лососину, селянку, потом новую бутылку водки, потом рябчиков, наконец кофе и ликёры… А я все стою… Прошло часа полтора… Они толковали и пили, выпивали и закусывали… Я наблюдал, как постепенно их физиономии краснели, речь заплеталась, фразы делались отрывистее, движения и жесты непринуждённее. У меня уже ноги начали подкашиваться… С удовольствием я плюнул бы в эту лоснящуюся рожу, а между тем приходилось стоять, и я не смел даже кашлянуть, а не только заговорить…
Верно, я долго ещё дежурил бы, но «господа» начали прощаться с хозяином и ушли. Теперь Пётр Петрович остался один, продолжая тянуть ликёр, и бросил, наконец, на меня взор.
— Из каких? — протянул он, обращаясь в пространство.
«Старшой» вырос как из земли и, кинувшись дугой, доложил его владычеству, что я служил там-то, по-видимому, трезвый и наши условия знаю.
— А если гость уйдёт, не заплатив, ты отвечаешь! Я не принимаю, хоть он на сто рублей напьёт.
— Слушаюсь.
— И скандалов у меня не заводить, до «участка» ни-ни… Не хочет платить — пусть уходит, только без скандала.
— Слушаюсь.
— При расчётах с гостем смотри, чтобы жалоб не было! Ты наживай хоть тысячи, а как спор или жалоба — вон, сейчас вон выгоню! Лучше своим поступись, только без греха, уважь гостя. Для меня гость дороже холуя. Вас, нищих, много шляется.
— Слушаюсь.
— И опять, дело своё должен знать. Чтобы чистота была везде на столах и под столами. Хозяйский интерес соблюдать. Стараться нужно дороже товар подавать. Предлагать умеючи. Прейскурант должен знать твёрдо, на память.
— Слушаюсь.
— Гостей знакомых обожать! Претензий никаких. В морду ли дадут, горчицей рожу вымажут — кланяйся и благодари. Понял?
— Понял-с…
Пётр Петрович вперил в меня грозный взгляд.
— Ну, пошёл…
Не успел я дойти до прихожей, как меня догнал «старшой»:
— Ах, ты болван этакий! Что же ты не просил?! В ноги должен был… Чуть все дело не испортил… Ну, давай залог, приходи завтра на службу…
— Принял?
— Велел принять…
Я достал 25 рублей и отдал.
На следующий день моего представления владыке «Нанкина» я обратился к «старшому» за приказаниями: когда явиться, где служить, что исполнять и т. д. «Старшой» был занят, сказал, что мне дадут один кабинет и два крайних стола в зале:
— Ступай к Семёну, он тебе расскажет…
Я пошёл искать Семёна…
Было утро. Гостей в «Нанкине» не было никого. Все официанты собрались в одном из пустых кабинетов и пили чай, мирно беседуя. Среди них был и Семён. Я вошёл в кабинет. На мне был мой старый фрак, в руках салфетка, голова причёсана с пробором посередине, затылок подбрит, на лице кислая гримаса, чтобы изменить выражение.
— А, а, новенький, — произнесли несколько голосов, — ну, добро пожаловать, садитесь, хотите чаю? Вы где раньше служили? Вас кто рекомендовал?
Вопросы сыпались со всех сторон, спрашивали все хором, но каждый о своём. Меня удивило, что «шестёрки» говорят мне «вы», тогда как не только владыка, но «старшой», буфетчик, и другие начальствующие лица «тыкают» без всякой церемонии. Вместе с «вы» я встретил в этой среде некоторое сочувствие. Засыпав меня вопросами, мне налили чаю, усадили, а Семён даже хлопнул по плечу и, осклабившись, произнёс:
— Поганое, брат, наше житьё, ну да ничего, поступай, мы тебя приголубим, не дадим в обиду.
Всех «шестёрок» в «Нанкине» было четырнадцать. Все они были тут на лицо. Фигура Семёна резко выделялась. Он походил скорее на директора банка, чем на шестёрку. Полный, с далеко выдающимся брюшком, среднего роста, с красивыми седыми баками, выразительным лицом и сочным грудным голосом, он положительно был эффектен, если бы от него не разило вечно сивухой и пальцы не были всегда в нюхательном табаке. Остальные мои коллеги были люди пожилые, пожившие на своём веку, о чём свидетельствовали ил физиономии с изъянами и глубокими морщинами. Откровенно сказать, компания этих будущих моих «коллег», их благосклонность ко мне производило гнетущее, удручающее впечатление и шевелило чувство брезгливости. Особенно неприятно поражала их нечистоплотность. Сморкаются в руку, вытираются той же салфеткой, которой протирают гостям посуду. Нюхают табак и теми же пальцами сейчас ломают хлеб. Берут всё из общей миски и туда же бросают свои огрызки, объедки. Между тем, среди этих четырнадцати «шестёрок» есть прыщавые, угреватые, болезненные, быть может, и с дурною болезнью. (Их никто не свидетельствует, хотя они ежедневно кормят и близко соприкасаются с сотнями гостей). После короткого знакомства со мной компания продолжала прерванный разговор. Семён рассказывал о своём недоразумении с буфетчиком.
— Мазура этакая! Я своим гостям в кабинет подставил три пустые бутылки. Получил без спора, а он (буфетчик) требует себе половину. Умник какой! Я ему дал три целковых, а он говорит: хозяину скажу. Ну говори, плевать!
— И сказал?
— Сказал. Хозяин приказал получить с меня за все три бутылки. А это ведь 18 целковых! Раззудил! Для него я гостей, извольте радоваться, обставил? И гости-то хорошие! Около трёх на чай дали.
Я плохо понимал жаргон этой компании, но после освоился. «Обставил», значит обсчитал. «Подставил» или «примазал», значит — прибавил фиктивно к счёту, для чего в угол кабинета, куда отставляют выпитые бутылки, лакей незаметно принёс и поставил несколько пустых бутылок, будто бы выпитых здесь. Это делается, когда компания хорошо «зарядила», т. е. напилась. На три — четыре бутылки «примазывается» одна, а если в компании есть «эти» дамы, то и две. Дамы всегда являются помощницами официанта в обмане.
Если дамы из «этих», то лакей прямо входит с ними в стачку и делится барышом. Если же особы порядочные, то кавалеры, сидящие с ними, конечно, не захотят скандала со слугой, а, напротив, не потребуют даже счета, просто приказав: «получи». Значит, получай, сколько хочешь и обсчитывай, как угодно. Также легко обсчитать и пьяного, который не только не в состоянии проверить официанта, но жёлтой бумажки не отличает от красной[121].
— Чем же, чем же иначе было бы жить шестёркам, — трагически восклицает Семён, — если бы не дамы, да пьяные?! Ведь у нас два рубля в день своего расхода, а жалованья во (он сделал выразительный жест). Поди, пятиалтынными собери!.. Нет, брат, всякий хозяин понимать должен, что слуги будут обсчитывать, если он сам с нас берёт себе жалованья по 6 рублей с носа, а в старину