еми дней, усмиряя, при нужде, горячечными рубахами, жёсткими ремнями и беспощадными, классическими рукавицами. Если после этого срока их состояние не улучшается, их отправляют в «Больницу всех скорбящих»[161] на одиннадцатую версту, или в другой какой-либо «сумасшедший дом».
Во главе администрации приёмного покоя стоит полицейский врач, который ежедневно посещает больных; ближайшим же образом бразды правления держит в своих руках мутный фельдшер, который и живёт тут же со всем своим семейством в одной из комнат приёмного покоя.
Здесь, в противоположность всем другим больницам, приём больных не ограничен числом свободных кроватей. Каждый нуждающийся в ближайшей медицинской помощи, должен быть принят, хотя бы его пришлось положить на пол… Это, впрочем, и понятно. Иначе полицейские «приёмные покои» совершенно не удовлетворяли бы своему назначению.
Но следовало бы подумать о значительном их расширении.
Во главе управления каждым «полицейскими домом» стоит «смотритель» — главное ответственное лицо за хозяйственное и административное благополучие вверенного ему учреждения. При нём имеются — помощники и несколько писцов, образующих «контору», в которой сосредоточено все «делопроизводство». Всевозможных текущих «дел» и всяческой «переписки» у этих лиц бездна, так что служба их и хлопотлива, и ответственна.
В огромном большинстве, должности смотрителей заполнены отставными военными. Попадаются даже гвардейцы. Помощники предпочтительно избирались из «стрикулистов»[162], наклонных к письменности. В «конторе» можно было встретить «типы» решительно всех «ведомств». Где кому не посчастливилось, тот и идёт служить в «полицейскую контору». Служба сама по себе не заманчива.
Для того, чтобы ладить с разновидным составом арестованных, не прибегая при этом к суровым мерам, смотрителю нужно обладать тактом и достаточно ровными характером. Главная его забота в том, чтобы с внешней стороны всё обстояло благополучно и по возможности не было «кляуз» и «всяких доносов». Для достижения такого благополучия смотрителю приходилось не столько «руководствоваться справедливостью», сколько вечно и во всём политиканствовать, лишь бы только «не вынести сора из избы».
В то время, к которому относятся наши наблюдения, во главе столичной полиции стояло лицо столь же энергичное, сколько мало вдумчивое и стремительное в расправе с подчинёнными. Его боялись, как огня, и в домашнем обиходе, между собой, полицейские чины иначе его не величали как «бешеный».
Иногда по простым анонимным доносам поднималась целая буря, смотрители и их помощники, без всякого расследования, летали с мест, а иногда даже и вовсе увольнялись со службы «по третьему пункту[163]».
Нелюбимый арестантами, смотритель должен был быть всегда начеку. Если он пытался «подтягивать» арестантов, на него тотчас, «как бы со стороны» сыпались, как из рога изобилия, жалобы и доносы. На общую радость и ликование заключённых случалось, что такой смотритель очень скоро сам попадал на несколько дней под арест на гауптвахту. «Бешенный» не выносил «беспорядков», а под беспорядком разумел всякое, причинённое ему, беспокойство.
Когда после подобной «отлучки» смотритель вновь вступал в отправление своей должности, официально считалось, что он «возвратился из отпуска», но все арестанты прекрасно знали, что следует разуметь под этим «отпуском». Несколько дней смотритель обыкновенно обнаруживал значительное стеснение в обращении с арестантами.
Так как с «благородными» у смотрителя устанавливались обыкновенно отношения особые (обыкновенно за хорошую плату «благородные» столовались у него, т. е. им готовился завтрак и обед на его кухне), то нередко он делился с ними и своими огорчениями.
— А меня-то «бешеный» опять упрятал на три дня… чуть не согнал с места! Ну, ничего… увидите, дня через два сам вызовет, извиняться станет…
Следовали ли затем вызов и извинение, оставалось навсегда тайною огорчённого смотрителя.
Иногда «бешеный» внезапно, даже ночью, вдруг, посещал полицейский дом. Трепет шёл тогда невообразимый. Бывало большим чудом, если вслед за этим смотритель или его помощник не попадали под арест.
Привилегированным арестантам дозволялось буквально всё, что только можно было дозволить, лишь бы «дозволение» не было слишком гласно и не слишком нарушало внешнее благочиние.
Безусловно, запрещалась игра в карты, так как это вызывало споры и острые конфликты, но игра в орлянку, крестики и т. п. азартные игры поневоле, за невозможностью уследить, толерировались[164].
Одно время по инициативе «капитана гвардии» в благородной камере завелись было карты. Однажды возвращаясь из театра (смотрительская квартира выходила на тот же двор, как и камеры арестованных), смотритель заметил, что окна «благородной» до половины заложены подушками. Предосторожность эту предложил, всегда полный инициативы, «американской скиталец» — «Bоп garson, actif, mais dangereux».
Трагедия получилась изрядная.
Несчастный смотритель буквально заболел от ужаса и злости, констатируя всю степень провинности «господ благородных» и восстановлял порядок, путём отобрания колод и водворения подушек на свои места.
— Вы поймите, господа, поймите, чему бы я подвергся, если бы «бешеный» налетел на этакую штуку… Сибирь, просто Сибирь!!! Господин капитан, вы — зачинщик! Я мог бы вас без дальних разговоров отправить в карцер на семь дней. Но вы поймите, господа, я человек благородный… слышите ли-с, да… благородный!
И смотритель чуть не рыдал, с силой ударяя себя в грудь.
Все, и вполне чистосердечно, дали ему слово, что «ничего подобного не повторится более».
Приходит на память и второй случай, где тот же смотритель пережил ещё горшие минуты страха и отчаяния за свою судьбу.
Виновником этого явился, знакомый уже читателю, первой гильдии купец Блиндман.
В числе поблажек, допускавшихся иногда смотрителем для кое-кого «из благородных», была одна весьма щекотливого свойства.
Под предлогом отлучки в частную баню, под охраной особо надёжного конвоира и, главным образом, «под честное слово» самого арестованного смотрителем дозволялось иногда женатым иметь свидания с законными своими жёнами «на стороне».
Свидания могли длиться час, другой. Смотритель «сам был женат», и понимал, что этим поощряются не столько дурные страсти, сколько охраняется святость семейного союза.
Блиндман, не стеснявшийся в материальных средствах и не хотевший вообще «ничего упускать», давно выговорил себе право и на такие матримониальные свидания. Несчастная жена его, безмолвная и всегда покорная, исправно отправлялась и на эти экстраординарные rendes-vous, протекавшие под бдительным надзором вооружённого стражника.
Несколько раз Блиндман с таких свиданий возвращался вполне благополучно. «Американский скиталец» никогда не упускал случая спросить его при этом:
— Ну, что «слепой человек»[165], помылся чисто?
— Как надо! — с философским спокойствием кивал головой Блиндман.
Однажды Блиндман до поздней ночи не вернулся с подобного «свидания». Смотритель делился своим «ужасом» с благородными и поминутно в тревоге вбегал в камеру.
Наконец, «беглеца доставили». «Беглеца» в буквальном смысле слова, так как Блиндман действительно пытался бежать, и успел уже было в этом, но находчивый конвоир поднял на ноги всю полицию, и его задержали притаившимся в подворотне в каком-то глухом переулке, куда выходил подвальный этаж его собственного торгового заведения.
Привели его в камеру возбуждённого, красного, с взъерошенными волосами и глазами, налитыми кровью. Видно было, что он пережил «отчаянные» минуты. Доставил его целый полицейский конвой.
Смотритель налетел на него, как коршун. Тут было уже не до «нежных» слов, сплошь сыпались одни ругательства.
— Я тебя в бараний рог, в бараний рог… Сгною в карцере!
На утро, немного успокоившись, смотритель сообразил, что нужно прежде всего замять эту историю. Стоило это ему немалого труда, так как для того, чтобы спастись от «бешеного», приходилось входить в соглашение с приставом того полицейского участка, где был задержан бежавший арестант.
Блиндмана, против ожидания, смотритель не посадил даже в карцер, и, вообще, «ничего с ним не сделал». Но не прошло и недели, как по требованию следователя Блиндмана, к крайнему его отчаянию, перевели в Литовский замок. Все поняли, что это было «делом смотрителя», но все сознавали, что Блиндман это вполне заслужил. Нарушение «честного слова» считается тяжким грехом среди арестантов всех видов и наименований.
Отправление Блиндмана в «замок» сопровождалось некоторой зловещей торжественностью. Его препроводили в карете под усиленным конвоем. В глубине двора «полицейского дома», во время отправления стояла его несчастная жена и горько плакала. Сам Блиндман очень взволнованный, бессильно вращал белками, как затравленный зверь.
Отметим в заключение, что каждый полицейский дом находится под непосредственным надзором одного из товарищей прокурора столицы. Прокуроры — гроза для тюремного начальства, со стороны заключённых пользовались полным доверием, и еженедельные их посещения встречались самым радушным образом.
Кроме того, полицейские дома инспектировались местным полицейским начальством. Но эти инспекции имели чисто внешний характер. Всё внимание обращалось на чистоту коридоров и исправность амуниции у полицейских служителей.
Николай Иванович Свешников «Петербургские вяземские трущобы и их обитатели»[166]
В Петербурге, близ Сенной площади, находится громадный дом князя Вяземского. Не знаю, с какого времени этот дом принадлежит теперешнему владельцу, но лет шестьдесят тому назад его называли более «Полторацким», и уже тогда он известен был петербургским обывателям своей грязной репутацией. И эта репутация имела основания: постороннему человеку, особенно в вечернее время, не безопасно было не только входить в него, но и проходить мимо.