Несмотря на его шестьдесят четыре года, Степаныч ещё довольно силён и бодр: он не поддастся иному молодому; но в настоящее время, как я уже упоминал, он редко прибегает к силе, и если ему необходимо иногда угомонить не в меру расходившегося жильца, он поручает это живущему у него племяннику, о котором я буду говорить позже.
Из жильцов своих Степаныч более всех расположен к старикам-пенсионерам, к нищим и к простым мужичкам, но недолюбливает мастеровых и особенно наборщиков.
— Ох, уж эти мне бескишечные голопузы, — говорит он. — Они спотворились очень водку пить, да любят, чтобы им кто-нибудь приспел, а я-то сам себе приспевал, а не для них.
И действительно, если бы он побольше доверял своим жильцам-наборщикам, то они бы постоянно пили и никогда не пошли бы на работу. Но об отношениях его к жильцам ещё придётся говорить, а теперь скажу несколько слов о хозяйке.
Жене Степаныча теперь уже за пятьдесят лет, но, несмотря на её года, она ещё довольно крепка и не считает себя старухой. Она охотница посмеяться, повозиться и поспорить, и неравнодушна к молодым жильцам: при всём том она экономная и старательная хозяйка. Хотя она не обладает теми качествами, какие имеет Степаныч, и скорее простовата, чем хитра и рассудительна, но зато до беспокойности завистлива и жадна. Подобно своему мужу, она любит чужие угощения и не постыдится идти в трактир или портерную с любым нищим. Любимые её жильцы — наборщики, потому что они более других умеют ей угодить, величая и нахваливая её, и чаще других делают угощения. Степаныч ей не очень доверяет и нередко с ней ссорится, если она начинает распоряжаться или ссужает в долг без его разрешения, наперекор ему делает по-своему.
Относительно воспитания детей она имеет самые узкие, или, вернее, дикие понятия. Она очень мало обращает внимания на их нравственность и ей все равно, что из них выйдет, лишь бы они умели, подобно родителям, доставать и беречь деньги, Учение грамоте она находит пригодным только для того, чтобы уметь считать деньги и читать молитвы и псалтырь: а затем все книги и прочие учебные предметы. по её понятию, составляют только одно баловство и лишний перевод денег.
— К чему им много-то учиться? — говорит она. — Ученье хлебом не кормит: оно кормит только благородных, а не нас. Нашим детям не в департамент идти. Научатся читать, писать, да считать деньги и довольно. А все эти истории да грамматики только нарочно выдумали, чтобы больше денег с бедных людей брать. Мы-то не учёные, да век-то нажили, слава Богу.
Я уже упоминал, что детей у Степаныча трое: две дочери и сын. Старшей дочери тринадцать лет, младшей семь, сыну — десять лет. Младшие обучаются в приюте Цесаревича Николая, а старшая перешла уже в школу при Девичьем монастыре. Все они со способностями, но среда, в которой растут, очень вредно отзывается на их нравственности и характере. Они и теперь уже мало послушны родителям, а с жильцами ведут себя очень грубо. По их понятиям, жилец совершенно подчинённый человек их отцу и матери. Жилец не смеет сделать им никакого замечания, а они могут его обругать, как им хочется, и родители за это с них почти никогда не взыскивают, говоря, что они ещё глупы, что с них теперь ещё нечего спрашивать, а как вырастут, так научатся, как нужно обращаться.
Несмотря на свои лета они, подражая родителям, уже дают некоторым из жильцов в долг по несколько копеек на водку и получают за это вдвойне.
Если кто-нибудь из жильцов придёт с получкой, то они не отстанут от него, пока не выклянчат на гостинцы. Такое попрошайничество родители им не запрещают: они или делают вид, что не замечают его, или прямо сами научают их просить.
Прощая своим детям всевозможные шалости, и почти не обращая внимания на их нравственность, отец и мать, между тем, очень строго взыскивают с них за всякий, хотя бы и маленький ущерб. Разбить, разорвать, потерять, а также купить какие-нибудь игрушки, книжки, картинки и тому подобное, — спаси Бог.
— Лучше эти деньги пролакомить, — говорит мать, — чем тратить на такие пустяки: по крайней мере, знаешь, что сладко съел.
В заключение нужно сказать, что эти дети очень вздорны и редко пройдёт час, чтобы они не поссорились между собой, не подрались, или не жаловались друг на друга. Но это не их вина.
Племянник Степаныча Мамон Ястребов, короче называвшийся Мамоном, приехал из деревни лет семь тому назад. В то время ему было около семнадцати лет. Несмотря на то, что половина его лица покрыта большим чёрным пятном, поросшим щетиною, он не безобразен и притом не глуп. Сначала он поступил было в типографию, но потом дядя отсоветовал ему жить на месте.
— Что там, велико ли жалованье — восемнадцать рублей в месяц, — говорил он, — лучше будешь торговать старьём в рынке, так больше достанешь.
Мамон бросил работу; но и торговать не пошёл. Он сделался не по одному имени Мамоном, а настоящим, то есть, брюхом.
Вместо торговли, он, проживая у дяди на квартире, знакомился с вяземскими промышленниками, учился у них разным проделкам, играть в карты в орлянку и на биллиарде, и впоследствии сделался самым завзятым игроком Вяземского дома.
Иногда дядя посылал его в рынок продавать какие-нибудь случайно купленные, выменянные, или оставленные в закладе вещи: но торговля его была неудачна: он редко приносил сполна вырученные деньги, и дядя перестал его посылать. Но Степаныч терпел его, а хозяйка любила. Он для них был человек нужный. В случае какой-нибудь неурядицы, нарушения порядка в квартире, т. е. чересчур опасной драки, грозящей уголовщиной или оскорбления хозяина, Мамон, как здоровый и сильный парень, являлся усердным помощником старику. Рука у него была хлёсткая, и все побаивались его, а те, кому доставалось испытать на себе его силу, вероятно, и теперь ещё вспоминают его.
Мамону жилось хорошо: квартира готовая, хлеб-соль готовые, водка — тоже, а работы никакой; жильцы совершенно справедливо говорили: «здесь только живётся хорошо — коту, да Мамону».
Мамон обладал какою-то страстью споить, обыграть, если придётся, то подчас и обобрать. Он находил в этом особенное удовольствие и иногда не жалел своих денег, лишь бы только втравить человека, а потом похвалиться тем, что тот через него пропился или проигрался. Он был хотя и не настоящий шулер, но в квартире своей играл наверняка, будучи убеждён, что здесь, если и заметят его плутни, то для него не выйдет ничего неприятного. Впрочем, его проделки всё-таки оказались для него гибельными. В августе прошлого года, пойманный в шулерстве во дворе нашего дома, Мамон был до того сильно избит, что в скором времени слёг в больницу и через три месяца отдал Богу душу.
И не один Мамон Ястребов, но и многие здесь, но дожив своего века, отправились на тот свет.
Напрасно было бы описывать всех жильцов Степаныча, но о некоторых из них нельзя не упомянуть.
В углу задней каморки, т. е. в отделении для сожительствующих помещается отставной канонир Пётр Фёдоров Собакин со своей возлюбленной Марьею Хомовой.
Последняя — вдова городового, женщина довольно пожилая, имеет троих детей, которые помещены в каком-то благотворительном заведении. Она отлично умеет «подстреливать», т. е. просить милостыню на умирающего мужа и полунагих голодных детей… Она стреляет на улице на ходу и по квартирам, и каждый раз приносит домой какое-нибудь мужское, женское или детское бельё и рубля полтора или два денег. Часть денег они пропивают вместе с Собакиным, а остальные он или отнимает у неё насильно, или крадёт у сонной.
Сам Собакин гораздо интереснее. Он ещё не очень стар — ему теперь сорок два или три года — и вполне здоров; но он уже с семьдесят шестого года в чистой отставке.
Собакин уроженец Тверской губернии, Ржевского уезда. В солдаты он был сдан в семьдесят втором году и из его формулярного списка видно, что он неизвестно почему беспрестанно был переводим из бригады в бригаду, из батареи в батарею, пока, наконец, не попал в Бобруйскую крепость в исправительные роты за то, как он говорит, что с компанией пьяных товарищей сбросил офицера в реку.
Побыв полтора года в исправительных ротах, Собакин был освобождён и зачислен опять на службу, но тут он заболел и попал в Киевский военный госпиталь.
В госпитале ему пришла мысль совсем отделаться от службы. Он начал развивать в себе болезни и притворяться, и, наконец, пролежав с лишком полгода, признан был неизлечимо больным и уволен в отставку.
Получив увольнение от службы, Собакин на казённый счёт был отправлен на родину, где в скором времени оправился и удачно женился. Но он недолго прожил в семье, начал пьянствовать, издеваться над женой, тащить у своего тестя сначала понемногу, затем побольше и, наконец, будучи послан на мельницу с двумя возами ржи, продал рожь, а деньги пропил. Тогда тесть, выйдя из терпения, выгнал его вон из дому и он явился в Петербург.
Сначала он поступил здесь на какой-то завод, но, проработав с месяц и получив расчёт, попал на Сенную, а с Сенной в Вяземский дом, где, пропив не только имевшие деньги, но и одёжу, принялся «стрелять» — просить милостыню.
В то время только что кончилась турецкая война и помощь пострадавшим воинам сыпалась со всех сторон. Собакин, прикидываясь, смотря по обстоятельствам, где параличным, где слепым, где хромым, где раненым, для чего надевал чужую кавалерию, являлся во все попечительства, благотворительные учреждения, придворные канцелярии, к лицам высокопоставленным и к частным благотворителям и всюду получал вспомоществование. Кроме того, он, как числящийся неизлечимо больным, выхлопотал себе ежемесячное трёхрублёвое пособие, которое получает и посейчас каждую треть года. Едва ли найдётся ещё другой такой человек, который сумел бы так искусно притворяться и обманывать самый опытный глаз, но если б и нашёлся, то у него не хватит силы и терпения так долго выдерживать напущенную на себя болезнь или юродство. Собакин иногда упадёт на землю, забьётся, затрясётся, начнёт тяжело вздыхать и стонать до того, что у него выступит пот, или, прикинувшись слепым, уставит на какой-нибудь предмет свои оловянные глаза и простоит сколько угодно времени не сморгнув. Он так ловко умеет вводить в обман, что доктора не раз, признавая его больным, выдавали ему очки, костыли и всякие лекарства.