— Свиньи! — отстреливается назад избранный субъект и очень услужливо обращается к нанимательнице. — Извольте рядиться, сударыня, вам куфарку стало быть требуется?
— Куфарку, моя милая.
— Значить, стряпать надобно? Это можно, сударыня. Я на хороших местах жила и стряпать умею. А ещё что потребуется? Полов там нового у вас?
— Три комнаты, моя милая…
— Так-с, а стирки много ли?
— Нет, немного, так разве простирушка какая-нибудь маленькая. Ну, комнаты подмести, постель убрать, барину сапоги вычистить. Вот только и всего, семейство у нас маленькое, а жалованье три рубля в месяц.
— Маловато, сударыня, нониче места-то какие, сами изволите знать. Мне, вон, купцам место выходила, пять рублей в месяц с хозяйским горячим, Так, собственно, потому не пошла, что стряпни много: на целую артель готовить.
— Ну, потом к празднику и в именины подарок — ситцу на платье, — продолжала Марья Ивановна, поманивая своего субъекта.
— Так-то так, сударыня, — возражает субъект. — Однако ж нам никак невозможно, потому я вашей милости буду хорошая кухарка. Я в чепцах могу ходить и к кофиям привыкла. Поэтому мне нельзя, как вот тем свиньям, что стоять-то. А ежели милость ваша будет положить четыре рубля, да полтину на горячее, так мы порядимся.
— Да ты что, моя милая, готовить-то умеешь?
— Уж не извольте беспокоиться сударыня, всё, что вашей милости завгодно будеть, всё умею. Суп, примером сказать, щи там что ли какие, пироги спечь, бишкек зажарить — всё это могу.
— И пирожное, и слоёное тесто умеешь?
— И пирожное могу — всё могу, потому как я у немцев жила и у полковника тоже жила, так всему этому я обучена значить.
Марья Ивановна, соблазненная приятной перспективой пирогов, «биштеков» и даже пирожного со слоёным тестом, почти соглашается на условия избранного субъекта и даёт ей три с половиной жалованья и полтину на горячее. Субъект согласен и вслед за Марией Ивановной отправляется на место нового своего служения.
Но первый дебют оказывается вполне неудачным: поданный суп является какой-то пресно-помойной бурдой грязного цвета с дымным запахом, «бишкек» с успехом может играть роль гарнизонной подошвы или топора зажареного, а слоёное тесто сильно смахивает на подсушенный и запечённый комок клейстера. Марья Ивановна сначала в недоумении, потом в досаде при виде добра столь много перепорченного, и, наконец, в сердцах, ибо Мария Ивановна голодна и всё её семейство тоже голодно.
— Уж вы извините, сударыня, на первый-то раз не совсем удалось, потому — не огляделась я ещё, да и дело это спешное, — оправдывается кухарка.
— Да как же ты, моя милая, говорила, что всё умеешь?
— Ну что ж, оно и точно, что умею, а только не удалось… Кто ж его знал, что оно не удастся?
— Да ты умеешь, например, сделать драчёное[227]?
— А что это такое драченое?
— Как что? Известно что — кушанье такое! Ведь ты кухарка, стало быть, должна знать.
— Нет, матушка сударыня, таких кушаньев я и не слыхала; а вы извольте сказать, что оно такое, так я вам состряпаю в лучшем виде, как быть следует.
— Ну а шмандкухен[228] умеешь?
— Как вы изволите сказать-то-сь?
— Шмандкухен!
— Это что же такое? Мне и не выговорить-то. Отродясь не слыхала.
— Ты же у немцев жила, сама говоришь!
— Так что ж, что у немцев? Я точно у немцев жила, только в нянюшках служила и у полковника тоже служила… А вы уж, матушка, это не дело требуете. Я как есть куфарка, так вы мне закажите биштек али суп — я вам изготовлю.
— Ну вот ты дрянь и изготовила!
— Это уж, матушка, не от меня, а от Бога, потому — случай такой вышел, я вам и докладываю. А только вы не дело требуете и я не знаю, как вам угодить, потому как я всегда на хороших местах жила и все были мною навсягды оченно довольны.
— Ты сколько сегодня говядины купила?
— Сколько приказывали — пять фунтов значить.
— Сколько же ты дала за неё?
— Шесть гривен, матушка. Всё равно, что на суп, то и на биштек брала.
— Да ведь ты это не филей зажарила.
— Какой это филей? Я просто, матушка, говядину зажарила.
— Что ж ты, значит, грудинку или завиток взяла?
— Я, матушка, и не знаю, что это вы только спрашиваете? Какой такой завиток? Я просто говядины спросила пять фунтов, как приказать изволили, мне и отпустили.
— Да ведь это не первый сорт!
— Доподлинно не знаю, матушка, может и первый, спорить не хочу!
— Да как же ты по двенадцать копеек заплатила, если не первый?
— Уж не взыщите, матушка, опростоволосилась! Проштрафилась на первый раз, простите!
— Ты, как видно, в кухарках-то никогда не живала, матушка! Вот оно что! А нанимаешься!
— Оно точно, что в куфарках не живала, а жила в нянюшках, да в судомойках; одначе же и в кухарках могу жить, потому мудрости тут никакой большой нету и я это всё могу. Вы только растолкуйте да покажите, а там уже не ваша забота — останетесь довольны.
Марья Ивановна в большом горе; однако — нечего делать, надо пока на время помириться и с этой, до приискания новой, более подходящей. Под вечер, убравшись у себя на кухне и перемыв посуду, кухарка просится «со двора на полчасика, не боле, потому; на фатеру надо за пожитками сбегать — сундук там оставлен. А уж вы не извольте беспокоиться, беспременно приду впору, вот и пачпорт свой вам оставляю».
Покопавшись ещё несколько времени, пока господа соснуть легли, кухарка, наконец, удаляется. Но проходит не полчаса, а целые полтора, а её всё нет, как нет. Марья Ивановна в тревоге и досаде: самовар некому поставить, сама должна уголья подкладывать и в булочную сбегать.
Проходит ночь — кухарка всё-таки не возвращается. Марья Ивановна ума никак не приложит, чтобы это значит могло? Случайно заглядывает она в буфет — хвать! — двух-трех серебряных ложек и не оказывается, нескольких салфеток и скатерти недостаёт. Бурнус[229] старый в передней на вешалке висел — и того тоже нет. Марья Ивановна взбешена, озадачена, потрясена и хочет достойным образом наказать виновную: в руках у ней, слава Богу, кухаркин паспорт остался. Вместе со своим благоверным и с этим паспортом бросается она в полицию, начинается розыск — и паспорт оказывается фальшивым, вроде таких, которые очень искусно фабрикуются в различных кабаках и в трущобах Вяземского дома по удешевлённой цене: рубль денег и полштофа крымской. А похитительницы и след давным-давно простыл.
Городские окраины, вроде Измайловского и Семёновского полков, Ямской[230] и Выборгской[231] и тому подобных мест, где лепятся ещё, цепляясь друг за дружку покосившиеся деревянные домишки наружности весьма мизерной — все эти окраины заняты по преимуществу извозчичьими постоями. Загляните в калитку любого из этих домишек (ворота в них почти всегда на запоре) и взору вашему во внутренности двора представятся кучи навоза, грязь и лужи, да ряды сгроможденных дрожек и саней с оглоблями, поднятыми вверх, между которыми проглядывают две-три апатичные морды понурых кляч.
Хозяин таких постоев по большей частью сам извозчик, который силой каких-нибудь особых счастливых обстоятельств выбился из работников в хозяева и сам теперь содержит своих собственных работников. Нанимается к нему обыкновенно его односельцы или по знакомству переходят от других хозяев. Если же нет ни того, ни другого; если хозяин — человек «вновь», к делу непривычен, какой-нибудь отставной унтер или мещанин, то к услугам его для найма батраков является тотчас же конный сводник, маклак, коими изобилует зимняя Конная[232] и почерпнуть коих весьма удобно можно в любом окрестном заведении за парой чая и преимущественно на Невском, близ Знаменья в доме Лопатина[233], где есть харчевня известная в барышническом мире под именем «биржи», необходимый эпитет который совершенно невозможно выразить в печати.
Такой вот конный сводник обыкновенно и подбирает батраков для нуждающегося хозяина «вновь». Обыкновенные условия найма — пять рублей в месяц, хозяйские харчи и гривенник в день на пару чая из «выездного», то есть из суммы, которую батрак выездит в течение дня; иногда из «выездного» же и харчи полагаются.
Занимаются здесь легковым извозом по преимуществу крестьяне трех губерний: Петербургской, Новгородской и Псковской; около трети между ними чухон, главный притон которых по первоначальному прибытию из деревни составляет «чухонское подворье» близ Невского монастыря, где обычно они находят своих факторов[234] и сводников. Из «чухонского подворья» или через его сводчиков, можно добывать лучших лошадей-шведок, Это составляет почти главный промысел означенного подворья.
Вот по большей части начало извозчичьей карьеры. В одно прекрасное утро к хозяину, какому-нибудь начинающему лосниться и жиреть Ивану Савельевичу, является в Ямскую парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, его односелец и приносит с собой грамотку от родственников, в которой кум Степан да сват Василий с тёткой Маврой посылают милостивому государю Иван Савельевичу свой нижайший с любовью поклон и просят пристроить у себя насчёт извоза ихнего парнишку Миколку, и отечески бить его буде забалует. Милостивый государь Иван Савельевич принимает к себе парнишку Миколку и на первое время, для приглядки, заставляет его конюшни чистить да дрожки мыть. Когда Миколка немного приобвыкнет, он вручает ему закладку, дает наставление, чтобы в длинные концы за пятиалтынный не рядился, да по мостам с церквями — места и улицы замечал, и затем Миколка, благословясь, выезжает с девяти часов утра на промысел.