Но у лошади рыси словно и не бывало: потрухивает себе по мостовой нога за ногу, так что даже Миколка, понурив голову, кренделем несчастным сгорбился.
— Да прибавь же ты шагу, любезный! — упрашивает наниматель.
Извозчик никакого внимания не обращает, будто и не слышит, будто это совсем не до него касается.
— Да слышь ты, чёрт, ведь я опоздаю! Пошёл живее, говорят тебе!
— Я и то живо…еду ведь! Чего ещё? — сквозь зубы цедит Миколка.
— Разве так ездят? Ударь её кнутом.
— Зачем кнутом? Она и так идёт, — продолжает он ворчать нелюбезным тоном, — какой там ещё езды! И то едешь, как надо, по цене и езда.
— Да ведь ты же рысью подкатывал ко мне.
— Ну рысью! Ну так что же?
— А теперь точно нарочно везёшь так, что опоздать придётся.
— Положите тридцать пять копеек, не жалейте, так предоставлю, — говорит он.
Наниматель очень хорошо видит, что всё это штука, что это делается нарочно с умышленной целью, Но из-за пятачка не стать с ним спорить, когда опоздать боишься — он обещает прибавку и извозчик вмиг доставляет его к дебаркадеру. Откуда и рысь взялась? А попробуй-ка он не додать пятачка, добытого таким вымогательством, извозчик наделает такого скандалу, что и не приведи Бог — при публике оконфузит, обругает что ни есть хуже, чем-нибудь вроде «голоштанника», «мазурика», «христарадника» и тому подобное. А не то иной раз попытается проникнуть за ним и за стеклянную дверь, чтобы там со слезливой наглостью продолжать своё требование.
Миколка — человек очень мстительного нрава; таким сделал его закал петербургско-извозчичьего быта. Одной барыни, которая никак не желала прибавить ему, вероятно, обещанный пятак, он послал вдогонку с помощью своего сапожного носка весьма изрядный комок подворотной грязи. Удар оказался весьма удачен — у барыни весь шлейф её платья, вся юбка и часть бурнуса были перепачканы, а Миколка, боясь преследования, скорее в дорожки, да и тягу с улицы, чтобы скрыть концы в воду.
Вообще, он нагло блудив как кошка, и труслив как заяц. Это общая характерная черта почти всех петербургских ванек.
Подрядился он раз за тридцать копеек с Васильевского острова в Семёновский полк двух барынь свести. Довёз благополучно, барыни заплатили и проходят себе спокойно в калитку деревянного дома. Не тут-то было, извозчик за ними:
— Обещали, мол, прибавку, заплатите сорок копеек, потому — далече.
Те не слушают и входят во двор своей квартиры — извозчик врывается за ними и начинает шуметь в кухне. Предполагал он, что барыни тут одни, сами по себе живут, и что, значит, наглостью и криком от них лишний гривенник выманить можно, как вдруг выходит муж одной из них, чиновник, и требует билета.
— Какого билета? Ступай к дорожкам и гляди билет, коли хошь. Пущай они деньги заплатят, когда обещали, а обижать-то нашего брата зачем же? — возражает извозчик, однако тоном пониже.
Чиновник предлагает ему убираться.
— Нет, я не пойду, а вы деньги сперва заплатите, я денег не получал ещё.
— Тебе ведь заплачено.
— Когда заплачено? Кто платил? Кто видел, где свидетели? Я хошь под присягу пойду, — хорохорился Миколка.
— А не хочешь ли сперва со мной в часть? — предлагает ему чиновник и велит прислуге кликнуть дворника.
Миколка вдруг бац на колени и начинает плакать:
— Батюшка! Голубчик! Отпустите, простите, заставьте вечно Бога молить! В части ведь трое суток продержит! Больше не буду. Видит Бог не буду.
Чиновник отпускает с миром умолившего Миколку.
Везёт он раз седока часу в двенадцатом ночи по Петровскому острову, мимо него пролетает, обнявшись с нежной дульцинеей, знакомый извозчик, горланя развесёлую песню:
— Здорово, Миколка!
— Здорово»! Ты куда?
— В Колтовскую[249], к нашему трактиру, на всю ночь закачусь… Езжай, что ли со мной — любо будет.
— Ладно, приеду.
И знакомый извозчик скрывается за поворотом в переулок к Ждановскому мосту. Не проехал вслед за тем Миколка и двадцати шагов, как лошаденка его стала, закружилась на месте и заметалась в стороны. Тот её кнутом, кляча брыкается, а сама ещё пуще кружится да дрожки своротить в канаву норовит.
— Задурила, сударь, никак не идёт! Надо слезть будет, — убеждает извозчик седока, а тот, нечего делать, слезает. — Положите, что ваша милость будет. Совсем ничего не выездил, хозяину отдать, — жалобно выпрашивает он, тогда как лошадь продолжает крутиться.
Выклянчив наконец какой-либо двугривенный, Миколка даёт вожжи, быстро поворачивает назад и ещё быстрее с присвистом исчезает за Ждановским мостом вслед за своим знакомым товарищем. А седок в двенадцать часов ночи изволь идти пешком по пустынному парку, и пока-то попадётся новый извозчик за Тучковым мостом.
В другой раз по тому же Петровскому парку и точно также глубокой ночью вез он какого-то пьяного господина. Оборачивается — господин спит себе, усердно раскланиваясь во все стороны. Парень и пересел к нему с козел, поехал потише, залез осторожно в карман, вынул бумажник, а зачем, недолго думая, пустил во всю прыть лошаденку и одним ловким ударом столкнул пьяного на дорогу. Пока тот прочухался и крикнул: «Караул», Миколки уже и след простыл.
Очень уж понравилась ему это лёгкое и прибыльное занятие, и стал он изобретать другие, новые и более осторожные средства для поддержки означенного занятия. Пьяных он очень любит возить, но только сам по себе, а не тогда, когда городовой положит упившееся тело поперёк дорожек и сам усядется с боку на крыле для законного препровождение оного тела в часть. Этого последнего пассажа извозчики вообще сильно недолюбливают, и стоит только городовому показаться около пьяного тела, чтобы все близстоящие извозчики в тот же миг дали стречка. Свести куда-нибудь городового или пьяного в часть считается у них скверной приметой — непременно над головой в тот день беда какая ни на есть стрясётся или, уж по малой мере, выручка больно плоха к вечеру будет.
Нашёл Миколка средство добывать себе постоянно от одного разлюбезного человека «двойчатки», то есть фальшивые жестянки[250], помимо своей настоящей, и стал с такими «двойчатками» выезжать к Варшавской, а не то к Московской железной дороге, где всегда перед прибытием поезда толчется огромная гурьба извозчиков и их экипажей.
— Пожалуйте, сударь со мной, — кричит он приезжему, у которого заметил в руках саквояж или небольшой чемоданчик. — Извольте билетец, а мне вещи пожалуйте, я до санок донесу, — предлагает он, сунув приезжему свою «двойчатку» и вырвав у него из рук чемоданчик.
Как только почувствует он на себе эту приятную ношу, так тотчас норовит юркнуть в толпу и затеряться между экипажами. Добравшись до своих саней, Миколка проворно суёт «благоприобретенную» поклажу вниз под полость и удирает восвояси, то есть в какое-нибудь заведение хорошо знакомое, где он может беспрепятственно, по дружбе да по секрету, «переколотить» маклаку-буфетчику либо маклаку-половому свой «вольный товар» на чистые денежки.
— Хочешь, что ль, к молодцам нашим присламиться[251], — предлагает маклак Миколке, — ты парень клёвый[252], и на эфти дела, кажись, больно шустёр.
— А что делать понадобится? — вопрошает клёвый парень.
— Да немного. Клей[253] один выгорает нонешней ночью — так надо будет с жоржем[254] одним ухрять[255] от фараонов[256] при вольном товаре. Третий слам получишь[257]. Идёт что-ли?
— Зачем нейдти? Идёт, только чарку магарычного на впрыски для зарученья поставь, — соглашается Миколка, и, хлопнув по ладоням, заручается в воровскую шайку со специальной целью увозить покражу и мазуриков от места преступления.
Впрочем, это последняя профессия относится преимущественно к так называемым лихачам, которые сами заслуживают отдельного очерка.
Итак, Миколка делается негодяем. Но виноват ли в этом Миколка?