ессионное право давно умерло, а они еще были живы. В конце концов кто-то же должен был им ответить за все эти бесконечные мучения. Самое удивительное, что это деление на коренных и вольных (которыми автоматически объявлялись все иногородние) и эта ненависть сохранились и при советской власти.
Вольнонаемный труд быстро укоротил «закостеневших в буйствах» и «безнадежных к повиновению» – ежемесячно до четверти рабочих, при общей численности около четырех сотен человек, увольнялось администрацией за нарушения трудовой дисциплины, при изменениях загруженности фабрики, и принималось вновь, при том что около трех четвертей работало на предприятии постоянно.
Вернемся, однако, к Залогиным. В усадьбе есть зал, посвященный их семейству. Помимо различных фотографий, где запечатлены семейные чаепития на усадебной веранде, выходящей в сад, посаженный еще при Лазаревых, крестильной рубашки одного из Залогиных, швейной машинки «Кайзер», садовой скамейки и других мелочей быта того времени есть там столетняя дубовая кровать с резными спинками удивительной красоты. Привезли ее сюда из московской квартиры хозяев усадьбы. На ней умирала… Арина Петровна Головлева. Само собой, не всамделишная из романа, а киношная. Года три или четыре назад снимали в усадьбе очередную экранизацию «Господ Головлевых». На этой самой кровати, как рассказывала мне директор музея, «умирала изо всех сил артистка, игравшая Арину Петровну». Екатерина Евгеньевна переживала страшно. Не за Арину Петровну, конечно, а за сохранность кровати. За каждый ее старческий скрип. К счастью, «Господа Головлевы» – это все же не «Гусарская баллада».
В восемнадцатом году в терновом венце революций пришла национализация. Теперь уже бывшего члена правления и акционера товарищества Фряновской мануфактуры Георгия Васильевича Залогина приняли на фабрику ответственным кассиром, а бывшего управляющего фабрикой, Сергея Ивановича Ставровского, взяли рядовым специалистом. Тут же завелись во Фрянове комсомольские ячейки, молодые коммунисты устроили свой клуб в здании старого фабричного корпуса, но не прошло и трех лет, как кто-то его поджег, и те, кто радовался в семнадцатом приходу новой власти, обрадовались еще больше тому, что «сгорел чертов угол». В начале двадцатых годов Залогины и Ставровский окончательно покинули Фряново, и фабрика, которая стала к тому времени называться Фряновской интернациональной шерстопрядильной фабрикой Камвольного треста, стала жить советской жизнью. В усадьбе поселилась администрация поселка, погорельцы из клуба молодых коммунистов и различные кружки вроде драматического[54].
Между тем от австралийской и египетской качественной шерсти оставались одни воспоминания, и пришлось фряновцам осваивать грубую и полугрубую отечественную шерсть. «Фряновский способ приготовления смеси» даже описан в учебниках по шерстяной промышленности. Ничего, конечно, хорошего в этом способе не было, просто голь, как известно, хитра на выдумки. В сырье для прядения добавляли пух грубошерстных овец и короткие штапельные волокна. Дешево и сердито. Из полученной пряжи, понятное дело, шевиотовое сукно для выходного костюма не сделаешь, но шинельное получится.
К концу шестидесятых годов прошлого века во Фрянове были построены еще корпуса, и то, что начиналось когда-то как мануфактура с двумя десятками рабочих, набранных на больших дорогах и в кабаках, стало одной из крупнейших советских камвольно-прядильных фабрик с четырьмя тысячами рабочих… Вот я сейчас написал это и подумал: кого теперь, после того как все утонуло и уже наполовину или даже на две третьих объедено рыбами или заржавело, все эти тысячи рабочих, все эти переходящие красные знамена, все эти тонны пряжи могут интересовать… Но вы только представьте себе цех по выработке трикотажной пряжи на пятьдесят тысяч веретен. Только представьте себе на мгновение, как оглушающе они жужжали, точно Большое Магелланово Облако пчел, как носились рабочие с третьей космической скоростью между ткацкими станками, чтобы, не дай бог, не допустить обрыва нити, как посреди этого всепроникающего жужжания, от которого не загородиться никакими затычками в ушах, мастер энергическими жестами показывал ремонтнику, что он с ним сделает, если немедленно не будет заменен подшипник на шпуле, как в окошке счетчика длины пряжи появлялись и исчезали цифры, означающие расстояние от Фрянова до Москвы, потом от Москвы до Нью-Йорка и, наконец, от Нью-Йорка до Луны…
Увы, все это был расцвет, напоминавший румянец на щеках у чахоточного. Четверть тысячелетия истории текстильного производства во Фрянове неумолимо подходила к концу.
В лазаревской усадьбе есть зал, посвященный советскому периоду. Стоит в нем на старом буфете раскрашенная копилка в виде кошки с красным бантиком на шее, сифон для получения газированной воды, пылесос «Чайка», подаренный музею местным батюшкой, несколько ржавых и продырявленных касок времен войны, первый телевизор КВН, большая картина, писанная маслом и изображающая танкистов на привале, огромный гипсовый бюст вождя мирового пролетариата, принесенный сюда с фабрики… Она не полуживая, не полумертвая даже, а мертвая совсем. В ее цехах ютятся какие-то мелкие, почти насекомые предприятия, штампующие пластмассовые тазики и делающие керамическую плитку, поговаривают, что какие-то китайцы или вьетнамцы много лет уже шьют какую-то одежду в подвалах, но никогда не выходят на свет, и только в рабочей казарме из красного кирпича, построенной еще при Залогиных, до сих пор живут люди. У стены казармы стоят две деревянные скамейки, между которыми сделан круглый столик из положенной набок большой кабельной катушки, а на самой стене белой краской написано два слова – «Фряново» и «Победа». Хотел было я написать «пиррова», да не стану – уж больно красивая и театральная концовка получится.
Когда экскурсия по усадьбе подошла к концу, мы пошли пить чай с директором музея Катей и с ее мужем Сашей, главным редактором журнала «Подмосковный краевед», который знает про музей, про Фряново, про Лазаревых, Рогожиных и Залогиных столько, что, кажется, может рассказать биографию каждого гвоздя в стене усадьбы и по памяти воспроизвести любой рисунок на лазаревских штофных обоях[55].
Мы пили чай с пышными фряновскими пирогами и ватрушками, разговаривали о краеведении, о черных копателях, которые, как оказалось, совершенно бескорыстно приносят в музей множество интересных экспонатов, о том, что, по уверениям доподлинно знающих аборигенов, все местные храмы соединены еще в глубокой древности подземными ходами на случай атомной войны, и о том, что в двух флигелях усадьбы еще живут люди. Катя рассказала, что в одном из флигелей еще с двадцатых годов прошлого века живет семья Морошкиных. Тех самых Морошкиных, один из которых был инициатором создания музея в усадьбе. Владимир Николаевич, которому уже девяносто три года, – уже и сам в некотором смысле часть музейной экспозиции. Во втором флигеле живет семья погорельцев, которую рано или поздно выселят, и еще одна семья, которая правдами и неправдами сумела приватизировать свою квартиру. Вот их вряд ли выселят, а хотелось бы. Разместить бы в этом флигеле часть музейных экспонатов из запасников… Я слушал Катю и думал о том, что, будь я на ее директорском месте, костьми бы лег, но этих приватизаторов выселил бы к чертовой матери и… вселился бы сам. Какая красивая и мечтательная жизнь могла бы у меня быть… Утром встал, велел жене подать чай в кабинет. Она тотчас все приготовила и зовет тебя, зовет… а ты уже в запасниках и, забыв обо всем на свете, вытачиваешь на миниатюрном токарном станке новую бронзовую ручку к старинному комоду взамен утерянной, а не то сканируешь старинные фотографии, чтобы вставить их в свой доклад «К вопросу о тонких различиях между шелковыми тканями российского производства второй четверти девятнадцатого века газ марабу лансе и газ иллюзион лансе», который будет прочитан в Париже на ежегодном конгрессе историков моды. Ну а обедать уже можно на балконе второго этажа. Смотреть на сад, пить армянский коньяк двухсотлетней выдержки из подвалов графа Ивана Лазаревича Лазарева… но если честно, то без коньяка можно вполне обойтись. В нынешнем штате музея есть сотрудник, дядя Костя, бодрый еще старик восьмидесяти четырех лет. У него имеется самогонный аппарат собственной конструкции, на котором он производит что-то удивительное, благородного коньячного цвета, пахнущее апельсиновой и лимонной свежестью, забирающее после трех рюмок так…
Декабрь 2014
Халпахчьян О. Х. Постройки Лазаревых во Фрянове // Архитектурное наследство. М., 1992. Вып. 39. С. 46–55.
Послыхалин А. Ю. Фряново: страницы истории. // Альманах интернет-журнала «Подмосковный краевед» (1). М., 2015. 200 с.
Послыхалин А. Ю., Чернова Е. Е. Подмосковная усадьба Фряново // Русская усадьба. Сборник Общества изучения русской усадьбы. Вып. 15 [31]. М., 2009. С. 331–385.
ТРИ СЕРЕБРЯНЫЕ РЫБЫОсташков
Сначала на месте Осташкова ничего не было, кроме лесов, болот и озера Селигер с многочисленными островами и каменными валунами на них. Потом по этим местам прошла… Не знаю, как и сказать… Короче говоря – возле входа в Осташковский краеведческий музей лежит большой гранитный валун, а на валуне самый настоящий отпечаток женской ноги. Или отпечаток, очень похожий на отпечаток женской ноги. Глубокий. В такой можно влить бокал шампанского. Даже два. Местное предание, однако, утверждает, что это след Богородицы. Так что с шампанским лучше не стоит.
После Богороди… После того, кто оставил этот след, в эти края в середине первого тысячелетия нашей эры пришли кривичи, промышлявшие охотой и рыболовством, а за кривичами словене с сохами, коровами, бабами, ребятишками, козами, жучками, внучками, кошками, мышками, репками и со всем тем, что называется оседлым образом жизни. После того как все, кому нужно было прийти, пришли и стали жить-поживать да добра наживать, стали приходить те, кому не нужно. За чужим, понятное дело, добром. В конце первой половины XIII века к озеру Селигер, после взятия и разорения Торжка, подошли татаро-монголы. Осташкова тогда не было даже в планах, и самих планов тоже не было, и потому они не брали его приступом, не поджигали деревянных стен, не выпускали тучи стрел в защитников города, поскольку их тоже не было, а резво поскакали на своих маленьких мохноногих лошадках на север по направлению к Великому Новгороду. Не долго они резво скакали… Дело было весной, направление на Новгород, и без того еле идущее по дремучим лесам, страшно раскисло, петляло и норовило спрятаться в болотах. Не доехав до Новгорода около двухсот километров, в урочище под названием Игнач Крест татары, посовещавшись с монголами, решили, что Новгород от них не уйдет, и повернули на юг.