Берново – село старинное. Правда, имением Вульфов оно стало лишь в XVIII веке, а до того, еще со времен Ивана Грозного, принадлежало боярам Берновым и даже успело побывать в опричнине. К началу XVIII века Берново и еще целый ряд сел Старицкого уезда оказались в собственности стольника Алексея Ивановича Калитина. Сей Алексей в 1726 году подрядился засадить липами всю дорогу от Петербурга до Москвы, но… По бумагам, конечно, он засадил, но бумаги оказались липовыми, а кроме того, обнаружилась пропажа двух с лишним тысяч рублей казенных денег, каковые нашлись в кармане Калитина. И хотя Алексей Иванович целовал крест и туфли следователя на том, что денег он не касался и в карман их ему подбросили… последовала конфискация его имущества в казну. В числе прочего, нажитого непосильным трудом предприимчивого стольника, оказались земли в Старицком уезде, среди которых было и Берново. Из казны и выкупил эти земли за каких-нибудь пять сотен рублей бригадир Петр Гаврилович Вульф. От него и пошли все старицкие Вульфы, коих в уезде было преогромное количество[70]. От Петра Гавриловича родился Иван Петрович, предводитель старицкого уездного дворянства, камер-юнкер и капитан-поручик, а от него внук Иван Иванович, в усадьбе которого несколько раз был гостем Пушкин.
Правду говоря, как раз в Бернове Пушкин бывать не любил, хотя и встречали его там всегда радушно и поселяли в самой лучшей комнате с балконом и видом на усадебный парк. Хозяин берновской усадьбы был личностью малоприятной – сущий Скотинин и Фамусов в одном довольно толстом лице. И шестидневной барщиной он крестьян своих замучил, и бунтовали они, и жалобу царю писали, и приезжал их усмирять старицкий исправник, по совместительству шурин Ивана Ивановича, и гарем из крепостных девок Иван Иванович завел… Одно хорошо в его усадьбе – она сохранилась до наших дней, а от усадьбы в Малинниках, в которой так любил бывать в гостях у Прасковьи Александровны Вульф-Осиповой и ее дочерей Пушкин, от барского дома в селе Павловском, которым владел добродушный Павел Иванович Вульф и которого поэт любил, быть может, больше всех старицких Вульфов, от дома в Курово-Покровском… не осталось ничего. Вот потому-то в семидесятых годах прошлого века в усадьбе Ивана Ивановича Вульфа и устроили музей.
Музей встретил меня масленичными гуляньями. На большой поляне, неподалеку от усадебного дома, люди, наряженные цыганами, пели песни, плясали с приехавшими на автобусах экскурсантами, торговали блинами с вареньем, вязаными пинетками кислотных расцветок, петушками на палочке, сушками, жареными пончиками и магнитиками на холодильник.
На одной из дорожек парка ко мне подошел мужчина средних лет, восточного вида, смуглый, с большими черными глазами и, старательно дыша в сторону, сказал:
– Я сейчас отворачиваюсь, потому что пива выпил и не хочу, чтобы на вас. Здесь, между прочим, Пушкин написал Керн я вас… любил и все такое… ну а потом он ее… но не здесь, нет – в Москве или где. Я сам тоже… москвич, но у меня здесь дача. Вы извините, просто вот нах… нахлынуло.
Говоря, он делал большие театральные паузы для выпуска изо рта пивного углекислого газа и от «я вас» до «любил» получилась дистанция огромного размера, в продолжение которой он выразительно таращил глаза.
Сам музей представляет собой обычный провинциальный музей дворянского быта с ломберными столиками, веерами, канделябрами, шкатулками из карельской березы с инкрустациями и без, серебряными ложечками, ситечками и даже одной старинной XVIII века ореходавкой, которой, по преданию, Пушкин прищемил себе палец, когда колол грецкие орехи симпатичной дочке Ивана Ивановича Вульфа – Аннете.
Экскурсовод, симпатичная и приветливая женщина лет пятидесяти, читала, как это принято у экскурсоводов пушкинских музеев, километрами стихи Пушкина. При этом она не переставала ходить по залам и показывать руками на различные экспонаты и на черновики стихотворений, которые читала[71]. Честно говоря, это были не настоящие черновики, а их копии, но они были специально освящены директором Пушкинского Дома. Оригиналы, понятное дело, хранятся в столице. В советское время к оригиналам, кроме пушкинистов восьмидесятого уровня вроде Жирмунского, Томашевского или самого Лотмана, мало кого подпускали. Правда, ходили слухи о том, что особо приближенным, правильным писателям, колеблющимся вместе с линией партии, а также членам секретариата Союза писателей давали их не изучать, но просто потрогать. Дескать, помогают они при тяжелом слоге, плохих или даже глагольных рифмах и других писательских расстройствах. Говорили, что одному маститому поэту, Герою Социалистического Труда и депутату Верховного Совета, даже разрешили носить в течение суток за пазухой черновик письма Татьяны к Онегину, и он… как был Егором Исаевым или Сергеем Наровчатовым – так им и остался.
В одном из залов, посвященных пребыванию Пушкина в Малинниках, усадьбе Прасковьи Александровны Вульф, увидел я написанное красивыми буквами на большой доске, оклеенной белой бумагой, стихотворение «Цветок засохший, безуханный…».
В Малинники Пушкин приезжал много раз. В Малинниках ждала его Анна Николаевна Вульф, старшая дочь Прасковьи Александровны. Уж так ждала… Она ему писала: «Знаете ли вы, что я плачу над письмом к вам? Это компрометирует меня, я чувствую; но это сильнее меня; я не могу с собою справиться…», а он… подшучивал над ней, давал дурацкие советы. Носите, мол, Аня, платья покороче, чтобы показать ваши стройные ноги. Еще и написал мадригал про то, что и прекрасна она некстати, и умна невпопад. Еще и отослал его Вяземскому. Ему вообще нравилась ее сестра, Зизи. Та, которая предмет стихов его невинных и любви приманчивый фиал.
Почему-то Анна Николаевна[72] запомнила тот холодный и дождливый осенний день, когда Пушкин нашел в каком-то французском романе засушенный цветок. Они сидели у теплой печки, слушали, как монотонно дождь стучит по крыше, как взвизгивает в людской дворовый мальчик, которого таскает за вихор кухарка, обнаружившая, что сорванец откусил у сахарной головы оба уха, и разговаривали ни о чем. Брали какое-нибудь предложение о погоде или о столичных сплетнях, выдергивали из них слова и перебрасывались ими, как дети, когда они перебрасываются за обеденным столом шариками из хлебного мякиша.
– С’est qui?[73] – спросил он, показывая своим длинным холеным ногтем на цветок.
У него был забавный обычай, указывая на незнакомое растение или букашку, даже самую мелкую, спрашивать, кто это, а не что. Она находила это чудачество милым. Впрочем, она находила милым каждое слово, им произнесенное. И непроизнесенное тоже.
– Незабудка, – отвечала она.
– Пусть это будут анютины глазки, – засмеялся Пушкин.
И она согласилась, как соглашалась с ним всегда и даже тогда, когда…
Если честно, то я хотел сочинить романтическую историю о том, как Анна после известия о гибели Пушкина на дуэли[74] решила поставить памятник стихотворению «Цветок засохший, безуханный…»; как заказала на выпрошенные у брата Алексея деньги в старицких каменоломнях небольшой пирамидальный обелиск, на четырех сторонах которого безграмотный каменотес из местной похоронной конторы выбил четыре строфы стихотворения с ошибкой в слове… или даже в двух словах; как не вышла она замуж, как ходила к этому обелиску почти каждый день почти два десятка лет, что прожила после его смерти; как сестры ругали ее за то, что она заживо себя похоронила в Малинниках; как она умерла в пятьдесят седьмом году, а через шестьдесят лет, в семнадцатом, барский дом в Малинниках и все, что не успели вывезти в Москву его бывшие хозяева, растащили потомки их бывших крестьян; как обелиск какой-то рачительный хозяин приволок к себе на двор, стесал с одной из сторон стихи и выбил с ошибкой в слове или даже в двух имя и фамилию своей умершей от тифа жены, Лукерьи или Пелагеи; как этот памятник искали, искали, да не нашли местные краеведы; как уже в наши дни продают в музее-усадьбе круглые магнитики на холодильник с изображением анютиных глазок и надписью по краю «цветок засохший, безуханный…»; как собирают старицкие энтузиасты деньги на новый памятник пушкинскому стихотворению… потом перечитал и решил, что слишком переложил сахару в эту историю. Даже предложения слипаются между собой. Не говоря о словах. Подумал, подумал… и все зачеркнул. Вот только магнитики, наверное, зачеркнул зря. Их действительно продают в кассах музея. Круглые, с анютиными глазками и надписью по краю. Экскурсанты их покупают вместе с оберегами из трав, собранных в усадебном парке. Я не удержался и тоже купил.
Февраль 2015
Музей А. С. Пушкина (с. Берново, Калининская обл.). Калинин: Калинин. обл. упр. культуры. Калинин. обл. краевед. музей. Музей А. С. Пушкина в с. Бернове, 1971. 69 с.
ИДУЩАЯ С КОСТЫЛЕМ СТАРУХАСтарица
Как только я увидел в интернете фотографию С. М. Прокудина-Горского с видом на Старицу и старицкий Свято-Успенский монастырь, сделанную в начале прошлого века, то сразу решил туда поехать. Мне пришла в голову оригинальная мысль, приходившая в голову тысячам людей, когда-либо посещавшим Старицу после знаменитого фотографа, – сфотографировать город самому и сравнить обе фотографии. Кроме того, я надеялся увидеть хранящееся в местном музее чучело птички, вылетевшей из аппарата Прокудина-Горского, и бумажку, на которой записаны каким-то старицким обывателем слова, сказанные в сердцах Сергеем Михайловичем местному сорванцу, поймавшему в силки эту самую птичку.
Во времена Прокудина-Горского Старица была обычным захолустным уездным городком. Она и сейчас такая же. И за сто лет до приезда Прокудина-Горского была. Если уж совсем начистоту, то и за двести лет тоже, а вот лет четыреста тому назад и даже пятьсот…