Кстати, о большой дороге. Как раз на ней, по пути из Москвы к тогдашней литовской границе, которая в те времена проходила близко от Зубцова, стояла, да и сейчас стоит, деревня Корчмитово. От нее до Зубцова рукой подать. Зубцовский краевед С. Е. Кутейников выяснил, что это та самая деревня, в которой стояла та самая корчма, которая описана в «Борисе Годунове» под видом корчмы на литовской границе. То есть там, конечно, бабушка надвое или даже натрое сказала, но попробуем пойти вслед за С. Е. Кутейниковым… В 1826 году в этих местах был проездом Пушкин[93], и если сравнить приметы местности, указанные Александром Сергеевичем в пьесе, с приметами местности вокруг Корчмитова, то окажется, что чернец Григорий бежал по дороге к Луевым горам на литовской границе аккурат из этой самой деревни. Есть и ручей, и болото найдется, и часовня когда-то была. Нет только Луевых гор. Вообще гор нет никаких. Есть холмики наперсточной высоты под названием Кошкины горки, есть Игуменная гора, есть речка Горянка, а Луевых гор нет. Краевед С. Е. Кутейников выдвинул гипотезу, в которой… Впрочем, тут будет лучше смотреться цитата из его книги «Неизвестные знаменитости»: «Название „Луевые“ среди этих „гор“ не встречается. Этого слова нет ни в словаре Даля, ни в словаре Ожегова. Загадочное получается слово. Оно понимается, если первую букву Л заменить на другую. Тогда „Луевые“ не просто название гор, а, скорее, их характеристика, в которой сказывается отношение поэта к тому, что в данной местности называется горами». Вот какие большие огурцы продаются теперь в магазинах какие гипотезы случается выдвигать краеведам.
Логично было бы предположить, что местные власти устроили в деревне Корчмитово самую настоящую корчму для привлечения туристов, развешали по стенам текст пушкинской трагедии, портреты действующих лиц в деревянных рамках и продают там распивочно и навынос горькую настойку «Самозванец», или сладкую наливку «Марина Мнишек», или… Впрочем, это только предположить логично, а построить и продавать…
Надо сказать, что Пушкин приезжал в эти места не столько с целью проработать маршрут бегства Гришки Отрепьева, сколько ознакомиться с хранящейся в Богоявленском храме Погорелого Городища жалованной грамотой царя Михаила Федоровича, в которой упоминается его предок Гаврила Пушкин. В 1617 году послал его царь в Погорелое Городище разломать и сжечь тамошний острог, чтобы он не достался подходящим к нему полякам. Малочисленный гарнизон вряд ли смог бы выдержать осаду. Гаврила Григорьевич приехал, острог разломал и сжег. Заодно сжег и посад. То есть он посад жечь не хотел, но так получилось. Крестьяне, конечно, разбежались, но теплые вещи, соль, спички, соленые огурцы в кадках и столовое дерево вынести не успели, поскольку Пушкин им на сборы не дал и часа. Об этом они написали в челобитной царю, и тот разрешил им по бедности не платить податей пять лет.
Зубцову таких льгот не давали, хотя он и был после многолетней войны не в лучшем положении. Мало-помалу Зубцов приходил в себя, а в него приходили разбежавшиеся когда-то посадские жители, бобыли из сожженных окрестных деревень и крестьяне, отпущенные своими владельцами на отхожие промыслы. К началу XVII века город полностью потерял свое военное значение, а других значений приобрести не сумел. То есть торговое значение у Зубцова, конечно, было, но после Смуты сильно поросло быльем. Если бы не Петр Первый, который прорубил окно в Европу, построил Вышневолоцкий канал и повелел: «…по рекам Гжати и Вазузе сделать судовой ход, чтобы судам с пенькою и хлебом и с иными товарами ходить» до самого окна, то захиреть бы Зубцову совсем[94].
Зубцов свой шанс не упустил. Через городскую пристань безостановочно шли в Санкт-Петербург барки с кожами, хлебом, мясом, холстом и льном, который выращивали здешние крестьяне. По объему торговли Зубцов был третьим в Тверской губернии, уступая только Твери и Кашину. Во второй половине XVIII века в городе проживало больше тысячи человек[95]. Из этой тысячи пятая часть была купцами. Кто не был купцом, тот был купеческой женой, купеческим сыном или купеческой дочерью. Торговали все. Даже малые дети, отправляя по весне в плавание по ручьям и лужам кораблики из дощечек, никогда не пускали их порожними – то укладывали на них хвостик пеньковой веревки, то несколько хлебных крошек, а то холстинку, оторванную от старых порток. Надо сказать, что город приободрился – завелись в нем пожарная каланча с колоколом и цветными сигнальными шарами, шестигласная дума, городовой магистрат, городничий, уездный, сиротский и словесный суды, уездный казначей с казной, кабацкая контора и богадельня. В 1786 году Екатерина Вторая утвердила новую, регулярную планировку города и герб – в красном поле золотая стена с зубцами. И все вроде стало хорошо, но… мешал соседний Ржев. Не то чтобы Зубцов был в тени Ржева, но… был. Там торговля шла бойчее, там барок с разными товарами отправляли в столицу вдесятеро больше, фабрик и заводов было куда как больше, чем в Зубцове, в котором их почти и не было. Еще и купцы ржевские были богаче зубцовских. Еще и заносчивее. И вообще позволяли себе говорить о зубчанах обидные вещи. Они, к примеру, любили повторять при всяком удобном и неудобном случае поговорку «Зубцов – семь купцов», в то время как всякий знал, что их там больше двух сотен. Они утверждали, что зубчане таракана на канате водили поить на Волгу. Правда, зубчане в долгу тоже не оставались. Распускали слухи про то, что ржевитяне кормили пряником козу через забор[96]. И даже подробно рассказывали, как в Ржеве найти этот забор с козой.
Чтобы уж закончить со Ржевом в жизни Зубцова, надо рассказать одну местную легенду, которой меня угостил экскурсовод в зубцовском краеведческом музее. Говорят, что еще во времена Ивана Грозного Зубцов, Ржев и Старица были связаны подземными ходами и в одном из этих подземных ходов была царем спрятана… да, библиотека. Та самая Либерея, которую все ищут и которая у нас, в России, заменяет собой чашу Святого Грааля. По всему выходит, что спрятана была Либерея возле Зубцова. Это как раз понятно и логично. Грозный очень любил Старицу, часто в нее приезжал и даже жил некоторое время, а в Зубцове то ли был проездом, то ли вовсе не был. Где же ему прятать библиотеку, как не в том месте, где никому не придет в голову ее искать? Ржев отпадает потому, что прятать библиотеку в городе, где издревле кормили пряниками коз через забор… Вот и остается Зубцов.
На самом деле в Зубцове довольно много вместительных купеческих погребов и при ремонте разного рода канализационных трасс обнаруживаются ходы в эти самые подземные хранилища, где, по словам зубчан, были огромные винные склады. Один из таких ходов есть в доме одного из самых богатых зубцовских купцов позапрошлого века – Крымова. Теперь в этом доме школа, и ее директор приказал наглухо заколотить все даже самые маленькие щели в подвале, чтобы предотвратить утекание любопытных детей в подземелье, которое, без сомнения, соединено подземными ходами со всеми погребами города. Жаль, что такого хода в подземелье нет под краеведческим музеем, хотя он и расположен рядом со школой, в маленьком одноэтажном здании, которое во времена Крымова было конюшней.
Мы уже забежали в XIX век, хотя еще не все сказали о XVIII. Тут, пожалуй, хватит и одного предложения о драматурге Владиславе Озерове, который родился в 1769 году в пятнадцати верстах от Зубцова, в имении Борки Зубцовского уезда, и там же умер в 1816 году, а в промежутке между этими датами написал несколько трагедий в духе классицизма, имевших бешеный успех на столичной сцене, был одарен бриллиантовым перстнем Александром Первым, упомянут Пушкиным в «Евгении Онегине», обруган критиками, уязвлен пародистами, рассорился с друзьями, обиделся, ожесточился, оставил Петербург, где служил начальником Лесного департамента, уехал сначала в свое имение под Казанью, написал еще одну трагедию, провалившуюся в Петербурге, сжег рукописи, был забран отцом в Борки, лишился рассудка при известии о взятии французами Москвы, пил горькую, играл в домино со своим камердинером, перестал разговаривать и отдал Богу душу сорока шести лет от роду. «Чувствительность его сразила…» – писал Жуковский в своей эпитафии… Впрочем, это уже второе предложение.
Теперь о французах, раз уж мы о них вспомнили. До Зубцова они, к счастью, не дошли, но все же след от лягушатников в Зубцове и уезде остался. Даже два следа. Во-первых, овраг у села Никифоровского, где местные крестьяне закопали перебитых французских мародеров, с той поры называется Французским, а во-вторых, одна из улиц в Зубцове стала Парижской после того, как зубцовские ополченцы прошлись по Елисейским Полям в пешем и конном строю. Правда, большевики Парижскую переименовали в улицу Парижской Коммуны, но это название прижилось только в штампах о прописке – для своих она как была, так и осталась Парижской.
И еще. В Зубцове проездом к действующей армии останавливался переночевать не кто-нибудь, а сам Кутузов. К сожалению, на том месте, где стояла изба, в которой ночевал великий полководец и национальный герой, теперь нет пятизвездочного отеля «Фельдмаршал» и на местном рынке не торгуют комплектами постельного белья, на наволочках которого вышито гладью «Спи глазок, спи левый». Да уж какие там наволочки… Даже черных повязок на правый глаз с красным кантом и золотым фельдмаршальским шитьем в Зубцове днем с огнем не найти.
Пойдем, однако, дальше. До отмены крепостного права город жил обычной пыльной и сонной жизнью уездного города. Вот разве только за три года до объявления воли поразила уезд загадочная болезнь – трезвенничество. Крестьяне разбивали винные лавки, прилюдно давали обязательства не покупать спиртные напитки и… года не прошло, как успокоились.