В царствование Алексея Михайловича[130] боярину Морозову были пожалованы несколько тысяч десятин в окрестностях Лукоянова. Переселили в эти места «литву», или, выражаясь современным языком, белорусов. Местное русское население называло их «будаками». Местные леса были настолько густыми, что южная часть Лукояновского уезда была заселена лишь во второй половине XIX века.
Тогда же, во времена Алексея Михайловича, стали развиваться в здешних местах связанные друг с другом поташный и дегтярный промыслы. Поташ, используемый в стеклодувном деле, при производстве дорогих сортов стекла и хрусталя, при варке мыла, отбеливании холстов, изготовлении красок и пороха, ценился очень высоко и был экспортным товаром. Везли его в Англию и Голландию. Продажа его была огорожена со всех сторон высоким забором государственной монополии. Добывали его просто. Варварски просто. Вырубали в лесу площадку, называемую местными жителями будным станом или майданом[131]. На площадке этой жгли дрова, нарубленные в окрестных лесах. Получившуюся золу смешивали с водой до получения тестообразной массы, которой обмазывали новую партию дров и снова жгли. Эту, с позволения сказать, технологическую операцию повторяли несколько раз. Иногда из золы теста не делали, а делали суспензию и осторожно поливали ею горящие дрова, да так, чтобы костер не потух. На дне кирпичного очага, в котором жгли дрова, собирался выпаренный поташ, куски которого выламывали ломом и затаривали в бочки. Это было большое искусство – поливать костер. Рабочих, которые это делали, назвали «поливачами», и в обучение к ним шли с малолетства. В конце всего процесса получившуюся золу просеивали, помещали в деревянные корыта и заливали чистой горячей водой для экстракции поташа. Раствор, или «щелок», выпаривали до получения серого порошка, и уж этот порошок прокаливали до тех пор, пока он не превращался в белый. Вот, собственно, и вся технология. Из кубометра дубовых дров можно было получить до трех килограммов поташа. Кубометр сосновых дров давал полтора, а березовых – всего килограмм или даже меньше. Мудрено было при такой эффективности производства не вырубить начисто огромное количество лесов. И это мы еще не берем в учет контрабандное производство поташа, без которого тоже не обошлось.
Поташ был так ценен, что в 1660 году, когда появилась угроза вторжения татар, Морозов, крупнейший землевладелец и, понятное дело, производитель поташа, писал в свои вотчины приказчикам, чтобы они закапывали поташ в ямы «где б вода не была, на высоких местах».
Производством, а точнее, добычей поташа занимались довольно долго – почти весь XVIII век. В начале XX века, когда поташ уже получали совсем не из древесной золы, в двадцати километрах от Лукоянова купец, а точнее сказать, промышленник Черемшанцев построил стеклозавод. Разведали в тех местах залежи формовочного и стекольного песков. Делали винные бутылки и банки для варенья. В двадцать четвертом году заводу было присвоено имя Степана Разина, который в здешних местах погулял с размахом. Во время Второй мировой войны делали на заводе стеклянные солдатские фляги и бутылки для коктейля Молотова. В начале нынешнего века завод стал умирать. В 2009 году его выставили на продажу за десять миллионов долларов[132], но не прошло и года, как он был признан банкротом.
Раз уж зашла речь о Степане Разине, то никак нельзя обойти молчанием многочисленные разинские клады, которые, по словам местных жителей, зарыты во множестве потаенных мест. Одних разинских становищ по берегам реки Алатырь знающие люди насчитывают около дюжины. Лежат клады в глубоких подземельях пятнадцатисаженной глубины. Лет сто, а то и больше тому назад спускались в одно из таких подземелий два человека. Один умер сразу после того, как его вытащили на поверхность. Очевидцы утверждали, что от изумления. Второй же был псаломщик и полез туда с молитвой, а потому не умер, но сознание потерял и, перед тем как потерять, успел внимательно рассмотреть огромные дубовые, окованные железом двери, закрытые на три огромных навесных замка и запечатанные большой разинской печатью с изображенными на ней перекрещенными казацкими пиками. Была там и надпись, но человек был темный, неграмотный и букв не разбирал даже при дневном свете, а уж в полутьме, при неверном свете сальной свечи… Тогда же один из помещиков Лукояновского уезда нашел чугунок с золотыми николаевскими пятерками и десятками, принадлежавшими повстанцам. Есть в этих местах и несколько каменных валунов, которые аборигены называют «разинскими камнями». Под ними, как гласит молва… Впрочем, на эту тему в Лукояновском краеведческом музее со мной даже и разговаривать не захотели.
Надо сказать, что лукояновцы и Пугачевское восстание охотно поддержали. Часть из них была повешена посреди села «за преклонность крестьян к злодейской шайке и за намерение злодеев встретить хлебом и солью».
В царствование Екатерины Великой село Лукояново превратилось в уездный город Лукоянов. Нельзя сказать, что это было началом лукояновского процветания. Как был он похож на большую деревню… так и до сегодняшнего дня. Часть лукояновцев записалась в мещане, часть в купечество. В купцы записывались все больше, по недостаточности капиталов, в третью гильдию. Была бы четвертая – записались бы и в нее, но…
Первые несколько десятилетий городской лукояновской истории протекли незаметно. Не происходило ничего. Хоть иди штурмом брать Арзамас или объявляй себя республикой. Даже куры по улицам бродили так же медленно, как и тогда, когда были сельскими, а не городскими. Вили веревки, плели лапти, рогожи, делали деревянные бадьи, тележные колеса, жгли уголь, шили армяки и поддевки. К царскому столу не поставляли, кроме поташа, ничего… Впрочем, веревки у лукояновцев выходили отменные и славились на всю губернию и даже за ее пределами, но посылать их к царскому столу все же не решились. Мало ли как могут понять в Петербурге…
В мае восемьсот шестнадцатого года, ровно через тридцать семь лет после того, как по екатерининскому указу Лукоянов стал уездным городом, он сгорел. Не весь, но на две трети. Из почти трехсот обывательских домов сгорело двести. Кроме домов сгорели деревянная церковь с колокольней, все хлебные магазины с семенным зерном, соляные магазины, в которых хранилось сорок шесть тысяч пудов соли, и цейхгауз с оружием. Пожар был в мае. Как лукояновцы пережили зиму семнадцатого года… Набились ли как сельди в бочки в оставшиеся дома или разъехались по окрестным деревням или рыли землянки… Ровно через год после страшного пожара, в мае семнадцатого года, сгорели оставшиеся дома и здания всех присутственных мест с документами. Хорошо еще, что пожарным удалось вытащить живыми из горящей тюрьмы арестантов. Как говорил по другому, но тоже печальному поводу персонаж одной из пьес Уайльда, «потерю одного из родителей еще можно рассматривать как несчастье, но потерять обоих похоже на небрежность».
Нижегородский губернатор, узнав о том, что Лукоянова больше не существует в самом прямом смысле этого слова, повелел перенести столицу уезда в село Мадаево в двадцати пяти верстах от пепелища. Лукоянов был разжалован в село, а Мадаево стало городом. Всем лукояновским чиновникам было предписано немедля переехать в Мадаево и там приступить к исполнению своих служебных обязанностей. Чиновники, не посмев ослушаться, переехали, но через восемь месяцев так запросились из этой лесной глуши обратно на родное пепелище, что написали прошение императору Александру Первому о том, что условий для их работы никаких, жить приходится в курных избах и козы, оставленные бабами без присмотра, жуют гербовую бумагу. Прошение было составлено так умело, что уже через четыре месяца пришел высочайший указ о возвращении столицы в Лукоянов, возвращении ему статуса уездного города и переезде из Мадаева всех чиновников. Мадаевских баб обязали внимательнее присматривать за козами, а вот нижегородского губернатора отставили. Вдруг выяснилось, что при нем в губернии расцвело мздоимство, и даже он сам был уличен в том, что во время войны с французом брал взятки за откуп от воинской повинности и присваивал казенные деньги от сиротского довольствия. То есть взятки-то он брал давно и расхищать начал тоже не вчера, но лукояновские пожары осветили всю эту его противозаконную деятельность таким ярким светом, что… будь ты хоть трижды губернатор, а связываться с чиновниками не стоит. Себе дороже выйдет.
Лукоянов отстроили быстро – года за три. Потом еще десять лет прошло в полудреме. Впрочем, за это время был построен каменный Покровский собор, колокольный звон которого был слышен на двадцать верст в округе, а в двадцать седьмом году было открыто двухклассное уездное училище. Первое в городе. Достоин упоминания и тот факт, что в городе с двадцатого по двадцать четвертый год с двух до шести лет прожил будущий писатель Мельников-Печерский. Увы, отец его увез в двадцать шестом году вместе со всей остальной семьей в Балахну, а проживи он здесь еще шесть лет, мог бы встретиться с Пушкиным, который проезжал через Лукоянов по пути в Болдино. Он мог бы погладить смышленого мальчонку по голове и подарить ему каменный мятный пряник, который Наталья Николаевна сунула своему жениху в дорожную сумку с едой еще в Москве. Теперь этот пряник занимал бы почетное место в экспозиции Лукояновского краеведческого музея и директор музея Мельникова-Печерского в Нижнем изводил бы директора Лукояновского музея просьбами предоставить пряник для выставки, посвященной юбилею писателя, а директор Лукояновского музея писал бы письма в областное Министерство культуры с просьбой оградить пряник и на витрине держал бы муляж, а настоящий пряник прятал бы в сейфе, где его погрызли бы мыши, и приехала бы комиссия…