полностью заменить старую церковь новой, основанной на германской мифологии и его личных откровениях.
Гитлер благоговел перед оккультным знанием («Нацизм есть магия плюс танковые дивизии», – отчеканили Бержье и Повель), внимал Хаусхоферу и Зеботтендорфу, структурировал СС по принципу тайного ордена, а Сталин к тайноведению был демонстративно равнодушен, эзотериков сгноил в лагерях; впрочем, любой заштатный конспиролог вывалит на вас груду легенд о том, что Сталин был учеником Гурджиева, и Зеботтендорф с Хаусхофером тоже ходили в подмастерьях армянского мага, так что у обеих тоталитарных империй XX века общий оккультный генезис. У Сталина были усы, и у Гитлера были усы; но фасон у них разный (и это от участников дискуссии в «Снобе» не ускользнуло, да).
И так далее. Можно до бесконечности.
Разумеется, на деле вопрос «Чем Сталин отличается от Гитлера?» лишь корректно-эвфемистичная форма другого вопроса: можем ли мы уверенно и однозначно сказать, что вождь СССР Иосиф Виссарионович Сталин – такой же кровавый тиран, что и вождь германского Рейха Адольф Алоизович Гитлер, признанный тираном и убийцей как в зале суда, так и судом общества? Да или нет?
Короткий ответ «да, конечно», принятый западным массовым сознанием (на мелкие статистические погрешности в лице неонацистов или узкоспециализированных историков можно закрыть глаза), в России и вообще экс-Союзе прямого эффекта не имеет. Иначе откуда бы все эти телевизионные пережевывания, газетные схватки, форумные баталии, все эти люди, сходящиеся стенка на стенку по поводу того, можно ли считать Иосифа Виссарионовича «эффективным менеджером».
Среди причин этого есть более явные, а есть – менее, хотя утешительной нет ни одной.
Вот довольно явная: спокойное, само собой разумеющееся «да, конечно» возможно, когда ответ этот – стабильная данность на уровне главки в школьном учебнике; когда вопрос и не предполагает реальной рефлексии, не стоит в актуальной повестке дня. Если стоит и предполагает – всё сразу становится не так просто не только в вопросе сопоставления фюрера и вождя, но и с каждым из них в отдельности. И здесь русская либеральная публицистика, да и вообще отечественный либеральный дискурс, демонстрируют характерную слабость. Один вариант – сказать «монстры», «маньяки», «исчадия ада», приравнивая Адольфа или Иосифа к Чикатило или Джеку-Потрошителю. Другой – сказать «ничтожества», как это сделал замечательный писатель Аксенов еще тридцать лет назад в замечательном романе «Остров Крым»: там у него протагонист Андрей Лучников как раз и сочиняет журналистский мегахит «Ничтожество» к юбилею Сталина, раскрывая глубочайшую бездарность вождя, а заодно и фюрера («пока двое слабоумных душили друг друга…»). Сталин и Гитлер, по Аксенову, – ничтожества, агрессивные и узколобые паразиты, выброшенные наверх социобиологическим взрывом, омерзительный результат отрицательной селекции.
Неубедительно, увы, и то и другое. Маньяк, руководимый фазами луны и собственной сексуальной неполноценностью, может разобрать на запчасти полсотни человек – но едва ли в состоянии построить и контролировать машину угнетения и подавления имперских масштабов; тут нужны воля и талант незаурядного манипулятора. Ничтожество может убить или запугать даже и многих – но едва ли в состоянии создать и эксплуатировать систему, с помощью смерти и страха реализующую глобальные задачи; тут требуются терпение и дар холодного игрока.
Сводить Гитлера к персонажу чаплинского «Великого диктатора», а Сталина – к образу по-горски мстительного гопника, есть глупость – простительная, пока работает логика войны (а шестидесятники, в сущности, и воевали со сталинской, «ретростремительной» тенденцией в СССР); пока высмеять и унизить врага и тем нанести ему урон – важнее всего прочего. (Оба вождя, к слову, неплохо это сознавали и хорошо умели, судя по их пропаганде.) Но логика войны не работает, когда требуется уже не унижать и высмеивать, а – понимать.
Пытаясь понять, приходишь к тому, например, что пугающее сходство Сталина и Гитлера, а также выстроенных ими тоталитаризмов – еще и следствие того, что у вождей были схожие амплуа в одной и той же общемировой постановке. Что это за постановка, удачно определил писатель и художник Кантор: обе мировые войны и период между ними, заметил он, – это растянутое на десятилетия кровавое состязание между разными формами народовластия с целью выявления наиболее эффективной.
Откуда «народовластие» – понятно: не о власти народов речь, но о новых формах власти над народами.
Эти новые формы потребовались – и тут придется повторить банальную, но важную вещь – уже потому, что промышленные и социокультурные революции вбросили огромные массы людей в поле активной жизни государств. Это были люди, доселе в созидании истории не участвовавшие. Требовалось найти им место (потом оказалось, что для этого придется половину их убить). Требовались способы манипуляции этими людьми. Требовалась новая элита, способная ими править, – больше того, нужен был механизм ее ротации и пополнения; старый, сословный, феодальный по сути годиться перестал. Отсюда травматическая модернизация, две огромные, внешне бессмысленные войны, цепная реакция революций и контрреволюций, эпидемия «летальных идей».
Сталинизм и гитлеризм – участники «матча народовластий», оказавшиеся наиболее чудовищными еще и потому, что играли они на самых проблемных участках. Там, где для новых механизмов было меньше всего готовых деталей, – а так и было в архаичной и обескровленной России и в Германии, которую унизили и поставили на версальский счетчик.
И Штаты столь явно выиграли от всей мясорубки первой половины XX века не только в силу удачной заокеанской прописки – но и потому, что были изначально футуристическим проектом, притом удачным; востребованная новым временем социальная машинерия монтировалась там загодя.
Тогдашние мечтатели – и кремлевский, и берлинский – сходство своих ролей в пьесе сознавали вполне. Сталин несколько раз крайне уважительно отзывался о Гитлере – Гитлер же в застольных беседах упоминал Сталина многократно, не стесняясь эпитетов вроде «гениальный», причем даже во время войны. Существуют свидетельства: Гитлер вопреки логике событий сорок пятого надеялся на сепаратный мир – со Сталиным! А Сталин уже в конце сороковых высказывал сожаление, что Гитлер стал его противником – а не союзником! Иосиф был очень впечатлен молниеносными и жесткими партийными чистками Адольфа, внимательно изучил и применил опыт «Ночи длинных ножей»; Адольф и вовсе был прилежным учеником, скопировал у Иосифа множество репрессивных технологий, сравнивал его властную манеру с методами Карла Великого и даже о стахановском движении отзывался тепло.
Всё это, впрочем, констатация сходств. В чем же различия вождей, сделавшие Адольфа общепризнанным преступником и иконой агрессивных маргиналов, а Иосифа – знаковой фигурой и предметом общественной дискуссии?
В отличие от Гитлера, Сталин – звено исторической непрерывности. Правление его, содержательно ужасающее (миллионы невинных жертв, прямое и косвенное истребление элиты нации и так далее), формально успешно уже только потому, что органически слито и с тем, что было до, и с тем, что стало после. Это простая, хоть и раздражающая констатация: содержательная часть истории в массовом сознании всегда проигрывает формальной. Так погубивший миллионы Сталин в зеркале национального восприятия не может быть равен погубившему миллионы Гитлеру уже потому, что Гитлер проиграл войну, страну и покончил с собой, а Сталин выиграл войну и умер своей смертью (конспирологическая версия об отравлении Берией ничего не меняет), страну же оставил в вихляющей, но прежней колее. Потому, что Гитлер – это завершенная история; а Сталин – сюжет открытый, часть растянутого на десятки, не сказать сотни, лет русско-советского метасюжета. Первое психологически (и практически!) куда легче вычленить, объявить чужеродным и отторгнуть, нежели второе.
Одно это отодвигает в область фантазий милую либеральному сообществу идею процесса а-ля Нюрнберг над советским коммунизмом вообще и Сталиным в особенности, который надо-де было провести году в девяносто первом и тем однозначно маркировать усатого вождя и его наследие как Зло. Успешный суд возможен только над проигравшим и только если его проводят победители. Нюрнберг и последующие денацификация с люстрацией оказались сравнительно успешны, потому что Гитлер был мертв, его уцелевшие близкие соратники – посажены в клетку, Германия – растерта в щебенку, за судьями стояли оккупационные штыки и мстительная воля победивших наций, а у немцев не осталось другого способа жить дальше, кроме отсечения куска прошлого, большого, но не фатально большого даже по меркам средней человеческой жизни.
Надо ли говорить, что в России ни в девяносто первом, ни в любом последующем году ни одно из этих условий (за исключением того, что Сталин тоже уже был мертв) соблюдено не было и быть не могло.
Но и это не главное препятствие для постановки окончательного знака равенства между вождями. Произнося «Гитлер» или «Сталин», мы помимо во-ли подразумеваем мифологему, идеологему, бренд. В этом бренде конкретного человека никак не больше, чем идеи, которую он олицетворяет, и неважно даже, насколько по праву. Поэтому парадоксальным образом даже тот факт, что «ультраправый» Гитлер был реальным революционером (пускай и «консервативным», в терминах Юлиуса Эволы), а «левый» Сталин осуществлял, по сути, контрреволюцию (заменив идею мировой революции на реставрацию Российской империи в социалистической редакции), – факт этот не в силах ни уравнять, ни даже окончательно сблизить бренды «Гитлер-нацизм» и «Сталин-коммунизм». Просто потому, что коммунистическая идея сама по себе зримо не равна национал-социалистической: воплощения удивительно схожи, но векторы идей глядят в диаметрально противоположные стороны.