У меня нет ощущения (говорю я ему), что надвигается тоталитаризм, – для того, что надвигается, нужно какое-то другое слово. Зато у меня есть ощущение (не говорю я ему), что дирижер Курентзис – чертовски странный персонаж, ходячее противоречие, очень, действительно, фотогеничный оксюморон ростом под два метра, и его длящийся роман с Россией играет в этом моем ощущении не последнюю скрипку.
Он приехал в Россию в 1994-м; тогда сюда ехали многие, но за другим. Ехали за острыми ощущениями (имея в виду кто ветер перемен, а кто и любительский стриптиз на стойке клуба «Hungry Duck», дешевый секс и быстрый алкоголь). Ехали за запахом фронтира, за лихорадочным призраком больших и легких денег, за натуральными ресурсами, за художественной фактурой. Теодор Курентзис приехал в Россию учиться.
Так-то у него и в Афинах всё складывалось неплохо. Красавчик, баловень судьбы, родившийся в нерядовой семье: род, восходящий к византийским аристократам, дедушка – глава крупной торговой компании, папа – человек с богатой биографией, успевший побывать и корабельным инженером, и полицейским чиновником, мама – видный музыкант, а после – преподаватель консерватории. Сам – музыкальный вундеркинд: фортепиано с четырех лет, скрипка с семи, консерватория с двенадцати, в тинейджерском возрасте – сложносочиненный индастриал в афинской инди-группе, созданной на пару с братом Эвангелосом, Вангелино (он теперь композитор и живет в Праге), успешная дирижерская карьера с юности (в девятнадцать лет возглавил ансамбль, в двадцать стал главным дирижером Летнего международного фестиваля)…
Но Курентзис хотел учиться у Ильи Мусина, легендарного питерского дирижера; и у Курентзиса всё получилось. Говорят, Мусин называл его своим любимым учеником и даже гением – а в воспитанниках у мэтра, на минуточку, значатся Темирканов, Бычков, Гергиев. Говорят также, что после смерти Мусина в 1999-м Курентзис в Петербурге большой карьеры не сделал по причине чрезмерной своенравности и невписанности в музыкальную тусовку. При этом в начале нулевых Курентзис успел посотрудничать чуть не со всеми статусными коллективами страны, от «Виртуозов Москвы» до Большого симфонического и Российского национального, поучаствовать во множестве громких затей, совершить немало зарубежных вояжей.
Но настоящий карьерный взлет начался для него в 2004-м, когда бесстыдно молодой (тридцать два года), неприлично красивый грек Курентзис сделался музыкальным руководителем и главным дирижером Колизея, как именуют аборигены Новосибирский государственный академический театр оперы и балета за пышную колоннаду и титанические размеры, быстро создал на базе театра и очень эффективно раскрутил ансамбль «Musica Aeterna» и хор «New Siberian Singers», и несколько его постановок прогремели на весь мир, заставив говорить о Курентзисе в России и за ее пределами. Это был крутой маршрут по карте: из греков – не в варяги, но в гипербореи. Это был неевклидов ход в профессии: через сибирское музыкальное воеводство – не только во всероссийски прославленные, но и в европейски востребованные звезды.
Эта неевклидовость, стремление – едва ли неосознанное – непременно завязывать параллельные прямые вызывающим и двусмысленным бантиком – вообще, сдается, бренд Курентзиса, его ноу-хау: такова вся его карьера, таковы его имидж и репутация. Он вписан в музыкальный истеблишмент, он с модным режиссером Дмитрием Черняковым ставил новосибирско-парижского «Макбета» и нашумевших «Дон Жуана» и «Воццека» в Большом, его график расписан надолго вперед от Мадридской оперы до Ковент-Гардена и от Мюнхена до Сиэтла; но едва ли еще у кого найдется в профессиональной среде столько влиятельных и, главное, заслуженно уважаемых врагов. Он уникальный в мире русской академической музыки персонаж, чья популярность больше подошла бы скандальной рок-звезде – со шлейфом слепого обожания, с преданными фанатами и фанатками (помимо всего, у Курентзиса еще и репутация завзятого донжуана, про его театральные романы завистливо сплетничают); и при этом он безусловный чемпион среди коллег по количеству адресованных ему гадостей в прессе и блогосфере. На каждую похвалу влиятельного музыкального эксперта за экспрессивную манеру дирижирования (Курентзис управляет оркестром при помощи всего, кажется, тела, делая этот процесс похожим на языческую пляску) или за эксперименты с аутентичным исполнением (когда классические сочинения надцатого века играются в манере и на инструментах, соответствующих времени создания, – струны из воловьих жил и всё такое) приходится хула другого знатока, проходящегося насчет «дирижера-брейкдансера» или нелестно аттестующего «курентзисовский аутентизм».
Спрашиваешь его об этой амбивалентности – равнодушно пожимает плечами, мол, пусть говорят, мне всё равно, мой главный союзник – божественная искра искусства, мой главный противник – я сам и вообще косность человеческой натуры, в таком примерно роде. Но я с подозрением отношусь к сверхуспешным, чрезвычайно эффективным романтикам; сдается, чтобы сочетать несочетаемое, нужно иметь в загашнике очень, очень солидный стабфонд прагматизма и умения манипулировать людьми. А уж дирижеры точно манипуляторы из манипуляторов – не в этом ли вся соль профессии? Так что Курентзис, подозреваю я, отлично умеет эту свою публичную амбивалентность использовать – хотя бы чтоб «поддерживать угли в камине горячими», как выразился другой романтик, еще викторианский.
Вот в чем я вовсе не уверен, так это что сам он до конца понимал, насколько серьезный шаг делает, форсируя Урал. Принимая предложение перебраться из покоренного, прирученного Энска в Пермь. Потому что в этом камине угли раскочегарили до белого каления и без него.
Первые (и надолго – единственные) знаки пермского революционного процесса встречаешь еще по дороге из аэропорта. Таксист меланхолично склоняет москвичей, которые после «прошлого кризиса» понаехали-де с чемоданами нала и скупили всю местную индустрию. Вдоль обочины тянется неодолимая линия Мажино из спрессованного снега, над ней то тут, то там «Окна РОСТа»: красные билборды, на которых трафаретный сапиенс мужского пола справляет пунктирную малую нужду, пунктир жирно перечеркнут, слоган гласит: «Пермь меняется. Меняйся и ты!». Ниже – помельче: «Мы – культурная столица». Доходчиво – и проблемы обозначены, и ориентиры, и желанный шаг от первых ко вторым. Конечно, от столичных копирайтеров из гельмановского спецназа можно было ожидать и чего-то позабористей, попелевинестей – скажем, «Не ссы – прорвемся!». Но, может, работает и так?
Работает так себе. Убеждаешься, поднявшись по Комсомольскому проспекту к Спасо-Преображенскому собору. Собор аккуратный, подновленный, квартирует в нем главная городская художественная галерея (в том числе и коллекция знаменитой пермской деревянной скульптуры). Изучаешь распахнувшийся с Соборной площади безбрежный вид на широченную Каму, на пустой противоположный берег, сворачиваешь вдоль реки направо, на Окулова, в сторону Речного вокзала (где теперь музей современного искусства PERMM), и сразу попадаешь в другой мир, дореволюционный и вообще, кажется, доисторический. На снежных брустверах узнаваемые желтые метки, и, судя по высоте, половина их принадлежит собратьям плакатного сапиенса – ну разве только в Перми большая популяция собаки Баскервилей. В десятке метров от парадной «Соборки» – череда сталинградских фасадов: выбитые окна, выщербленный кирпич. А вот и вовсе от дома осталась одна стена, на стене размашисто написано: «Здесь жили люди. Это – факт!». Дальше глухой серый забор, написано и на заборе: «Машины не ставить, просим вести себя прилично, туалет под окнами не устраивать». Не прислушиваются: ныряешь на пару минут в плотную волну аммиачного запаха и задерживаешь дыхание. Дыхание восстанавливаешь, вынырнув обратно в цивилизацию: монументальный купеческий особняк «Пермьэнерго», граненый новодел Сбербанка, на той стороне улицы Орджоникидзе – вывески: «торговый дом Мясо» и «Мужской клуб City Cats», широкий диапазон мясного товара, ага. Всё рядом в городе-миллионнике Перми, и девятнадцатый век, и девяностые годы двадцатого; от эталонной разрухи до цитаделей русского капитализма или амбиций европейского культурного мегапроекта – даже не один метафорический шаг, а несколько физических.
Интересно, думаю я, форсируя Орджоникидзе, действительно ли Курентзис уверен, что со своим музыкальным отрядом способен перекроить, перестроить эту тяжелую и плотную материю провинциального городского бытия? Да и всерьез ли намерен перекраивать и перестраивать?
– Твой переход в Пермь – это ведь часть «культурной революции»? – спрашиваю я Курентзиса еще в декабре в Бадене.
– Ну, можно сказать и так. Но это вообще не главное, главное – мне, нам предложили огромную возможность: не просто осуществить какие-то проекты, а выстроить целый комплекс, здание искусства, всерьез поменять музыкальную жизнь в городе, и не только.
– А ты часто бывал в Перми?
– Нет, вот недавно в первый раз… – пожимает плечами Курентзис.
Понятное дело: значит, вряд ли знает, сколь напряженно и неоднозначно относятся к «культурной революции» в самой Перми. То есть большинство-то пермяков не относится никак: изменений в своей жизни они не замечают. Но вот меньшинство, причастное к культуре или выделяемым на нее из краевого бюджета деньгам, разделилось яростно и полярно.
То, что начиналось как амбициозный проект сенатора Сергея Гордеева по реформированию городского пространства и строительству в Перми филиала Музея Гуггенхайма (с целью превратить Пермь в «уральский Бильбао» и туристическую мекку), за два с половиной года «революции» мутировало почти до неузнаваемости, но амбиций не растеряло. От гуггенхаймизации Перми давно отказались (хотя бы потому, что цена вопроса исчисляется сотнями миллионов, и не рублей). Теперь в планах у губернатора Олега Чиркунова, вице-премьера Бориса Мильграма, главного идеолога революции Марата Гельмана и его команды «варягов» (начиная с нового министра культуры, политтехнолога Николая Новичкова, который сменил на этом посту Мильграма, заканчивая многочисленными творческими «легионерами», импортированными из Москвы или набранными тут) – превращение Перми в место, где происходит перманентная «культурная движуха», в город, куда должны стекаться динамичные деятели искусств с идеями. А заодно – получение официального звания «культурной столицы Европы» в 2016-м: с этим планом уже ознакомлен премьер Путин, этот план революционеры намерены всерьез лоббировать на европейском уровне – даром что обычно культурные столицы выбираются из городов стран ЕС; но для Перми, лежащей вне Европы политической и на самой кромке Европы географической, могут и исключение сделать, считают они.