Пока же, говорят они, вот вам плоды революции более скромные, но очевидные. Музей современного искусства PERMM (в частично отреставрированном здании Речного вокзала) провел несколько громких выставок, начиная с нашумевшей «Русское бедное», укомплектован работами мастеров от Комара до Пригова и от Пепперштейна до Рубинштейна, и в год его посещают сто тысяч человек. Центр дизайна под водительством Артемия Лебедева разрабатывает новый облик города. Ставит пьесы в театре «Сцена-Молот» Эдуард Бояков. Проходят бесчисленные культмероприятия, высаживаются бесчисленные десанты гостей, от режиссера Лунгина до «митьков», движуха налицо.
А теперь вот еще и дирижер Курентзис, причем не один, а со своей командой: он уже перетаскивает на ПМЖ в Пермь большую часть своих оркестра и хора (и они будут существовать не вместо, а вместе с оркестром и хором Оперы), а кто-то приедет сюда жить из Москвы и Петербурга, а кто-то – и из Парижа, Берлина и Амстердама, плюс, разумеется, приглашенные оперные звезды, плюс известный продюсер и организатор музфестивалей Марк де Мони… Всё только начинается, но первые концерты Курентзиса и Ко уже проходят с аншлагом. А в недавнем общении с губернатором Чиркуновым экспансивный Теодор, говорят, практически убедил его в том, что Перми как воздух нужна и своя консерватория, которой тут тоже пока нет.
Всё это глядится очень недурно – но, как и год назад, как и два с половиной года назад, изрядная доля пермской интеллигенции ходит в махровых контрреволюционерах. То есть кто-то и не против «движухи» – но страдает аллергией на Гельмана и его «гельманоидов» и «перминаторов». А кто-то не приемлет происходящего абсолютно. Самый радикальный и харизматический голос пермской контры – Алексей Иванов, автор романов «Золото бунта», «Географ глобус пропил», «Сердце пармы», «Блуда и МУДО» – все про разные времена, но все про это место, как и парочка блестящих краеведческих нон-фикшнов вроде «Горнозаводской цивилизации», как и «Хребет России», телепроект Леонида Парфенова, в котором Иванов был соавтором и главным действующим лицом; словом, эталонный «патриот и певец своей малой родины».
С Ивановым мы пьем кофе в лобби главного пермского отеля «Урал». От разговора под диктофон он отказывается: «Зачем мне это – меня и так уже сто раз выставили дремучим ретроградом… Кроме того, я журналистам не верю, и вам, Саша, тоже не верю, уж извините: всё равно напишете, что Гельман – это здорово, а я – чудо-юдо и ископаемый почвенник… Кроме того, я уже давно всё про это сказал».
Это точно – и Иванов сказал, и его единомышленники, так что вполне можно обойтись без диктофона. Если коротко и грубо, с их колокольни всё выглядит так. Во-первых, пермская «культурная революция» – это распил денег из краевого бюджета, прямой и косвенный, через захват варягами всех командных высот и финансовых потоков. Во-вторых, никакой «пермской революции» на деле нет – есть имитация бурной деятельности, позволяющая губернатору Чиркунову поддерживать политическое реноме (а заодно прикрывать реальные проблемы в крае), а культтехнологу Гельману – эксплуатировать провинциальный плацдарм самыми колониальными методами. В-третьих, претензии на роль культурной столицы и туристического кластера – это бред и блеф, потому что никто не поедет в Пермь смотреть на современное искусство, которого и в Москве, и в Европе хоть отбавляй, а город, в котором наездами тусуются деятели культуры, вовсе не становится культурным центром, как не становится им гостиница, в номере которой сочиняет роман Хемингуэй или Набоков. В-четвертых, скоро Чиркунова попрут, Гельман катапультируется в новые угодья, и «культурная революция» пройдет, как дурной сон, оставив, однако, по себе бюджетные дыры. В-пятых, чтобы реально поднять и продвинуть Пермь, надо использовать уникальные, а не заемные ресурсы (от деревянной скульптуры до Кунгурской пещеры), надо развивать реальную инфраструктуру (дороги, отели и т. д.) и финансировать местных, а не пришлых. Точка.
И Курентзис на взгляд с этой радикальной колокольни («умеренные» – то как раз относятся к Курентзису, который к тому же не гельмановский ставленник, куда спокойнее – особенно после двух ярких и удачных концертов) – тоже часть той силы, что блага не хочет и не совершает, пускай даже сам он не ведает, что творит. Потому что Пермский театр оперы и балета, под двадцатилетним владычеством предыдущего худрука Георгия Исаакяна переживший тяжелые времена не то чтобы славно, но достойно, давно уже не хватающий мировых звезд с неба, но по-прежнему крепкий и с традицией, Курентзис, конечно же, перестроит под своих людей и свои проекты – ну да, может, и яркие, но одноразовые; а то и вообще введет европейскую систему stagione, когда от постоянного коллектива остаются рожки да ножки, а каждый проект собирается «на раз» из приглашенного люда, идет, пока на него ходит публика, и после закрывается навсегда, – но что в Европах хорошо, то русскому репертуарному театру смерть (правда, сам Курентзис не раз говорил, что полновесной системы stagione в Перми не будет, но кто ж у нас верит словам?). А потом – потом Курентзис, небось, и вовсе уедет еще куда-нибудь и всех стоящих уведет с собой – вот разве и с Новосибирском не так вышло, почитайте, что там в газетах и блогах пишут? Да и вообще, все великие свершения пока в будущем и под вопросом, а Курентзис и его команда обходятся городу и краю в копеечку уже сейчас – в тридцать миллионов рублей, говорят, оцениваются затраты на переселение новосибирских варягов, а у самого Курентзиса, говорят, зарплата ого-го, хоть в рублях, но шестизначная, хотя по контракту он всего-то треть своего времени обязан проводить в Перми, а остальное – то в Мадриде, то еще где, а когда он в Перми, говорят, то живет в президентском номере «Урала» по четырнадцать тысяч в сутки, ну и не разорение ли всё это, скажите на милость?
Может, и разорение, думаю я, сидя в пятьсот первой аудитории Пермской оперы; завтра концерт, идет репетиция, Курентзис вот уже четвертый час выжимает из своих теноров и сопрано скрытые ресурсы, словно гонщик из формульных болидов. Может, и разорение – если мерить меркой жалованья условного пермского оркестранта, в месяц, может быть, зарабатывающего аккурат на сутки в президентском сьюте отеля «Урал» (в котором Курентзис, по его словам, и прожил-то всего два дня, а после переехал в бюджетный отельчик «Виконт»). А с другой стороны, та ого-го-получка нового худрука, про которую мне говорил каждый противник пермского воцарения Курентзиса, – это ведь зарплата приличного менеджера (причем без приставки топ-) или средней, очень средней руки футболиста провинциального клуба – в пермском же «Амкаре» игроки зарабатывают в разы больше… Странно ли, что глава одного из крупнейших театров страны, дирижер с европейским именем получает не меньше менеджера или футболиста? Точка отсчета, думаю я, всё зависит от точки отсчета – и вовсе не только в денежном вопросе. Точка отсчета – главное и во всей истории пермской «культурной революции»: что правильнее – сохранять то, что есть, и помаленьку латать дороги и зарплаты? Или взорвать ситуацию, попытаться переломить вектор – надеясь, что переломленная кривая потащит вверх, к небывалым высотам, но рискуя преуспеть исключительно в ломке?
Точка отсчета – главное и в частной пермской истории с призванием на музыкальное княжение греко-варяга Курентзиса: что вернее – положиться на инерцию большого, тяжелого корабля Пермской оперы, которая вывозит же как-то не первое десятилетие – и дальше, даст бог, будет вывозить? Или сменить разом двигатель и курс, рискуя растерять по ходу ремонта ряд опытных матросов и пропороть брюхо о риф?
И чтобы найти эту точку отсчета, очень надо бы понимать, насколько люди, предлагающие и делающие выбор, честны, серьезны и упорны в своих намерениях…
– Нет, ты убери, пожалуйста, изо рта горячую картошку, ты не делай вот это вот «о-о-о-о-о!», – говорит Курентзис очередной жертве. Жертва явно измучена, но глаза у нее горят; это, наверное, хороший признак.
Красавчик Теодор с его ямочкой на подбородке, пухлыми губами и улыбкой балованного ребенка умеет быть сверхтребовательным и жестким. Он определенно не умрет от скромности: не запинается, говоря что-нибудь типа «так, как я работаю с певцами, не работает больше никто – ни в России, ни в Европе». На ночном разборе полетов он расслабленно полулежит в кресле, курит, прихлебывает пиво – и почти не перебивает помощников, яростно спорящих о планах весенней кампании, о деньгах, сроках и персоналиях; но когда перебивает – это практически всякий раз лаконичное и безапелляционное указание: будет так, так и так. Он чертовски самоуверенный и целеустремленный тип, этот Федор Иванович Курочкин. И это, наверное, хорошо для него – и даже, кажется, неплохо для его подопечных, которых новые требования побуждают изыскать в себе новые возможности; а вот как скажется курентзисовская целеустремленность на культурном балансе пермской среды, да и на самой этой среде в конце концов?
– Ну вот, ты теперь провел в Перми не так мало времени, – говорю я Курентзису, пока ночью после концерта мы ждем еды в кафе «Pravila». – И какие у тебя ощущения от города?
– Для меня ведь город – это местное музыкальное сообщество, – отвечает он дипломатично. – А от него у меня ощущения самые хорошие.
– А ты знаешь, что тут довольно многие относятся к твоему приходу без восторга? – говорю я.
– Да, я сам не читал, но мне рассказывали, – он качает головой. – Слушай, это какие-то странные люди. Ладно, они против меня… Но они, например, против консерватории. Как можно не хотеть, чтобы в твоем городе была консерватория?
– Ну, – говорю я осторожно, – дело же не в консерватории… Эти люди считают, что ты реализуешь свои проекты – но эти проекты будут твоими, а не пермскими; а кто-то другой заработает или украдет денег – но Перми не будет от этого никакой пользы, потому что это как финансовый пузырь, одна видимость; а потом пузырь схлопнется, варяги разъедутся, а город останется у разбитого корыта, и будет как раньше, только хуже.