Самоотверженные полярники были упорны: уже вовсю бушевали Первая, а за ней и Вторая мировая бойня, сводя пафос вертикального развития человеческого рода к нулю, всё к той же неизбывной гекатомбе, к кровавой сваре между ощерившимися племенами, – а они продолжали штурмовать ледяные шапки земшара на своих суденышках, со своими лыжами, упряжками и мотосанями. Такими, верно, и надлежит быть настоящим носителям Миссии, рыцарям-храмовникам, видящим свет высшего идеала и взыскующим Гроба Господня или Святого Грааля, даже когда тьма заслоняет идеал от всех остальных. И неудивительно, что великий арктический исследователь Нансен стал первым комиссаром Лиги Наций, прообраза позднейшей ООН, по делам беженцев: кто же, если не он, мог выступить высшим моральным авторитетом и носителем милосердия в смутные годы краха империй и социальных революций? Сам же пафос экспансии «цивилизации прогресса» пережил на урезанном пайке жесточайшие кризисы этой самой цивилизации, затаившись в ее экстремальных, окраинных областях. Такими областями оставались Арктика и Антарктика – до того момента, когда их знамя перенял Космос. Символично, что последние амбициозные проекты покорения Северного полюса – на подводной лодке, коль скоро все остальные способы (по водной глади, ледяной тверди и воздуху) реализованы, – осуществлялись американцами в 1958-1959-м: сразу за ними были Спутник, Гагарин, лунная программа НАСА. Вектор экспансии был перенацелен с планеты Земля вовне.
Человечество, однако, пока что предпочло «уйти в себя» – если уж брать уровень технологий, то в развитие виртуальных коммуникаций. Внешняя экспансия захлебнулась – и в Космосе, и, даже прежде, в арктических областях. Полярный миф вначале съежился на практичном Западе – и еще несколько десятилетий продержался в Советском Союзе: футуристический по изначальной природе советский проект просто по закону компенсации, чтоб соблюсти баланс между прошлым и будущим, активно востребовал самую кондовую героико-мифологическую архаику. И советские дети еще в восьмидесятые наравне с житиями святых космонавтов зачитывались хроникой дрейфа папанинской станции «СП-1» или переводными «Полярными морями» Жоржа Блона, пока взрослые думали уже о совсем других материях. С крахом СССР дарвинистский практицизм окончательно восторжествовал и здесь, и теперь все, включая заинтересованных детей, в курсе, что ближняя коммерческая перспектива и Космоса, и Крайних Севера и Юга – в дорогостоящем туризме (впрочем, в случае как минимум арктического шельфа есть еще и потенциальная нефтянка и прочий досужий ресурсный промысел, который уже сегодня начинают делить загодя).
Но иногда – хотя бы перебирая черно-белые фотокарточки экспедиции на «Терра Нове» – ощущаешь вдруг, что прав был сэр Джеймс Барри: прав той правотой, какой вообще бывает права литература или поэзия в сличении с политикой, социологией, идеологией или технологией. Как бы ни мутировали представления о путях развития человечества, о том, что правильно и что ценно, вдруг являющийся нашему взору полярный миф оказывается всё так же юн и прекрасен, пускай его героизм и отчаянность, его благородство и пассионарность и запаяны теперь в глыбу прозрачного льда, через которую нам не пробиться, если не наступит очередной глобальный климатический перелом. Так уж обстоит дело в этом краю сверхнизких температур и медленного – привычный нам год идет за одни, разделенные на полярный день и полярную ночь, сутки, – времени. Здесь всё хранится вечно, ничто не портится: ни полюс, ни подвиг.
Фея и яВместо послесловия
Все мы, как известно, немного троглодиты и не чужды магического сознания. Одно из свойств коего – любовь к ритуалам. В частности, новогодним зарокам. Люди постоянно обещают себе (а иногда, если хватает глупости, окружающим) начать с нового года новую жизнь. Бросить курить; бросить пить; бросить жену и уйти к любовнице; бросить любовницу и вернуться к жене; бросить обеих – и в библиотеку; сменить работу; пойти в спортзал; завести собаку; отправиться путешествовать; написать великий русский роман или супердоходный международный мегабестселлер; короче – измениться.
Некоторые потом действительно так поступают. Это уникумы, титаны духа, глыбы воли. О них написаны учебники истории и глянцевые журналы. Зароки, данные остальными 99,9 % населения, привычно отправляются в облачное хранилище кармических отходов. Объем которого, по счастью, практически безграничен.
И вот я, безусловно, принадлежу к этим 99,9 % безвольной размазни. Но я неплохо устроился. Мне, чтобы начать в наступившем 2016-м новую жизнь, не обязательно демонстрировать чудеса целеустремленной пассионарности. За меня это сделают завтра (вероятно, прямо с утра) тевтонские онкохирурги из клиники Шарите.
Заметим, это не первый случай, когда я спихиваю черную работу на других. К примеру, у многих индивидов поумней и поталантливей меня уходит полжизни, если не вся, чтобы как-то прочухать свои (частной личности, единицы, которая вздор, которая ноль, голос которой тоньше писка) истинные отношения с Государством, как-то продраться к неприятной правде через наведенные галлюцинации, которые любое Государство генерирует для своих граждан в режиме нон-стоп. А мне эту услугу любезно и задешево оказало некогда мое маленькое государство Латвия, наделив чудо-паспортом негражданина, космического чужака-alien’а, подданного ничего. Нет, поначалу-то я обижался, злился, переживал, как отринутый ухажер. Но быстро понял, что моя фиолетоворожая, цвета пропитого ханыги, паспортина – не символ унижения, не признание в особой нелюбви, а сертификат реальности, констатация истинного положения дел. Причем вовсе не только моих. Просто остальным повезло меньше, им придется додумываться самим.
Так и сейчас все заботы возьмут на себя мой добрый профессор доктор Крайс и его команда – отчекрыжив мне серым утром вторника две трети родного пищевода, а желудок вытянув в нечто, формою напоминающее рога изобилия на щедрых барельефах сталинских здравниц города Сочи (рабочей же вместимостью, увы, более схожее с вафельным рожком для мороженого). Прощай, стало быть, излишества, да и не-излишества – до нескорого свиданьица, здравствуй, дивная новая жизнь. Которая на поверку, как всегда, лишь сгущение и доведение до предела принципов старой, то есть обычной. Сказано же нам, что любая жизнь есть ряд вычитаний, в конце которого вычитают и самоё тебя. А до этого момента хочется, конечно, верить, что каждое вычитание также и приносит что-то взамен. Что-то эдакое важное, полезное. Так ведь учат нас мудрые книги, вроде трудов Паоло Коэльо.
Вот к слову. Дочь моя Александра Альсанна, в просторечии Барсук, к двенадцатому году жизни распрощалась, скрепя сердце, с (внимание, дальше спойлер) верой в Деда Мороза. А еще до того явно поставила крест на реальности Зубной Феи, этого импортного троянского пегаса, которого мы сдуру пустили в свою семейную мифологию, и он (она, оно) стал требовать своей кровавой жертвы в приблизительном эквиваленте пяти евро за каждый заныканный под подушку молочный зуб. Утрата веры в Зубную Фею, однако, вслух Барсуком коварно признана не была. Все всё понимали, и тем не менее утром Александра Альсанна театрально подбоченивалась и выдавала трагическим мхатовским вокалом в пространство:
– Эта Зубная Фея совсем обленилась! Она третью ночь подряд оставляет мой зуб под подушкой! Когда она уже его заберет?!
Ну, куда деваться. Срабатывало.
И вот я тут тоже размечтался вслух. В самом деле, почему у зубов фея есть – а у других, так сказать, частей организма нету? Чего бы не быть, скажем, Пищеводной Фее? В конце концов, зубов вон сколько, они мелкие, да еще и молочные, неокончательные, не эксклюзивные вообще, что сразу снижает ценность лота. А пищевод – он ого-го какой, здоровенный, что твой гренадер. И уникален в высшей степени. И не регенерирует нихрена. Так что было бы глубоко справедливо и политкорректно, если бы Пищеводная Фея мне его, это, ну как-то… компенсировала.
– Вообще-то, – говорит мне резонно жена, Аня Старобинец, – Пищеводная Фея тебе уже все утраты покрыла по высшему разряду. Деньгами вот, собранными на операцию. Авансом.
– Ну, – расстраиваюсь, но не сдаюсь, – авансом как бы не совсем то. Нет элемента приятного сюрприза. Может, мне еще что-то полагается? Я готов даже положить мой пищевод под подушку!
Аня, которую моя склонность к юмору тупому и черному, как кошмар расиста, в этой ситуации несколько нервирует, горестно морщится. Финита.
А теперь я сижу один в палате № 16 клиники Шарите, с видом на вертолетную площадку, где то приземляется, то взлетает желтый эмердженси-вертолет. И думаю: о чем бы я мог попросить мою Пищеводную Фею, если бы я в нее верил – точнее, верил бы, знал, как моя дочь, что и впрямь есть обладающий широкими возможностями Некто, готовый выполнить эти вот фейные обязанности?
Попросил бы, конечно, чтобы увидеть, как вырастет не только одиннадцатилетний Барсук, но и брат ее Пингвин, Лев, стало быть, Саныч, которому всего-то восемь месяцев. Чтобы, глядишь, уже и внуки там какие-нибудь. И чтобы дописать тот сценарий сериала, который мы с Аней писали, пока, как в анекдоте про ковбоя в баре, всё не началось. И написать еще десяток хороших сценариев. И – обещал же – одну уже совсем додуманную книжку. И другую, еще не совсем додуманную. И третью, о которой пока вообще ноль представления. И еще побывать в куче мест, где всегда очень хотелось, но так и не довелось пока – хотя мог ведь, конечно, мог. И вернуться в те любимые места, где уже бывал, – и в которые, когда тебе сорок, уже временами тянет сильней, чем в те, где не был. И да, еще обязательно…
А не жирно ли тебе будет, интересуется виртуальная фея. Жирно, конечно, соглашаюсь я. Но, как заметил однажды Довлатов, у Бога добавки не просят.
Так что я лучше сразу, сейчас.