Алейников подошел, немного постоял за моей спиной и отчетливо произнес:
— Я думаю, это кровь…
Все дальнейшее смешалось для меня в обрывочных видениях, превзошедших все мои ночные кошмары.
Вот Алейников протягивает руку и сдергивает одеяло с Мишкиной головы, но почему-то вместо лица на подушке страшное кровавое месиво. Тимур Альбертович едва успевает подхватить меня, потому что ноги вдруг отказываются меня слушаться, и тащит в машину. Глядя на все происходящее с удивительным оцепенением, я безропотно подчиняюсь его сильным рукам и, привалившись к спинке сиденья, терпеливо жду — что же последует дальше.
А дальше Алейников гладит меня дрожащей рукой по голове и куда-то убегает. Вскоре тесную улочку этого забытого богом местечка наводняют машины и люди в штатском. Они ходят из угла в угол по тесному, вытоптанному дворику, спотыкаясь о дворняжку, которая смотрит на всех со страшной мольбой в умных собачьих глазах. Но они не замечают этого, они делают то, что призваны делать. Один из мужчин, наверное, самый старший по званию, останавливается с Алейниковым и начинает о чем-то с ним беседовать, время от времени бросая взгляды в мою сторону. Но заставить себя встать, подойти к ним и попытаться узнать хоть что-нибудь я не могу. Как не могу ничего чувствовать. Все чувства вместе со словами завязли где-то на уровне груди, сдавив ее тугим огненным обручем. Ледяной холод сковал руки и ноги, не позволяя им двигаться.
И лишь когда из дома вынесли на носилках Михаила, укрытого с головой тем же самым , одеялом, я очнулась…
Дернув ручку двери и едва не вывалившись наружу, я выбралась из машины и медленно пошла. Миновала застывших от удивления Алейникова и оперативника и вошла во двор.
Собака тут же подбежала ко мне и уткнулась влажным носом в мои колени. Жалобно поскуливая, она подняла морду и уставилась на меня, словно требуя ответа.
— Я ничего не знаю, — едва слышно прошептала я. — Ничего…
Она улеглась на землю, положила морду на вытянутые лапы и в немой тоске закрыла глаза.
И тут нервы мои не выдержали. Я опустилась на землю рядом с ней, обхватила ее за шею и заплакала.
Глава 10
Кто знает — сколько у человека может быть слез?..
Нет, совсем не в том понятии, которое вкладывают в это медики, определяя явление наличием слезных желез и их функцией. А в том, как долго может плакать душа, навсегда прощаясь с близким сердцу человеком?
Моя душа рыдала третий день. Причем слез, тех самых слез, которые люди привыкли считать индикатором внутренней боли, у меня почти не было. Была лишь леденящая сердце тоска, которая накатывала волнами, попутно мелькая в мозгу обрывочными кадрами воспоминаний. А милосердная память услужливо подсовывала все самое доброе, самое хорошее, что было связано с Мишкой за долгие годы нашей дружбы.
Я закрывала глаза и видела лукавый взгляд, каким он смотрел на меня, пытаясь обмануть.
Я закрывала голову подушкой, но слышала его смех и иронично-снисходительное: «Анюта, душа моя, ты ничего в этой жизни не понимаешь…»
Видимо, мне действительно не дано было этого понять, раз вокруг меня один за другим гибли люди…
— Аня, — тихо позвал меня Алейников. — Съешьте что-нибудь, нельзя же так…
Я на мгновение подняла голову и, отрицательно качнув ею, отвернулась к стене.
Надо отдать должное долготерпению Тимура Альбертовича: все это время, с тех пор, как он привез меня в свой дом три дня назад, он не отходил от меня ни на шаг. Рыдала ли я, уткнувшись в подушку, безучастно ли смотрела в потолок пустыми глазами, он был рядом.
— Аня, — вновь окликнул он меня. — Завтра хоронят Михаила, вам необходимо быть в форме…
— Для чего? — еле разлепила я губы.
— Ну.., я не знаю… — не нашелся он, что ответить. — Вам нужны силы, чтобы выдержать это…
— Я не пойду, — глухо отозвалась я. — Сделайте все, как считаете нужным. Если нужны деньги, возьмите у меня дома. В письменном столе верхний ящик, картонная коробка из-под авторучек. Сколько нужно, столько возьмите…
Он тяжело вздохнул и, встав со стула в моем изголовье, принялся ходить по комнате.
— Почему вы не хотите присутствовать на церемонии? — наконец нарушил он молчание.
— Я не могу.
— Вам необходимо. Мне сказали, что, кроме вас, у него никого не осталось. Родители умерли, ни сестер, ни братьев… Вы должны быть там… — Меня удивила напористость, с которой он говорил. — Это последнее, что вы можете для него сделать!
Последняя фраза, а главное, то, как он это сказал, немного привела меня в чувство, и, вскочив с дивана, я с надрывом в голосе спросила:
— Вы тоже так считаете?!
— Что? — От неожиданности Алейников опешил и, остановившись, попятился назад.
— Что я виновата в его гибели?! Что он из живого человека превратился в труп? — Голос мой звенел от напряжения, но я этого не замечала, а продолжала наседать на Тимура Альбертовича. — Представляете? Был живым человеком, а стал «телом» в отчете старшего следователя убойного отдела! Затем патологоанатом составит свой отчет и его тоже подошьют к делу! И все из-за меня! Это я заставила его делать эту работу! Я заплатила ему за то, чтобы он следил за вами всеми! А для чего?! Боже мой!
Для чего?!
Алейников перехватил мои занесенные над ним кулаки и тихо попросил:
— Успокойтесь, прошу вас. Не надо себя казнить…
— Вы… — Я с трудом перевела дыхание и, посмотрев ему прямо в глаза, глухо спросила:
— Вам доводилось когда-нибудь терять близких людей? Вы знаете, насколько это страшно? Насколько это давит невыносимой болью?
— Да, я знаю, что это такое… — Он судорожно сглотнул, осторожно привлек меня к себе и, легонько поглаживая по волосам, продолжил:
— Я знаю, насколько тяжело бывает дышать, когда рядом не слышишь дыхание любимого человека… Когда ночью просыпаешься оттого, что не чувствуешь тепла родного тела…
Я знаю, как в бессильной ярости бьешься головой о стену, пытаясь вырвать из головы и сердца воспоминания об этом… Это очень больно и страшно — потерять близкого человека, но еще страшнее — потеряться самому…
Я стояла и слушала отчаянный стук его сердца, слушала звук его голоса, исполненный безмерной тоски, чувствовала его руки на своей спине и волосах. Он говорил не останавливаясь, словно боялся, что я перебью его, и тогда порыв откровения вновь будет погребен под толщей его всегдашней настороженности.
Но я его не перебивала.
Тесно прижавшись щекой к его груди, я впитывала боль, которую он изливал на меня, впитывала, сопоставляя со своей, и с изумлением понимала, насколько эта ,боль роднит наши израненные души.
— Не надо плакать, — Алейников отстранился, взял мое лицо в свои ладони и, едва касаясь кончиками пальцев, вытер слезы с моих глаз. — Такие прекрасные глаза… Я не хочу, чтобы в них было столько муки…
Как завороженная, я стояла и смотрела на него, не в силах шевельнуться. Нежность, лившаяся из его глаз, словно околдовывала меня, лишая воли и способности рассуждать разумно. Мне вдруг со страшной силой захотелось вновь почувствовать на себе тепло его рук.
Не помню, что двигало мною в тот момент.
То ли желание ощутить себя неуязвимой в сильных мужских объятиях, то ли двигал первобытный инстинкт изголодавшегося тела, но я, почти не понимая, что говорю, еле слышно выдохнула:
— — Поцелуй меня…
Электронное табло будильника показывало половину четвертого утра. Алейников спал, по-хозяйски обвив меня правой рукой. Я осторожно отвела его руку в сторону и спустила ноги с кровати.
«Что я наделала? — Этот вопрос, которым наверняка казнит себя каждая вторая женщина, совершившая грехопадение, не давал мне покоя уже второй час. — Как я могла?»
Запоздалое раскаяние стучало в висках, заставляя щеки мои покрываться краской стыда.
Я встала и на цыпочках пошла к двери.
— Анна! — Тимур приподнял голову с подушки. — С тобой все в порядке? Ты куда?
— Все хорошо, спи, — промямлила я, старательно отводя от него взгляд. — Я в ванную…
Но ни горячая вода, ни жесткая губка, которой я едва не до крови растирала тело, не были способны очистить меня от ощущения, будто меня вываляли в грязи.
«Порочная! Порочная! Порочная! — казнила я себя, стоя под обжигающими струями. — Что я натворила?»
В довершение ко всему в памяти вдруг всплыло улыбающееся лицо моего мужа, каким я видела его в день гибели перед отъездом из дома. Он, как всегда, поцеловал меня, щекотнув усами шею, пошутил и, махнув рукой на прощание, вышел за дверь. Больше я его не видела…
Не выдержав эмоционального напряжения, я заплакала. Усевшись на край ванны, я отчаянно пыталась найти оправдание своему безумству, но не находила его. Чувство вины перед погибшим Тимуром, перед самой собой душило меня, вызывая все новые и новые потоки слез.
За этим занятием и застал меня Алейников.
Распахнув дверь ванной, он встал на пороге, кутаясь в темный шелковый халат, и с едва заметной хрипотцой в голосе спросил:
— Я настолько противен тебе?
— Нет, — качнула я головой. — Я противна самой себе…
— Почему?
— Я предала память о нем… Я не должна была этого делать… — выдавила я сквозь рыдания. — Это безнравственно…
— А-а-а, — насмешливо протянул он, приближаясь. — Вот в чем дело! А я-то думал, что тебе что-то не понравилось. Может, думаю, я был чрезмерно агрессивен, груб…
— Нет! — против воли вырвалось у меня. — Это не так…
Это действительно было не так. Он не был груб. Как раз напротив… Его ласки едва не спалили меня дотла. Я выкрикивала что-то, подвигая его на все большее откровение со мной.
Безрассудство, коим я раньше уж никак не обладала, затмило все остальные чувства. И случись в тот момент разуму наставить меня на путь истинный, вряд ли бы он сумел до меня достучаться.
— Анна, — мягко позвал меня. Алейников. — Прекрати казнить себя. Что случилось, то случилось. Поверь, но это не было просто сексуальным голодом. Во всяком случае, с моей стороны…