ле, – не выдержав, выругался по-фински Эйно Рахья.
– Товарищ Рахья, – сказал адмирал Ларионов, – не исключено, что под видом сторонников распущенного буржуазного Сейма орудуют и обычные уголовники. Впрочем, хрен редьки не слаще. И тех и других требуется беспощадно уничтожить. Так что, товарищи, управитесь сами? Или оказать вам помощь?
– Думаю, что мы управимся своими силами, – подумав, ответил генерал Свечников, – но за предложение помощи спасибо, Виктор Сергеевич. Неплохо было бы, если бы вы одолжили на время ваши радиостанции. Очень важно, чтобы наши отряды, которые будут бороться с этими бандами, действовали согласованно. А вас, товарищ Рахья, я попрошу направить к нам местных большевиков, которые знают здешние места. С их помощью мы быстро покончим с этими душегубами.
– Связь и воздушную разведку мы вам обеспечим, – сказал адмирал Ларионов. – Кроме того, я сегодня же свяжусь по радио с Петроградом и попрошу товарищей Сталина и Ленина, чтобы немедленно был принят декрет, объявляющий Финляндию на осадном положении, а всех погромщиков и убийц на территории бывшего Великого княжества Финляндского находящимися вне действия закона. В таком случае после поимки участники бесчинств будут подлежать расстрелу на месте, а их близкие родственники высылке в Лапландию или еще куда подалее…
– Гм, – хмыкнул Маннергейм, приглаживая усы, – однако, господа – простите – товарищи, – это не слишком ли… – он замялся.
– Не слишком ли жестоко? Вы это хотите сказать, Густав Карлович? – спросил адмирал Ларионов. Маннергейм растерянно кивнул, и адмирал продолжил: – Знаете, Густав Карлович, после того как прочитал вот это, то я никакие меры не считаю слишком жестокими.
Адмирал взял со стола лист бумаги и начал зачитывать вслух корявые строчки документа:
– «…среди расстрелянных: Александр Смирнов (9 лет), Касмен Свадерский (12 лет), Андрей Чубриков (13 лет), Николай Наумов (15 лет)…»
Маннергейм лишь развел руками – дескать, действительно, таким зверям в человеческом обличье не стоит жить на белом свете.
Неожиданно раздался звонок телефона, стоящего на столе. Генерал Свечников извинился и взял трубку. Первые же слова, сказанные ему собеседником, заставили его вздрогнуть.
– Что-о-о! – воскликнул он. – Повторите! Когда это случилось?! Все убиты… Доложите о всех подробностях случившегося… – потом, выслушав своего собеседника, спросил: – Удалось выяснить, кто это сделал?! Хорошо, немедленно я доложу об этом в Петроград…
Свечников положил трубку и повернулся к присутствующим, которые с любопытством и тревогой смотрели на него.
– Господа, извините, товарищи… – сказал генерал, вытирая платком пот со лба. – Это звонили из Борго. Сегодня днем бандиты напали на дом, в котором жил с семьей бывший великий князь Кирилл Владимирович. Как вы знаете, он первым из Романовых перешел на сторону мятежников, пардон, революционеров. Позднее, в марте, когда был отдан приказ об аресте бывшего императора Николая Александровича, он подал в отставку и нелегально перебрался в Финляндию, где обосновался в Борго. Жил он там на положении частного лица. В августе у него родился сын, которого назвали Владимиром. И вот сейчас мне доложили, что бывший великий князь убит. Какие-то вооруженные люди сегодня ворвались в его дом, застрелили самого Кирилла Владимировича, его супругу Викторию-Мелиту и их двух дочерей: десятилетнюю Марию и восьмилетнюю Киру…
Тут генерал Свечников закашлялся, налил себе стакан воды из графина, выпил и продолжил:
– Эти негодяи не пощадили даже новорожденного младенца, которому от роду было всего четыре месяца. Эти подонки разбили ему голову прикладом. – Свечников повернулся к Маннергейму. – Густав Карлович, теперь-то вы не будете возражать против смертной казни в отношении взятых живыми погромщиков и убийц. Ведь их и людьми назвать-то нельзя…
Маннергейм, взволнованный и бледный, как китайский болванчик, кивнул головой в знак согласия.
– Вводите осадное положение, Михаил Степанович, – охрипшим голосом сказал он, – и выводите на улицы своих гренадер. Я поддержу любые, даже самые драконовские меры по наведению порядка. С убийствами обывателей и бесчинствами националистов или уголовников – сам черт не разберет – кто из них кто – надо покончить раз и навсегда.
Эйно Рахья, шикарные усы которого от возмущения встали торчком, как у кота, сжал кулаки и выкрикнул:
– Да! Правильно! Расстрелять этих мерзафцев к чертофой маттери! Расстрелять всех и немедленно!
– Михаил Степанович, – ровным и внешне спокойным голосом сказал адмирал Ларионов, – ваше решение о введении осадного положения правильное и своевременное. Позвоните в Петроград и сообщите о случившемся товарищам Сталину и Дзержинскому. Попросите Феликса Эдмундовича немедленно прислать сюда своих специалистов. Работы им здесь будет непочатый край… И еще, пусть товарищ Чичерин через Стокгольм передаст соболезнования советского правительства британскому королю. Как-никак, покойная супруга великого князя Виктория-Мелита была ему кузиной. Посмотрим, как Лондон отреагирует на это известие…
24 (11) декабря 1917 года, полдень.
Яссы, железнодорожный вокзал.
Штабной поезд корпуса Красной гвардии.
Полковник Бережной Вячеслав Николаевич
Наши дела в этих краях в основном уже сделаны, и мы снова собираемся в дальний путь. Бессарабский приграничный территориальный корпус Красной гвардии, собираемый из остатков частей Румынского фронта и формирований местной Красной гвардии, находится в процессе формирования. Сейчас товарищ Фрунзе подыскивает для него кандидатуры командира и комиссара. Хотели было назначить командиром Дроздовского, но я отстоял полковника. Михаил Гордеевич больше подходит для активных боевых действий, чем для операции по поддержанию порядка. К тому же он хотя и сбавил свой накал антибольшевизма, но все же еще не во всем соглашается с нашими политическими решениями и в душе остается тем, кем был всегда – твердокаменным монархистом. Поэтому я не хочу оставлять его одного, без пригляда. Как бы он не наломал даров – ведь Дроздовский всегда отличался нравом вспыльчивым и неукротимым.
Отвергнута была и кандидатура полковника по адмиралтейству Жебрак-Русановича, как слишком жесткого и чрезмерно пунктуального человека. Ничего не нужно чрезмерно – дисциплина и тупая муштра – это разные вещи. Полковник у нас в корпусе сформировал морскую бригаду особого назначения, которой теперь и командовал, и в этой роли он был вполне на своем месте. Но земля русская полна талантами, и я уверен, что в самое ближайшее время мы нужного человека найдем.
Мы с Михаилом Васильевичем Фрунзе сегодня сподобились познакомиться с еще одной известной политической фигурой бывшей Российской империи. В наш штабной вагон Михаил Гордеевич привел к нам Владимира Митрофановича Пуришкевича, человека, который в тогдашнем политическом бомонде пользовался известностью не меньшей, чем в наше время Владимир Вольфович Жириновский.
Пуришкевич, будучи убежденным монархистом, как и Дроздовский, не принял ни Февральскую революцию, ни ее Октябрьское продолжение, даже, так сказать, в нашем «издании». Правда, его монархические взгляды несколько поколебали возвращение экс-императора Николая Александровича с семьей в Гатчину и воззвание бывшего самодержца ко всем своим сторонникам, с просьбой поддержать советскую власть и лично товарища Сталина. Кстати, этот тактический ход, в необходимости которого мы сумели убедить Сталина, подействовал не только на Пуришкевича. Сидящий рядом с нами полковник Дроздовский – наглядный тому пример. И если в нашей истории саботаж чиновников госаппарата был почти тотальным, то теперь от своих обязанностей уклонялись не больше четверти должностных лиц.
– Михаил Васильевич, Вячеслав Николаевич, – сказал Дроздовский, входя в вагон вместе с невысоким бородатым, наголо бритым человеком в военной форме, но без погон, – позвольте вам представить Владимира Митрофановича Пуришкевича, в прошлом депутата Государственной Думы. Господин Пуришкевич сейчас начальствует над санитарным поездом, который он организовал и содержит на свои средства. В данный момент он находится в полном отчаянье по причине отсутствия медикаментов и перевязочных средств. Раненые русские солдаты и офицеры умирают из-за того, что не хватает элементарных вещей – йода и бинтов.
– Михаил Васильевич, – сказал я, – думаю, мы можем принять санитарный поезд товарища, гм, господина Пуришкевича в состав нашего корпуса и поделиться с ним своим запасом медикаментов. Это хорошо, что все наши предыдущие боестолкновения обходились без серьезного сопротивления противника, боев и большой крови. Но не факт, что все так же будет обстоять и в будущем. Не дай бог придется воевать по-серьезному, тогда санитарный поезд нам очень даже будет нужен.
– Наверное, вы правы, – сказал Фрунзе, приглаживая свою короткую бородку, – изначально для вашей бригады было достаточно и санитарной роты. Но теперь она выросла в целый корпус, и нам понадобится санитарный поезд, а может быть даже и не один. Необходимые распоряжения мы, конечно, отдадим, а пока… – Михаил Васильевич внимательно посмотрел на Пуришкевича, – пусть Владимир Митрофанович расскажет нам – почему он не обратился к нам сразу? Ведь Яссы были взяты нашим корпусом и полностью очищены от неприятеля еще шесть дней назад. Почему, для того чтобы мы узнали о бедственном положении его санитарного поезда, потребовалось личное вмешательство Михаила Гордеевича?
– Присаживайтесь Владимир Митрофанович, – сказал я, глядя на растерянного Пуришкевича, – да и вы тоже садитесь, Михаил Гордеевич.
– Да, Владимир Митрофанович, присаживайтесь, – сказал Дроздовский, неловко садясь и чуть подволакивая раненную еще в русско-японскую левую ногу, – и разрешите представить вам наших собеседников, – наркома, то бишь военного министра советского правительства Михаила Васильевича Фрунзе и знаменитого полковника Бережного, Вячеслава Николаевича, победителя самого Гинденбурга…