Петька подсел к сидевшему с краю Сергуньке. Плетень покачнулся, и Санька, взмахнув руками, с трудом сохранил равновесие. От этого он еще больше стал похож на петуха, и Петька, неожиданно для себя, выпалил:
— На плетне усидеть не можешь, а на жеребце берешься!
Никто не рассмеялся. Ребята, притихнув, смотрели на Саньку. Сжав кулаки, подергивая щекой, он медленно шел на Петьку.
— Беги! — не выдержал Сергунька.
Но Петька не двигался с места.
— Ну, рыжий! — выдохнул Санька. — Ну!..
Он размахнулся, далеко отводя руку. Кто-то испуганно охнул. Петька зажмурился. Но удара не последовало… Когда Петька открыл глаза, он увидел перед собой чью-то спину в гимнастерке. Между ним и Санькой стоял парень лет семнадцати. Сергунька потом клятвенно уверял всех, что парень выскочил из окна поповского дома и чертом перемахнул через плетень. Теперь он стоял перед Санькой и улыбался. Гимнастерка его была не подпоясана, ворот расстегнут. Парень был худощав, но широк в плечах. Светлые волосы падали на лоб. На щеках дрожали две ямочки. Одна побольше, другая меньше. Парень крепко держал Саньку за плечи, а Санька вырывался и кричал в лицо парню:
— Пусти! Пусти, говорю! Чего лезешь?..
— А ты зачем на него налетаешь? Выбрал бы кого побольше!
— Могу с тобой! — выворачивался из цепких рук парня Санька. — Становись!
— До первой крови? — деловито спросил парень.
— Хоть до второй! — Санька наконец вырвался и, сжав кулаки, встал против парня в гимнастерке.
— Ну, герой! — расхохотался тот. — В рюхи играешь?
Санька, помедлив, кивнул. Драться с этим парнем, пожалуй, не с руки: больно здоров, а в рюхи Санька его обставит.
— Может, покидаем? — как-то застенчиво спросил парень и оглянулся на окна штабного дома.
«Боится…» — подумал Санька и не без ехидства заметил:
— Чего оглядываешься? Ускакал ваш главный?
— Это ты в самую точку! — улыбнулся парень. — С ним, брат, не шути!
— А почему у него кожа на штанах пришита? — вмешался Сергунька. — Материи не хватило?
Ямочки на щеках парня задрожали. Он прижал к себе Сергуньку и, захлебываясь от смеха, объяснил:
— Он, понимаешь, кожу очень обожает! Чтоб скрипело все на нем! А штанов кожаных найти не может. Во сне они ему снятся! Вот он заплатки и нашил. Леи — у кавалеристов называются.
— Конь у него! — вздохнул Санька и покосился на Петьку.
— Ничего конь… — согласился парень. — Только с норовом. «Зверем» кличут!
Санька опять метнул глазом на Петьку и, помрачнев, сказал:
— Играть будем или разговоры разговаривать? Тащи рюхи кто-нибудь!..
Парень в гимнастерке поначалу мазал. Палки были слишком легки для него и летели поверху, не задевая фигур. Санька молча торжествовал. Но вскоре парень наловчился и принялся вышибать одну фигуру за другой. Петька влюбленными глазами смотрел на него и, устанавливая очередную фигуру, восторженно выкрикивал:
— «Бабушка в окошке»! «Письмо»!..
Раз! Нет ни бабушки, ни окошка! Два… Было письмо — и поминай, как звали!
После четвертой партии потный, насупленный Санька бросил палки на траву и, ни к кому не обращаясь, заявил:
— Надоело!
Ребята деликатно молчали, и Санька, чтобы восстановить престиж, небрежно предложил:
— Бабки побросать не желаешь?
— Не умею… — сокрушенно вздохнул парень, лукаво щурясь на Саньку. — Никогда, понимаешь, в руках не держал!
Санька был обезоружен такой откровенностью и решил, в свою очередь, быть великодушным:
— В рюхи ты играть мастак… Но бабки похитрей — это тебе не палками махать!
Парень подтвердил, что махать палками действительно не велика премудрость, чем окончательно расположил к себе Саньку. Они уселись рядом на плетне и завели неторопливый разговор. Санька заявил, что пушка — это не пулемет, и парень согласился с ним. Затем они слегка поспорили о преимуществе русского штыка перед австрийским, и Санька вынужден был признать, что хотя австрийский тесак незаменим в хозяйстве, но трехгранный русский удобней в бою.
— Слушай! — вдруг доверительно обратился к парню Санька. — Можешь за меня с вашим главным поговорить?
— С нами хочешь? — догадливо подхватил парень.
— А что, нельзя?
— Годами не вышел.
— А ты вышел?
— Я, брат, соврал! Прибавил себе малость.
— И я совру.
— Не поверят.
— Тебе поверили?
— Время было такое, что поверили. Теперь, брат, строго!
— Эх!.. — досадливо протянул Санька и отрубил: — Все равно, сбегу!
— Мать у тебя есть? — серьезно спросил парень.
— Есть… — вздохнул Санька. — Сестренка еще…
— У меня тоже — мать и сестренка… — задумался парень и, помолчав, негромко запел:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы,
Подожди немного,
Отдохнешь и ты…
— Это что за песня такая? — недоуменно взглянул на него Санька.
— Солдатская…
— Какая же она солдатская? Чудной ты!..
— Раз хорошая, значит, солдатская… — медленно, точно повторяя где-то уже слышанные слова, ответил парень.
— Скачет! — закричал вдруг Сергунька. — Этот… В кожаных портках!
Ребята, обгоняя друг друга, бросились к дороге. Санька кинулся было за ними, но, оглянувшись на парня, остановился. Охрипшим вдруг голосом сказал:
— Пойти, что ли, поглядеть?
— А чего ж? — кивнул ему парень. — Сходи…
— Ты тоже топай, — посоветовал Санька. — А то влепят тебе за отлучку!
— И очень даже просто! — нараспев ответил парень и озорно подмигнул Саньке.
Санька перескочил через плетень и побежал к церкви.
Вороной, покрытый хлопьями пены, стоял у крыльца штабного дома. Коновод уже расседлал его, вытирал попоной лоснящиеся бока и спину лошади, неодобрительно качал головой и ворчал в усы.
Ребята, облепившие ограду, выжидающе смотрели на Саньку. Комкая в руках фуражку, он не отрывал глаз от жеребца. Потом, не глядя, кинул фуражку через плечо и решительно направился к крыльцу. Остановившись за спиной коновода, тронул его за рукав.
— Поводить надо коня. В мыло загнали!
Коновод обернулся, оглядел Саньку с ног до головы, опять повернулся к вороному.
— Такого коня не жалеют! — не унимался Санька. — Хозяева! Так и запалить недолго!
Коновод бросил попону и, вынимая кисет, доброжелательно покосился на Саньку.
— Ему небось обиход с понятием нужен! — заливался соловьем Санька. — Овес по часам-ходикам задавать! Не мерин косопузый! Я бы за таким конем, как за дитем малым, ходил! Дай повожу, дяденька!
— А если уши оттяпает? — усмехнулся в усы коновод.
— Не оттяпает! — заверил его Санька и, не дожидаясь согласия, потянул за повод.
Жеребец, осторожно переступая точеными ногами, пошел за ним. Санька чувствовал на шее его горячее дыхание. Дойдя до церковного крыльца, Санька остановился. Вскочил на крыльцо и прыгнул на спину лошади. Жеребец взвился на дыбы. Прижавшись к ограде, ребята испуганно ахнули. Через площадь бежал коновод и кричал, размахивая недоуздком. Санька, крепко обхватив ногами бока лошади, судорожно вцепился в поводья. Жеребец сделал «свечку», мотнул головой и понес бешеным галопом.
Коновод заметался по площади, и, беспомощно всплеснув руками, побежал в дом. Через минуту на крыльцо выскочил знакомый парень в распоясанной гимнастерке. За ним выбежал коновод и трясущимися руками принялся седлать гнедую, стоящую у коновязи. Паренек оттолкнул его и, вскочив на лошадь, вытянул ее плетью. Ребята спрятались за ограду и сидели не дыша. Петька, опустив голову, старался не встречать их осуждающих взглядов. Из-за дурацкого спора Санька полез на бешеного коня и теперь лежит где-нибудь в степи с окровавленной головой, а проклятый жеребец стоит над ним, раздувая ноздри, и бьет копытами землю.
Петьке стало так жалко Саньку, что он не выдержал и всхлипнул. Никто не оглянулся в его сторону.
Первым заметил возвращающихся Сергунька. Он перескочил через ограду и побежал к дороге:
— Едут! Гляди, ребята! Едут!..
Потом вдруг остановился и дрогнувшим голосом сказал:
— Один едет. Парень этот… А Саньки нет!
Парень сидел на гнедой, а вороной жеребец без всадника рысил рядом.
Ребята отошли в сторону и молча смотрели на дорогу. Стало так тихо, что слышно было, как мягко стучат лошадиные копыта: «Чок-чок, чок-чок»… И вдруг коротко вскрикнул Петька. От волнения у него перехватило горло: из-под руки парня высунулась растрепанная Санькина голова. Он соскользнул с лошади и остановился на дороге. Малиновая царапина наискось, от правого уха через нос до подбородка, пересекала его лицо. Ребята восторженно завопили. На крыльце штабного дома тоже весело зашумели. Санька помахал фуражкой, которую ему с готовностью подал Сергунька, и неторопливой походкой направился к своему двору. Ребята шагали рядом. Петька сжимал в запотевшей ладони биту, ожидая удобного случая передать ее Саньке, но тот, словно не замечая ищущего Петькиного взгляда, рассказывал, как нагнал его в степи давешний парень и как жеребец, услышав призывный свист, остановился, а он, Санька, полетел через голову жеребца в колючие кусты татарника. У самого Санькиного дома Петька наконец решился и тронул Саньку за рукав.
— Чего тебе? — высокомерно спросил Санька.
— Вот… — Петька разжал ладонь. — Возьми свинчатку.
Санька взял биту, высоко подкинул ее и подставил карман. Бита упала прямо в карман. Ребята одобрительно загудели, а Санька лениво сказал:
— Жеребца я обломал, а обед проездил! Пойти в печке пошарить…
Зевнул, потянулся и ушел в дом.
В тот же день, к вечеру, полк уходил из деревни. Роты выстроились на площади и вдоль улицы. У самой околицы стояли пулеметные тачанки и фура с красным крестом на брезентовом верхе.
Перед строем стоял бородач в кожаной куртке, перетянутой ремнями. Он набрал полную грудь воздуха и протяжно крикнул:
— Полк, сми-и-ирно!..
Вытянулись и застыли бойцы. На крыльцо штабного дома вышел знакомый ребятам парень. На нем была длинная кавалерийская шинель с разрезом. Справа, у пояса — маузер, слева — шашка. На папахе — красная звезда. На груди — командирские разводы. Ребята ахнули! Громко, на всю площадь. Бородатый сердито покосился на них и, печатая шаг, подошел к крыльцу.