Он внезапно представил ночное поле и черные силуэты своих машин. Взлет зеленой ракеты. Линию, скривленную на вершине. И медленное угасание ее. А потом?
Он заставлял себя вспоминать, так как испугался беспамятства. Да, вот они меняют трак на болоте. Он цепляется за это воспоминание. Что дальше? Его танк мчится через лесок, спускается к реке, сворачивает влево…
Он вновь ощутил последнее дрожание танка, судорожное захлебывание двигателя. Молчание экипажа. Глаза Бушуева, его просьбу — покинуть танк без противогаза самому. Как бы хотел Черенец ошибиться! Нет, не мог такой, как Бушуев, обмануть его…
Он застонал, но не от боли, а от мыслей, которые мучали его.
— Вам плохо, товарищ младший лейтенант? — перед ним стоял Бушуев.
Черенец долго молча глядел на него.
— Слушай, — тихо сказал младший лейтенант. — Как ответишь, так и будет. Обманул ты меня? Если обманул — иди на гауптвахту. Нет — езжай домой. Проверять не буду.
Он снова прикрыл глаза.
— Я не обманывал, — сказал Бушуев.
— Тогда извини, — вздохнул Черенец. — Я тебе верю.
Вечером к младшему лейтенанту пришел майор. Танк подняли. Рогов рассказывал об этом Черенцу.
В дверь постучались. Рогов обернулся. В палату, набросив халат на шинель, вошел Бушуев.
— Разрешите обратиться к младшему лейтенанту, товарищ майор, — спросил Бушуев.
Рогов кивнул.
— Я пришел сказать… товарищ младший лейтенант… Я обманул вас.
— Ну вот, — вздохнул Черенец. — Я верил… Я знал, что ты придешь ко мне все равно…
А. ШЕЙКИНКАК ВЫИГРАТЬ БОЙ
Темной августовской ночью полк прибыл на разъезд Соботово; и только выгрузились из эшелонов, скатили с платформ пушки, как вдруг откуда-то прискакал комиссар дивизии, и тотчас вышел приказ: всем, кроме третьей роты первого батальона, снова возвращаться в вагоны.
Из-за чего так спешно перебрасывали полк? Почему эшелоны должны отходить назад, к Богородску? Какие известия привез комиссар?
Командиру третьей роты Сергееву этого не докладывали, но ему было ясно: противник — один из полков кавалерийского корпуса белоказачьего генерала Мамонтова, несколько недель назад прорвавшего фронт под Новохоперском и устремившегося к Москве, — внезапно переменил направление удара.
Изумило Сергеева другое. Когда эшелоны ушли, оказалось, что комиссар дивизии остался в его роте. Решил побыть на разъезде? Захотел поближе узнать бойцов? Не верит ему, Сергееву?
Ну да, конечно! Ведь он, Сергеев, — бывший штабс-капитан царской армии. В красных войсках он полгода. С точки зрения комиссара, за ним нужен глаз да глаз!
Что ж получалось?
Рота будет стоять на разъезде. Он, Сергеев, будет командовать. Комиссар дивизии будет присматриваться к тому, как он это делает.
Сергеев нахмурился. Покосился на комиссара. Все теперь в нем казалось неприятным: и заросшее щетиной смуглое лицо, и одежда — кожаная тужурка и галифе, и манера громко говорить… Впрочем, что ж с него взять? С этого заводского рабочего из Мариуполя?
Уже начинался день. Взошло солнце. Они стояли на путях возле низкого, как барак, станционного здания. Поодаль, на косогоре, сбегавшем к реке Ворже, у железнодорожного моста, лепились три десятка деревянных домиков — вот и все, что предстояло охранять. Окопаться, оборудовать позицию для пулемета, ждать нападения, заранее зная, что его не последует, — постылая сторожевая служба!
Сергеев еще раз поглядел на комиссара: тот стоял, широко расставив ноги, бессильно опустив тяжелые руки, прикрыв глаза.
Вдруг послышались быстрые шаги. Телеграфист и начальник станционного караула торопливо приближались к ним.
Сергеев обернулся к комиссару: тот растирал ладонями щеки.
Вести, которые принес телеграфист, были тревожными. Оборвалась связь с Богородском. Со станции Качановка пришла телеграмма. Протягивая в руках ленточку с точками и тире, от волнения захлебываясь словами, телеграфист начал читать:
— «Соботово! Я — Качановка. У аппарата есаул[1] Козенко. Через три часа займу станцию. Прошу ответить: находятся ли на станции эшелоны? Соврешь, будешь повешен…»
— Наглец! — ответил комиссар и усмехнулся так, как будто и ждал такой телеграммы.
— «Предупреждаю злоумышленников, — руки телеграфиста тряслись, лента прыгала, — если будет взорван мост через Воржу, повешу всех до единого. Ответ жду у аппарата…»
Несколько мгновений все молчали.
— А что как ответить: «Эшелоны не ушли»? — спросил телеграфист с какой-то жалкой улыбкой: он явно не мог преодолеть страх и стыдился этого.
Комиссар вопросительно посмотрел на Сергеева.
— Никакого ответа, — быстро проговорил тот.
Он был кадровым военным, и потому понимал: ложной телеграммой мамонтовцев не задержать. Конечно же, тот отряд, который обошел разъезд, прежде пропустил эшелоны, а потом начал валить телеграфные столбы и разбирать путь. Именно так и следовало сделать по условиям местности! Это было видно с первого взгляда на карту! И конечно, любой казачий дозор, подкравшийся к Соботово лесами, еще издали увидел бы, что на путях разъезда нет никаких вагонов! И, значит, явно ложная телеграмма будет понята белоказаками как признак растерянности и слабости войск, охраняющих разъезд. Все это была самая начальная азбука военной тактики.
— Да, но ведь бой выиграть надо, — сказал комиссар.
— Надо. Но не с помощью телеграмм и вообще всякой политики.
Сергеев увидел на лице комиссара снисходительную улыбку. Говорить о политике, вероятно, не следовало. Но Сергееву уже было безразлично, что подумает о нем комиссар: скоро бой. Там все станет на свои места.
— Надо идти к бойцам, — сказал Сергеев. — Главное — мост. За него будем держаться, с какой бы стороны ни нагрянули.
Комиссар кивнул телеграфисту и начальнику караула:
— Качановке не отвечать. Возвращайтесь в вокзал. Все, что будут передавать, принимайте.
Он взял Сергеева под руку, и они медленно пошли по путям.
— Должен сообщить, — начал комиссар, когда шаги телеграфиста и начальника караула затихли вдали, — в Качановке пятьсот сабель и батарея полевых орудий, сведения точные. Отряд очень сильный, и Козенко под стать ему: жесток и хитер. Я с ним встречался. Правда, давненько уже, сразу после разгрома калединовщины[2], и честное казачье слово не выступать с оружием против Советской власти он мне тогда дал…
— Пятьсот сабель? — спросил Сергеев.
Чувство, которое овладело им, не было страхом или тревогой. Это было понимание ответственности командира, всегда тем большей, чем сильнее угроза.
«Потому комиссар и остался в роте, что знал об этом, — почти с братской теплотой подумал он вдруг. — Он очень хороший человек…»
— Пятьсот сабель и батарея… И все это на нас, — проговорил он, подразумевая под этим «нас» и самого себя, и бойцов, и комиссара.
Комиссар взглянул на Сергеева:
— Что ж? Все теперь ясно? Да? Дело тебе предстоит очень тяжелое. А никто не должен отступить ни на шаг.
— А вы? — вырвалось у Сергеева.
Он вдруг понял: комиссар хочет уехать! Против пятисот сабель и батареи рота численностью в сто три бойца при одном пулемете не выстоит. Ему, как бывшему офицеру на службе у красных, пощады ждать нечего. Комиссару тоже пощады не будет. Ему еще и потому, что он, судя по внешности, определенно еврей, а белоказаки комиссара-еврея, попадись он им только, повесят на первом же суку!.. Вот он и уедет.
Но какое ему, Сергееву, дело до комиссара дивизии? И вообще, что за низкие подозрения? Ему и его бойцам нужно выполнить свой долг!
Еще более посуровевший и собранный, Сергеев проверил, наглухо ли застегнут френч, и сухо, кивком, простился с комиссаром. Их пути расходились. Что ж? Каждому свое.
Комиссар задержал его, взяв за локоть. Сергеев, охваченный презрением и брезгливостью, едва не вырвал руку и замер, весь напружинившись.
— Сделаем так, — сказал комиссар и помолчал, глядя на Сергеева и будто решая: говорить или не говорить, — сделаем так: я уеду сейчас. Надо попытаться повидать этого Козенко.
Сергеев не понял:
— Кого? Козенко? Какого Козенко? — и вдруг до него дошло. — Есаула Козенко?
— Да.
— Но позвольте! — Сергеев вырвал свой локоть из руки комиссара и ошеломленно отшатнулся. — Какой в этом смысл? Зачем? Или вы думаете, что ваш приход их задержит?
— На какое-то время — конечно!
— На сколько же? На час? На два?
— Но разве этого мало?
— Да казаки вас просто не доведут до Козенко! Пристрелят по дороге, чтобы снять сапоги и тужурку!
Комиссар развел руками:
— Тогда я свою задачу не выполню.
— Но во имя чего? Чтобы уличить Козенко в нарушенном слове? Это ж мальчишество!
Комиссар пожал плечами, как бы говоря: «Считайте, как знаете», — протянул Сергееву руку, прощаясь. Тот схватил ее. Крепко сжал. Хотелось сказать еще какие-то слова. Но какие?
Комиссар повернулся и пошел к вокзалу. Сергеев проводил его неподвижным взглядом и, как только комиссар скрылся за углом здания, бросился на окраину разъезда, туда, где над обрывом к Ворже бойцы рыли окоп. Потрясенный тем, что он только что узнал, он чувствовал потребность в немедленной активной деятельности.
Вновь он увидел комиссара, когда тот галопом проскакал на лошади за околицу.
«Во весь опор, — подумал Сергеев и поморщился, как от боли. — И куда!» Подчиняясь все тому же безотчетному порыву, он вырвал из кобуры наган и выстрелил вверх. Это было сигналом тревоги. Бойцы разобрали винтовки и столпились вокруг него.
— Товарищи! — крикнул Сергеев. — Братья! Именем революции призываю вас отразить врага, какими бы силами он ни наступал. Ни шагу назад, товарищи красноармейцы!..
«Я говорю, как комиссар», — подумал он и замолчал, прислушиваясь.
Вокруг стояла тревожная тишина…