— Мы, военные, защищаем культуру. А ведь создают ее писатели, поэты, композиторы, художники…
— Не только, — вставил Колодан.
— Конечно. Народ творит культуру. Народ ее и защищает. Потому такая поразительная стойкость.
— Действительно, поразительная, — поспешил согласиться Колодан, — можно сказать, неслыханная стойкость. Скажите, какая часть защищает Константиновский равелин?
— Там нет никакой части. Горстка бойцов, отбившихся от своих подразделений, краснофлотцы из охраны рейда. Несколько десятков человек. Впрочем, и тех, наверное, уж не осталось.
— Но ведь кто-то защищается. Только что слышал стрельбу.
— Народ защищается, — сказал Петров, нервно глянув на него поверх пенсне, как на непонятливого ученика. — А народ, как известно, бессмертен…
Резко растворилась дверь и в каморку командарма вошли несколько человек. Колодан узнал некоторых — Крылов, Моргунов, Рыжи… По озабоченным лицам их понял: аудиенция окончена. Посмотрел на командарма. Тот развел руками.
Но Колодан не ушел. Топтался в коридоре, вглядываясь в людей, вслушиваясь в глухие голоса подземелья, стараясь все подметить и запомнить. Воздух тут был свинцово-тяжелый, пахнущий табаком. От духоты тело покрывалось испариной.
Когда группа генералов вышла, он сунулся было к двери, но адъютант, еще полчаса назад такой добрый и отзывчивый, теперь был суров и неприступен.
Через минуту Петров вышел сам.
— Вы еще здесь? — спросил он, увидев Колодана. — У вас есть какое-нибудь дело в Севастополе, кроме того, о котором мы с вами не успели договорить?
Он опешил от такого неожиданного вопроса, сбиваясь, заговорил о том, что долг корреспондента быть там, где труднее всего, что сейчас каждое слово из Севастополя на вес золота.
— Нет, нет, — холодно прервал его командарм. — Отправляйтесь на Большую землю.
— Я хочу остаться… Я вместе с вами…
— Отправляйтесь. Сегодня я могу дать вам место в самолете, за завтра не ручаюсь. — И добавил, помедлив: — Боюсь, что завтра я и себя забуду…
Еще только засвечивалось небо, а над Севастополем уже кружили десятки вражеских бомбардировщиков. Огненные всплески рвали предрассветную мглу, черные дымы сползали на бухту, сюда, в Карантинную балку, на древние руины Херсонеса. Город, в котором, казалось, давно уж все выгорело, полыхал новыми пожарищами.
XI
Каждый раз, подходя к памятнику Тотлебену, старшина Потушаев вспоминал солнечный день в октябре и заносчивого морячка с крейсера «Червона Украина» — старшину I статьи Кольцова, с которым тогда чуть не подрался. И каждый раз охватывало его странное ощущение, будто ничего не было и все это ему приснилось. Воспоминания возвращали душе тихое ликование, какое было в нем в тот памятный день. А возникло оно перед окошком с цветастыми занавесками, из-за которых выглядывало пухленькое личико с ямочками на щеках. Вспоминался даже вкус схватывающего дыхание вина с загадочным названием «брют». Лишь один раз после того довелось ему свидеться с Марией, когда она привозила на передовую подарки. Поговорили тогда всласть. На том их свидания и кончились. — В севастопольской круговерти терялись целые подразделения, не то что отдельные люди.
Не думал, не чаял старшина Потушаев, что придется ему породниться с моряками, и не только часто бывать возле памятника Тотлебену, а прямо-таки прописаться здесь, на Историческом бульваре. А виновато во всем его давнее желание обменять свою должность начальника вещевого склада на другую, более боевую. Весной удалось Потушаеву сходить с разведчиками в тыл к немцам. Один он тогда вернулся, один из пятерых. Думал этого достаточно, чтобы насовсем перейти в разведку. Не тут-то было: начальник ОВС лейтенант Солодовский сумел доказать кому надо, что интендантской службе тоже нужны надежные кадры. Тогда Потушаев решил проситься на любую должность: с младшими командирами в подразделениях было все туже, а он как-никак старшина. И уловил момент, когда прибыли в полк главные громовержцы Севастополя — начальник артиллерии армии генерал Рыжи и комендант береговой обороны генерал Моргунов. К ним-то и подкатился Потушаев со своей просьбой.
— А куда? — спросил Рыжи. — Орудием командовать — целая наука.
— Надо помочь, — сказал Моргунов, с удовольствием разглядывая старшину. Открытый, не бегающий, взгляд, да и щегольские усики — не последнее дело для командира. — У нас есть краткосрочные курсы. Подучится и пускай командует.
Направляясь сюда, Потушаев рассчитывал стать вскорости командиром и развернуться по-настоящему. Но оказалось, что на курсах нет начальника вещевого склада. Вот ведь как: везде интендантов хоть пруд пруди, а тут дефицит. В общем, взлетел высоко да сел в ту же лужу. В армии обратно не просто прыгнуть, и пришлось ему, курсанту Потушаеву, принять склад и утешать себя тем, что курсы — краткосрочные, что не пройдет и месяца, как позовет передовая новоиспеченных командиров.
Курсы располагались в относительно тихом месте Севастополя — возле знаменитой панорамы. А «тихо» тут было потому, что командование в целях сохранения этой исторической реликвии не разместило рядом никаких военных объектов, рассчитывая, что немцы не будут бомбить там, где нечего бомбить. Трудно сказать, что спасало пока здание панорамы, всего скорей счастливая случайность, ибо вокруг на Историческом бульваре деревья были основательно прорежены взрывами, а бронзовой фигуре Тотлебена осколком снесло голову.
Как тогда, восемь месяцев назад, Потушаев подошел к памятнику, похлопал по сапогу бронзовую фигуру матроса с лопатой, барельефно изображенного на пьедестале. И услышал разговор:
— …Неплохо устроились, выговаривал кому-то строгий голос. — Другие кровь проливают, а вы банкеты устраиваете, торты кушаете…
Выглянув из-за угла пьедестала, Потушаев увидел начальника курсов капитана Ломана всем известного коменданта города майора Старушкина.
— Банкет был по случаю выпуска. А торт женщины сообразили…
— Крем где-то раздобыли. Цветочков понаделали, — сказал Старушкин, и в голосе его было больше зависти, чем строгости.
— Не поверите, из сгущенного молока и… губной помады. И надпись наверху: «Привет молодым командирам»…
— Парад опять же на первое мая. Красиво, конечно, но ведь никто не устраивал парадов, только ваши курсы.
— Как ведь мы единственная севастопольская «академия».
— Ага, а как караульную службу по городу нести, так вас нету…
Потушаев тихо рассмеялся, поняв, наконец, чего это комендант цепляется. Попятился, чтобы не попасться на глаза начальству, и пошел по аллее к зданию панорамы, раздумывая над словами командира. Банкеты да парады в такой обстановке — не баловство, а, может быть, как раз то, что необходимо, чтобы люди не забывали оглядываться на мирное прошлое, не переставали наливаться ненавистью к захватчикам. Вот и панорама, эта удивительная картина, рассказывающая о героизме, свершаемом тут солдатами и матросами без малого девяносто лет назад, тоже воспринимается людьми, как праздник, как частица того величественного, что защищают они сейчас. Бойцы приходят, смотрят, слушают экскурсовода и наполняются новой готовностью драться. Нет, и он тоже, как и начальник курсов, не считал лишними парады, экскурсии, банкеты по случаю выпусков. Жизнь — дорогая штука. Но лично он не поставил бы свою жизнь выше реликвий и традиций, в которых виделось ему воплощение самой души народа.
По дорожке, усыпанной бело-желтой щебенкой инкерманского камня, Потушаев обошел здание панорамы, заметил новые следы осколков. С северной стороны были сбиты пилоны, зияла глубокая свежая ниша от прямого попадания снаряда. Похоже было, что фашисты поняли: панорама поважней иного военного объекта. Снять бы, спасти бесценную картину. Но не ему решать вопрос. Да и как это сделать? Гигантское полотно толщиной в два пальца, высотой четырнадцать метров и длиной 115 не свернешь, не уложишь. Еще зимой приезжали комиссии и сделали вывод: снять нельзя.
С высоты холма, от панорамы, далеко видно. За глубокой балкой — обширные всхолмленные пространства. Оттуда, от горизонта, доносился непрекращающийся гул боя. Из-за Северной бухты били немецкие орудия, снаряды вздымали тучи пыли в руинах города. На синей поверхности Южной бухты вскидывались белые столбы: где-то там, в кручах берега, находился флагманский командный пункт, и немцы, сидевшие теперь на Северной стороне, нащупывали вход в него.
Два снаряда один за другим ухнули неподалеку, и Потушаев поспешил спуститься в ров возле бывшей батареи Костомарова, той самой, на которой бывал когда-то Лев Толстой. На валу, прислонившись к корабельной пушке времен той обороны, сидел у телефона дневальный. В кубриках, оборудованных в старых штольнях и пороховых погребах, было тихо. В одном из них шли занятия по топографии: курсанты ломали свои умные головы над макетом с песком, изображающим район Мекензиевых гор, который был уже под немцем. Это кабинетное мудрствование казалось привыкшему к фронтовой обстановке старшине Потушаеву совершенно бессмысленным делом.
Он направился к своей каптерке, громко именуемой складом, и вдруг услышал грохот близких разрывов. Рвались бомбы, а не снаряды, — это ему, фронтовику, не трудно было понять. Переждав минуту, — не рванет ли еще, — он выскочил наверх и сразу увидел пятерку «юнкерсов», идущих на второй заход. И еще увидел рыжий дым над зданием панорамы, какой всегда бывает в начале пожара. «Юнкерсы» шли так, что не оставалось сомнений: именно панорама их цель, и ничто другое.
— Панорама горит! — истошно закричал сзади дневальный.
Когда отгремела очередная партия взрывов, Потушаев бросился к панораме. Сзади слышались крики и топот ног. Но всех остановил громкий, срывающийся на фальцет, голос начальника:
— Построиться!
В первый миг это показалось странным — строиться, когда надо тушить. Но тут же старшина сообразил: толпой тушить — только мешать друг другу. Сам он не стал дожидаться, когда начальник распределит обязанности, пробежав узкими коридорами, взлетел на срединный помост, задохнулся на мгновение, вновь испытав необычное ощущение близости к великому, какое всегда охватывало его при посещении панорамы. В большую дыру в куполе лился солнечный свет, неестественно багровый, колеблющийся в дыму. Горел каркас панорамы, полотно над изображением английских редутов лизали языки пламени. И показалось: ожила картина, дым сражения отделился от полотна, а пожары, нарисованные пожары, вдруг стали настоящими.