Пулемет был новенький, еще не обтертый в окопах, да и солдаты, судя по их неопытности, были из недавно прибывших. — Все в Севастополе знали, что немецкое командование, обеспокоенное невиданными потерями, гонит и гонит Манштейну подкрепления.
— Что с головой-то? — спросил Кольцов своего помощника, по виду совсем пацана.
— Не знаю. Крови много текло, — с мальчишеской жалостью к себе сказал парнишка. И спохватился: — Ничего, черепушка, говорят, цела.
— Где-то я тебя видел?
— Мы ж минометчики. Без вышибных патронов, правда. Шурыгин моя фамилия. Колька Шурыгин.
— Вот ведь черт, — выругался старшина. — Вчера, кажись, и было-то. Или позавчера? Все перепуталось.
— А вышибные патроны Валька нашел. Залетаев, если помните, только ранило его сильно…
— Уходить нам отсюда нельзя, — перебил его старшина, оглядываясь по сторонам.
Из окопчика просматривалась вся балка. По ней шли и шли люди. Задерживались у водокачки и шагали дальше, женщины, дети, раненые бойцы.
— Что мы сделаем вдвоем-то?
— Лучшего места для прикрытия не придумать. Есть пулемет, патронов вдоволь, и запас вон, — старшина показал на подбрустверную нишу, где аккуратной кучкой были сложены гранаты.
Шурыгин нетерпеливо потянулся к гранатам, как к любимым игрушкам, но старшина внезапно сильно ударил его под коленки.
— Не вылезай! Гляди…
Неподалеку, из-за какой-то неровности поля, показались немцы. Старшина срезал их длинной очередью. От немцев закричали что-то сердито и требовательно, наверное, услышав свой пулемет, решили, что пулеметчик ошибся.
Снова в той стороне показалось несколько фигур в касках. Старшина подождал, когда их высунется побольше…
А по балке все шли и шли люди, уверенные в своей безопасности, вероятно, думающие, что сверху они надежно прикрыты занявшими оборону подразделениями.
— Позвать бы кого-нибудь на подмогу, обеспокоился Шурыгин.
— Ты только не паникуй, — ласково, как маленькому, сказал Кольцов.
По ним били из миномета, да все не попадали, их атаковали раз за разом, но все откатывались, усеивая поле серыми мундирами. Солнце поднялось, перевалило за полдень. Солнце начало склоняться к морю, а двое совершенно белых от щебеночной пыли пулеметчиков все лежали на гребне балки, совсем слившись с неподвижными камнями. Раненый Шурыгин забывался порой, то ли засыпал, то ли терял сознание, и старшина не раз собирался отправить его вниз. Но немцы снова лезли, и приходилось стрелять, бросать гранаты.
Поздно вечером, расстреляв все патроны, они спустились в балку и, поддерживая друг друга, еле переставляя нош, побрели к городу. У первых домов их задержали.
— Раненые? — спросил сердитый подполковник, как и они, весь белый от пыли.
— Вот он раненый, — показал старшина на Шурыгина, — А я нет.
Раненому в тыл, а тебе — в оборону. Немцев надо держать, понял?!
— Чего ж не понять? — ответил Кольцов, удивляясь тому, что подполковник с чего-то взъелся на него, кричит. — Пулемет только у меня без патронов.
— Найдешь патроны…
Старшина обнял Шурыгина, подтолкнул его на усыпанную камнями дорогу, а сам повернулся, чтобы идти назад, к сидевшей неподалеку группе бойцов, ожидающих приказаний.
— Ты не знаешь, кто держался там, за водокачкой, — окликнул его подполковник.
— А что?
— Целый день держали. Да я б им все ордена отдал.
— Носите, — усмехнулся старшина. — Мы свои заработаем.
— Вы?! Это были вы? — Подполковник подбежал к нему, заглянул в лицо. — Постой, будешь при мне.
— Я как все, — сказал старшина. — Патронов бы вот только…
XV
Люди все больше удивляли Колодана, не командиры и политработники, — этим по должности полагается не унывать, — а простые пехотинцы, артиллеристы, связисты, повара, медработники в госпиталях. Никто не верил в близость трагической развязки, ни в ком не замечал он апатии. Признать себя побежденным? Никогда! Можно погибнуть, но не сдаться. Все верили: Севастополь устоит. На последних рубежах, а устоит. Придумает же командование что-нибудь. Как в декабре, когда ударили в спину Манштейну. Выдохнутся же немцы, вон сколько их перемолотили. Почти месяц длится непрерывный бой, не может быть, чтобы не выдохлись. Ну а если случится немыслимое и придется уходить, то уйдут организованно, по приказу, как ушли из Одессы. Приплывут корабли и в одну ночь…
Все верили, и было непонятно, откуда эта повсеместная вера? Может, от незнания общей обстановки? У него, корреспондента, видящего и знающего куда больше, чем многие другие, все внутри сжималось от предчувствия страшного, великого, небывалого. И он этой ночью опять не воспользовался пропуском, не улетел на Большую землю. Все казалось ему, что очень пожалеет потом, если поторопится и не увидит главного. Или и в нем тоже поселилась уверенность после того, как увидел ночью приземляющиеся и взлетающие «Дугласы»?
Людское столпотворение царило на пыльных равнинах Гераклейского полуострова. Стояли на позициях снятые с передовой полевые орудия, ждали боеприпасов. Возле временных деревянных причалов в Камышовой бухте, успевших получить снисходительную кличку «драп-порт», прятались по ямам местные жители. Ночами сюда приходили небольшие корабли (больших после лидера «Ташкент» не было ни одного) — катера, тральщики, подводные лодки, в одночасье разгружались, загружались и исчезали во тьме. Перебравшиеся сюда госпитали и медсанбаты наполняли иссушенный воздух специфическими запахами спутниками человеческих страданий.
Даже ночами было не продохнуть, а дневная жара и вовсе изводила. Порой казалось, что не бомбы, не снаряды, сыпавшиеся на этот набитый измученными людьми клочок земли, самое страшное, а нестерпимая жажда, донимавшая всех. Колодцы какие были, вычерпывались до дна. Кто-то из врачей вспомнил теорию адсорбции и осаждения из области коллоидной и физической химии и начал опреснять морскую воду с помощью измельченной в порошок сухой глины. Процеженная через марлю, она была относительно пресной, но ее пили.
Колодан и не помнил уж, когда и спал, но спать не хотел. Жадно впитывающий все, что видел и слышал, он был подобен губке. И все крутилось в его взбудораженном мозгу банальное сравнение происходящего с образами дантова ада. Сравнение никуда не годилось, — это он понимал, — поскольку там были страстотерпцы и только, а здесь — борцы, но другого из всей известной ему мировой литературы ничего не вспоминалось. Общим для всех трагедий мира был только климатический фон. Это казалось странным: почему беды людские всегда сопровождаются катаклизмами природы? Непременно ураганы, землетрясения, затмения, стужа такая, что птицы падают замертво. Или это лишь литературный образ, призванный усилить впечатление от глубины бедствия? Но вот ведь в самый трагический час Севастополя стоит жара несносная, и кажется — неподвижный воздух сгущен до кисельной субстанции. Сколько он слышал жалоб: если бы не жара?!.
Если бы да кабы… Это было у всех на устах. Всем казалось, что можно было, если уж не зимой, то хоть вчера что-то предпринять, не допустить немцев так близко к городу, к бухтам, к последним окопам в степи. И подвезти боеприпасы, и эвакуировать раненых, и подбросить подкрепления. Мудр человек задним числом, каждый стратег и тактик.
С рассветом появилась первая группа самолетов, сбросила бомбы. Еще две недели назад они бомбили с больших высот, теперь же носились над головами, и горе было бойцу, оказавшемуся на открытой местности. За ним начиналась настоящая охота. Неповоротливые «хейнкели», хищные «дорнье», поджарые «юнкерсы», желтобрюхие пикировщики — никто не гнушался одинокими целями. Летали, ничего не опасаясь, знали, что у зенитчиков нет снарядов. Только в районе Херсонесского аэродрома изредка огрызались автоматические пушки, и немецкие самолеты не больно-то совались туда. Странно было видеть такую трусливость при абсолютном господстве в воздухе. И Колодан усматривал в поведении немецких летчиков психологию бандитов, свирепеющих только при полной безнаказанности. Он записывал в блокноте свое заключение, испытывая при этом облегчающее чувство превосходства.
На него косились, когда он вынимал блокнот и принимался писать. — Не шпион ли? Теперь это его не пугало, не как в начале, когда он только приехал в Севастополь. Тогда, случалось, женщины притаскивали его в комендатуру. Теперь, прежде чем вынуть блокнот, он объявлял присутствующим, кто он и что делает. И люди сами отшивали любопытных и подозрительных: не мешайте, писатель работает, для будущего…
А сейчас и это не помогало. Люди недоумевали: что записываешь? Как нас бомбят? Как мы драпаем? «Если бы все драпали, как вы, фашистов давно бы уж не было», — ответил он одному слишком назойливому бойцу, баюкающему свою загипсованную руку, как куклу. Боец постоял рядом, подумал и ушел озадаченный, ничего не сказав.
Щель, в которой Колодана застал рассвет, была слишком мелкой, и людей в ней — не повернуться. Он побежал искать другое место, спрыгнул в траншею, выкопанную по всем правилам, — со стрелковыми ячейками, подбрустверными нишами, блиндажами. Сунулся в темноту ближайшей землянки и сразу, по запаху, понял, — тут раненые. Присмотревшись, увидел их, лежавших на полу, сидевших вдоль стен. Никто не стонал, все смотрели на него, непонятно зачем забежавшего сюда здорового человека. Вышел, ничего не сказав им. Да и что он мог сказать?
В траншее столкнулся с медсестрой.
— Вы кого-то ищете?
Он с удивлением смотрел на большой живот, растянувший полы халата, и думал, как она, беременная, явно на последнем месяце, выдерживает эту обстановку?
— Никого, я так, — пробормотал Колодан и пошел по траншее. Отыскал пустую подбрустверную нишу, залег в нее, чтобы хоть немного послать. Но уснуть ему опять не удавалось. Вдали утренней побудкой гремели взрывы. Неподалеку надрывно выла женщина и кто-то причитал над ней:
— Не надо плакать, матуля! Ой, матуля, не надо плакать!…
Он лежал и думал о том, что из такого вот бабьего плача всегда вырастала на Руси сила невероятная, с которой врагам было не совладать.