— Сколько тут полегло?… — сказал Кольцов.
— Слезу теперь осушит наш мирный ветер. Я стою, молчу…
Стихи, которые начал вдруг декламировать Манухин, никак не вязались с настроением Кольцова. Слишком они были торжественны и потому отстраненны.
— Погибший друг не спи. Вставай и слушай.
О мире рассказать тебе хочу…
— Ты… стихи сочиняешь?!
— Не я. Это Дмитришина стихи. Тоже разведчиком был, как и ты. Не встречались?
— Не встречались.
Он спустился с холма бывшей башни и пошел к морю, по самое небо распахнувшему ослепительную синь. Такая же синь была в тот, последний, день, но мысли, что творится великое и бессмертное, тогда не приходили в голову. Что бы подумали о человеке, заговори кто-нибудь высоким слогом?!
Берег открылся сразу. Обрыв и глубоко внизу белые известняковые плиты. Захлестнуло дыхание, таким знакомым показалось это место. Тогда эти плиты были сплошь устланы убитыми и ранеными, лежавшими вперемежку. Отсюда те, кто был еще на ногах, пошли на прорыв.
— Не отсюда, — сказал себе Кольцов. — Не был ты возле «тридцатьпятки».
Но унять всполошившееся сердце не мог.
— Что с тобой? — Кубанский взял его за локоть. И вдруг отпустил, обежал с другой стороны. — Вот теперь… лицо у тебя такое… Помнишь раненого лейтенанта выносил?
— Многих выносил, — пробормотал Кольцов, не отрывая взгляда от кромки берега.
— Вспомни, пожалуйста. Там еще водокачка была в балке. Женщин много… Пулемет немецкий…
— Пулемет помню…
— Так это же я был, я. Ты же мне тогда жизнь спас! Помнишь?
Кольцов не слышал его. Теперь ему казалось, что камни внизу точь-в-точь те, на которых он оставил умершего Гришку. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не ринуться вниз. — Должно же там хоть что-нибудь остаться, должно же…
Боль прошла через левую руку. Разжал кулак, увидел осколок, впившийся в ладонь, размазанную кровь.
— Что с тобой?! — Кубанский пытался усадить его на землю, но он сопротивлялся, казалось, что если упадет, то уж не встанет.
Близкий взрыв ощутимо толкнул в спину. Он знал, что это самолет, перепрыгивающий звуковой барьер, и знал также, что это очередной артналет. Точно артналет, иначе откуда же боль, вдруг пронзившая грудь. И засыпало, видать, близким разрывом, будто сквозь слой земли голоса:
— Беги за машиной!
— Куда бежать-то?!
— К тем домам беги… Телефон должен быть. Вызывай скорую!…
На миг прояснилось перед глазами. Увидел напрягшееся до неузнаваемости лицо Кубанского. Что-то он все делал у него на груди, растирал.
— Ты меня спас, ты же спас меня!… А я тебя?!.
Потом его везли, — это он чувствовал по тряске. А над головой все выло и выло. Так воют сирены машин скорой помощи. Но так же воют падающие бомбы. Он пытался сосредоточиться, чтобы понять, что же это на самом деле, и не мог…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
«Героическая оборона Севастополя» — так и по сей день часто говорят во всем мире. Но завершилась она трагедией, о которой часто вспоминают лишь ветераны. Это была ГЕРОИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ.
Следует сказать, что слово «трагедия» никак не относится к самой обороне. Севастополь блестяще выполнял ту роль, которая отводилась ему Великой войной, — отвлекать на себя германские войска, перемалывать живую силу и технику противника. Оборона Севастополя вошла в историю военного искусства как классический пример оборонительной операции.
Трагедия началась после того, как Крымский фронт, деморализованный непрофессиональным вмешательством в командование главным образом представителя Ставки Мехлиса, был разгромлен вдвое уступающей ему по силе армией Манштейна. Севастополь, отбивая штурм за штурмом, месяцами держал оборону, а Крымский фронт был сброшен с полуострова всего за десять дней. Лишь после этого мог встать вопрос об эвакуации севастопольского гарнизона. Но было уже поздно: короткие летние ночи, превосходство немцев в авиации и близость к морю их аэродромов не давали возможности скрытной эвакуации массы войск. С того момента Севастополь был обречен.
В те дни пораженный мир не находил слов удивления и восхищения севастопольцами. Английские газеты писали: «Второй раз в истории России Севастополь озаряется блеском мировой славы. Севастополь оказался вполне достойным своей великой исторической традиции». Агентство Рейтер указывало, что «можно лишь преклоняться перед невиданной стойкостью и хладнокровием советских войск, оборонявших Севастополь, и жителей города. Несмотря на то, что немцы обрушивают на город и на позиции его защитников дождь бомб и снарядов, нет никаких признаков ослабления духа моряков и красноармейцев».
Эту невиданно стойкую оборону не могли обойти молчанием даже враги. Германская «Берлинер берзенцайтунг» писала: «Так тяжело германским войскам нигде не приходилось… Севастополь оказался самой неприступной крепостью мира. Германские солдаты нигде не наталкивались на оборону такой силы».
И даже после взятия Севастополя в треск победных фанфар, заполнивших германские газеты, врывались невольные признания. Уже 12 июля 1942 года берлинская «Нойес цайт» писала: «Повесть о том, как защищался Севастополь, является одной из самых страшных всех времен и народов».
И наше «Совинформбюро» в то время сообщало: «Военное и политическое значение Севастопольской обороны огромно… Железная стойкость севастопольцев явилась одной из важнейших причин, сорвавших весеннее наступление немцев… Беззаветное мужество, ярость в борьбе с врагом и самоотверженность защитников Севастополя вдохновляют советских патриотов на дальнейшие героические подвиги в борьбе против ненавистных оккупантов… Гитлеровцы проиграли во времени, темпах, понесли огромные потери…»
Командующий Приморской армией генерал Петров прочел сообщение «Совинформбюро», когда находился уже на Кавказе. Все было верно в сообщении. Кроме одного: «Бойцы, командиры и раненые из Севастополя эвакуированы». Эвакуации по существу не было.
Сам он подчинился приказу Ставки — эвакуировать из обреченного Севастополя командный состав и партийный актив города. Первым улетел командующий Севастопольским оборонительным районом адмирал Октябрьский. А он, генерал Петров, вместе с небольшой группой военных и гражданских, уплыл на подводной лодке, теша себя надеждой, что оттуда, с Кавказа, ему удастся лучше организовать эвакуацию.
Он думал, что флот ринется на помощь оставшимся в Севастополе десяткам тысяч командиров, бойцов, раненых. Думал так и не верил в такую возможность. Потому что будь он на месте Манштейна, только того бы и желал, чтобы весь флот пошел к Севастополю. При коротких летних ночах, при господстве немцев в воздухе это означало бы гибель всего Черноморского флота. А война еще в самом разгаре, и конца ее не видно…
Петров знал: ушел к Севастополю весь мелкий флот — катера, подводные лодки. Но что они могут при той массе людей, при отсутствии стабильного фронта и естественной неорганизованности?! «Эвакуации не будет», — напрямую сказал ему Октябрьский. — Эвакуировать нет возможности»…
Но и организовать оборону нет возможности. Что же остается командирам и бойцам? Плен? Но Петров был уверен: массовой сдачи в плен не будет. Что же будет? Массовая гибель севастопольцев в последних рукопашных…
Капитан покидает тонущий корабль последним. А он ушел. Пусть не самым первым, пусть, подчинившись приказу, но ушел. И от этого было такое состояние — хоть стреляйся…
Странно это, но спасло его еще более тяжелое, последовавшее за падением Севастополя — страшная угроза над страной, прорыв немцев к Сталинграду, к Краснодару, к Новороссийску, срочная необходимость мобилизовать себя для новых боев.
Он справился с собой, успешно командовал войсками до конца войны. Но Севастополь всё оставался в сердце незаживающей раной.
Воспоминания мучили его и после войны. Много раз он собирался поехать в Крым и все откладывал. Наконец, его привели в Севастополь дела службы. Он увидел большой и красивый город, ходил по нему с острой болью в сердце, вспоминая павших здесь друзей и товарищей…
Умер Иван Ефимович Петров в апреле 1958 года, вскоре после того, как побывал в Севастополе.
Публикуемый в этой книге роман «Непобежденные» впервые вышел в «Воениздате» в 1990 году. Он сразу вызвал большой интерес у ветеранов-севастопольцев. В письмах они благодарили за добрую память о героической обороне и сетовали на то, что мало сказано о последовавшей трагедии. Многие присылали свои воспоминания. Подробную рукопись прислал и Борис Александрович Кубарский. В романе он присутствует как лейтенант Кубанский (фамилия изменена с его согласия).
Рукопись Кубарского показалась мне наиболее интересной. Поскольку о боевых делах лейтенанта рассказано в романе, то я счел возможным предложить читателю его воспоминания с того момента, как он раненый попал в плен.
…Найдя КП полка, я представился. Затем отправился выбирать место для своего НП. Велел бойцам зарываться в землю и пошел к стоявшей неподалеку мелкокалиберной зенитной батарее, обслуживаемой моряками. Только познакомился с командиром батареи, как на нее налетели пикировщики. Дальше — провал…
Очнулся я в нашей полковой санчасти, расположенной в штольне. Меня тошнило, в глазах — радужные круги, в голове — гул и боль. Слышал плохо. Встать и идти не мог, терял равновесие. Мне прокричали, что разведчики принесли меня вечером, откопав на батарее.
Сколько пролежал в санчасти — не знаю. В какой-то из моментов просветления сознания уловил беспокойство окружающих. Мне сказали, что к штольне подходят немцы. Дальше — лишь отдельные куски видений.
…Нас двое. Зной. Адская головная боль. Кругом рвутся снаряды, бомбы.
…Какая-то новая местность. Мне сказали, что это Казачья бухта и будет эвакуация.
…Просветление. Встал, собираясь идти искать свой дивизион. Со мной три бойца. Заковылял от воронки к воронке. Остановились передохнуть. Один боец говорит: «Смотрите, мы ушли, а туда — бомба…»