— Тогда все, можете идти.
Когда Носенко вышел, изуродованные высоты уже закутывались в серые плащи ранних декабрьских сумерек. Темнела даль, но в ней, в этой дали, все вспыхивали залпы, — батарейцы торопились, пока видно, хоть напоследок угодить снарядом под лафет вражеского орудия.
Разговор с нервным майором успокоил: все-таки выиграл этот «бой», сумел защитить дивизион от глупости, которой на войне тоже хватает.
Вернувшись на свой НП, Носенко снова разложил бумаги. Но тут через бруствер перевалился человек, черный от грязи и копоти, неузнаваемый. Носенко только когда подошел, узнал в нем политрука пятой батареи.
— Танки… прорвались, — сбивчиво говорил он, глотая слова, торопясь. — Подошли из-за укрытия и… в упор, в упор… Три танка подбили, но и сами… командир погиб…
— Авдеев?!
— Лейтенант Авдеев… другие…
— Не может быть! закричал Носенко. Не может такого быть, чтобы к Авдееву… из-за укрытия. Он под Одессой воевал.
— Погиб… погибли… — как потерянный повторял политрук.
— Чего ж вы тут?! — зло выкрикнул Носенко. — Почему не спасаете людей, батарею?! — И вскинулся, вымахнул за бруствер. — За мной! На пятую!
Он не смотрел, кто там бежал следом, не оглядывался. Не пробежал и половину пути, как возле уха хлестнули близкие пули. Упал, увидел, что и другие — человек пять — тоже попадали. Кто-то застонал тягуче, глуша боль. Пули долбили землю, каменная и снежная пыль обдавала лицо. Били автоматчики из-за стен разрушенного дома. И стало уже ясно, что немцы просочились и здесь, что разбитая батарея осталась у них в тылу и, стало быть, если кто и уцелел после танкового тарана, то уж все равно неживой, коль там хозяйничают немцы.
Носенко все еще тешил себя надеждой, что, может, что-то не так, может ребята засели в круговую и им нужна помощь. Но до батареи было не больше трехсот метров, и оттуда была бы слышна хоть какая стрельба. Но в той стороне стояла убивающая немота. Значит — всё? Значит — прощайте братцы?!
— Товарищ капитан! — окликнули его сзади. Он оглянулся и похолодел от того, что увидел: немецкие автоматчики пластались по склону высотки, на которой был их новый НП.
— Назад! — крикнул он и рванулся через открытою плешь между кустов, чувствуя, как едва не по пяткам колошматят пули. НП надо было защитить, НП надо было отстоять. В дивизионе осталось еще две батареи, и они дивизион, пока есть руководство.
И тут его как ударило: вспомнил вдруг, что там, на снарядном ящике, остались его бумаги и среда них небольшая брошюрка — «СУВ» — «Скрытое управление войсками». Она была сверхсекретной, за утерю кодовых таблиц так и так полагался суд военного трибунала и расстрел. Погибнуть от немецкой пули — дело обычное, погибнуть от своих — страшно. Но даже и не это испугало его: о возможном расстреле подумалось в последнюю очередь? Прежде всего, как-то вдруг, разом выстроилась перед ним цепочка потерь, упущений. Потерять батарею — нестерпимо тяжело, но подвести всех — это равноценно предательству. Не оглядываясь, не интересуясь, бегут ли за ним остальные, он еще издали полоснул из автомата по темным фигурам и закричал так, что, как ему показалось в первый момент, именно от крика попадали, скорчились на земле эти ненавистные фигуры вражеских автоматчиков.
Он впрыгнул в окоп, перемахнув через бруствер, увидел своего телефониста, уткнувшегося головой в землю, и еще двоих, распростертых у входа в землянку. А в провале двери, в глубине, темнела чужая фигура. Немец, наклонившись, стоял над снарядным ящиком, перекладывал бумаги.
— А-а! — не помня себя, закричал Носенко, нажал на спуск и не отпускал, пока не кончились патроны.
Книжечка «СУВ» лежала на своем месте, и Носенко обрадовало то, что немец не успел схватить ее. Он спрятал книжку в нагрудный карман, и тут страшный дробный удар в спину отбросил его в глубину землянки. Падая, он увидел яркую вспышку автоматной очереди. А больше уж ничего не увидел: тьма упала на окоп, на весь фронт, тьма и тишина.
Очнулся он от страха. Почудилось, что кто-то шарит у него на груди под шинелью. Дернулся, открыл глаза, но никого рядом не увидел. И в светлом проеме двери было пусто. Попробовал встать и не смог, всю нижнюю часть тела будто отрезало. Но руки шевелились, и он начал ощупывать нагрудный карман: заветная книжечка была на месте.
Понемногу начали доноситься до него звуки боя — трескотня немецких автоматов, крики. Звуки отдалились, приблизились, снова отдалились, будто вся земля превратилась в большие качели. Носенко понял: дело не в звуках, а в нем самом. И снова холодная волна ужаса окатила его: понял, что теряет сознание. Он зашарил руками, стараясь ухватиться за что-нибудь. Терять сознание он не имел права. Если будет без памяти, а придут немцы, то они наверняка найдут у него книжицу «СУВ». Пришла спасительная мысль: уничтожить. Как? Сжечь? Но спичек давно уж ни у кого не было, только кресала. Съесть? Слишком долго, не успеть. И он догадался как — привязать к гранате и взорвать. Граната была в кармане, жесткая лимонка давила в бок. С трудом, снова чуть не потеряв сознание от оглушающей боли, он достал ее, положил на грудь и начал думать — чем привязать. Ничего не придумывалось. Тогда он выдернул чеку зубами, снова положил гранату на грудь, как раз на то место, где была книжица. Сквозь гимнастерку он ясно ощущал ее и успокоенно думал о том, что теперь-то уж «СУВ» никак не достанется врагам. Теряя сознание, он разожмет пальцы, граната взорвется, уничтожит секретный документ. О себе дум не было…
III
Как передать каждодневную муку человека, снедаемого голодом или жаждой? Как выразить страдание матери, ожидающей кризиса у постели больного ребенка? А нетерпение военачальника, обреченного на бездействие, в то время как бьются и умирают его бойцы? Как это передать? С чем сравнить?
Древние легенды повествуют о Дамокловом мече, заставляющем человека терзаться постоянным ожиданием беды. Но меч этот — всего лишь угроза, то ли он обрушится, то ли нет. К такой опасности привыкают, и она перестает угнетать. Живут же люди на склонах вулканов…
Какой спокойной казалась теперь генералу Петрову жизнь до сегодняшнего дня. Да, были бои, артобстрелы, тяжелые бомбежки, да, погибали люди, да, постоянно ждали, когда обрушится «Дамоклов меч» вражеского штурма и готовились, делали все, чтобы ослабить удар. Но та нелегкая страда ожидания и напряженной подготовки к предстоящим боям казалась теперь отдыхом.
— Держитесь! — стараясь оставаться спокойным, повторял он по телефону угнетенным невиданно большими потерями командирам дивизий и морских бригад. Он никому не обещал подмоги, — берег свой небольшой резерв, ждал момента, когда без него уже нельзя будет обойтись. И терзался, мучился казавшимся своим бездействием, невозможностью немедленно ехать в части самому, видеть бой и принимать решения не по докладам, а по собственным наблюдениям.
А доклады отовсюду шли одинаковые: атаки, обстрелы, снова атаки, даже и с танками. На севере у горы Азиз-Оба и в долине Бельбека, на востоке — у хутора Мекензи и под Чоргунем, на юге — у Балаклавских высот.
Он не мог выехать даже на КП СОРа, только каждый час звонил туда, докладывал оставшемуся за Октябрьского контр-адмиралу Жукову обстановку и на один и тот же вопрос: «Удержитесь ли?» отвечал одно и то же: «Удержимся». И он действительно был уверен в этом. После побед под Москвой, под Ростовом, под Тихвином да не удержаться в Севастополе? Такое казалось невозможным.
Но к полудню пришлось доложить о тяжелом положении, сложившемся на севере: две горы, контролирующие большой участок Бельбекской долины, — Азиз-Оба и Кая-Баш — оказались в руках противника. Наметился разрыв между войсками четвертого и третьего секторов. 241-й полк капитана Дьякончука, оборонявшийся в Бельбекской долине, был почти окружен.
Где тонко, там и рвется: днем пришло сообщение о непонятном взрыве на 35-й батарее, одной из двух самых мощных в Севастополе. Батарея, бившая по скоплениям противника 12-дюймовыми снарядами, умолкла.
Утешали известия из первого и второго секторов. Там, почти везде, позиции удерживались прочно. И было уже ясно: главный удар противник наносит на севере.
Нервное напряжение, державшее командарма весь этот день, 17-го декабря, к вечеру отпустило: знать намерения противника — это же почти выстоять. И когда пали ранние зимние сумерки и затихла передовая, и замолчали телефоны на КП, Петров со спокойным сердцем отдал боевое распоряжение о контратаке с целью вернуть утраченные позиции в четвертом секторе, и прежде всего вернуть гору Азиз-Оба. Вот когда определилась первая задача резерву 40-й кавдивизии и 773-му полку 388-й дивизии.
Ранний вечер укутал тьмой напрягшийся в ожидании Севастополь. Передовая затихла. Но все громыхали орудия: контрбатарейная борьба продолжалась. На севере, на востоке и на юге трепетал, ползал по низким тучам неровный свет: немцы, опасаясь контратак, непрерывно освещали ракетами передний край.
Впервые за эти сутки вышедший на улицу командарм глубоко вдохнул пахнущий пылью и гарью воздух и, оглянувшись на подсвеченный горизонт, особенно контрастирующий с глубокой чернотой, лежащей над морем, заспешил к машине: теперь он мог поехать к Жукову и не по телефону, а лично доложить итоги дня.
На флотском КП, как всегда, было светло, тихо, уютно. Степенно и важно проходили по коридорам франтоватые командиры. И контрадмирал Жуков, и член Военного совета Черноморского флота дивизионный комиссар Кулаков, встретившие Петрова, были, как всегда, безукоризненно аккуратны. Вся эта уверенная обстановка действовала успокаивающе, и командарм, хоть и был донельзя взвинчен событиями дня, сделал свой доклад спокойно, как делал это вчера и позавчера. Хотя речь шла о таком, что впору было кричать. А когда он изложил свое намерение направить армейский резерв в четвертый и третий сектора, утром контратаковать и вернуть оставленные позиции, Кулаков встал и спросил, как показалось Петрову, слишком спокойным густым своим басом: