В новогоднюю ночь в Севастополь прибыла большая группа военных инженеров и привезла с собой 200 тонн взрывчатки, 500 пакетов малозаметных препятствий, 45 тысяч противотанковых и противопехотных мин. Подарок, какого никто не ждал. Столько мин было выставлено на севастопольских рубежах за все время обороны.
Пораньше бы эти мины, — сказал кто-то в штабе. — А то мы уж наступать собрались.
Командарм сразу же поручил инженерам, своим и приезжим, разработать план первоочередных работ по укреплению позиций армии взрывными заграждениями, и уже вечером Военный совет рассмотрел этот план. Слегка поспорили только о том, минировать ли участки, где предполагали наступать. Все верили, что после столь удачного захвата Керченского полуострова, десантированные армии начнут пробиваться внутрь Крыма, немцы ослабят блокаду Севастополя и тогда… даешь Бахчисарай! Однако решили все же минировать. Наступление наступлением, а крепкая оборона не помешает.
В первый день нового года — новый подарок: пограничный полк майора Рубцова отчаянным натиском выбил-таки врага из Генуэзской крепости, обеспечив себе и всему СОРу надежный правый фланг. Захватить, как рассчитывали, высоты, господствующие над Балаклавой, не удалось, но и за крепость спасибо: от нее по-над берегом шли самые надежные тропы к партизанам, действующим в горах.
И второго, и третьего января никого не оставляла наступательная эйфория. Измаявшиеся в глухой обороне люди рвались вперед, с неожиданной самоуверенностью взводами атаковали позиции рот, даже батальонов и нередко выбивали врага, цеплявшегося за каждый окоп. Линия фронта, опасно изогнувшаяся на штабных картах в сторону Северной бухты, как напряженная дуга, все более выпрямлялась, кое-где даже прогибалась в сторону противника.
Но это был еще не тот успех, какого все ждали. Настоящее наступление, перерастающее в преследование врага, должно было начаться после того, как войска с Керченского полуострова вырвутся на просторы Крыма и Манштейн вынужден будет отводить дивизии от Севастополя. День этот должен был вот-вот наступить, об этом напоминала и директива командующего Кавказским фронтом, требующая уже 4 января войскам СОРа перейти в решительное наступление и одновременно высадить десанты в Евпатории, Судаке, Алуште.
И батальоны десантников ушли в штормовую ночь, и совсем обезлюдевшие в непрерывных боях, расстрелявшие почти все боеприпасы, части морской пехоты и стрелковых соединений вновь ринулись на позиции врага и вновь потеснили его. Только теперь успех исчислялся уже не километрами, а максимум несколькими сотнями метров. Командованию СОРа становилось все яснее: еще два-три таких наступления и опасность нависнет над самой обороной.
Наши войска на Керченском полуострове все топтались на месте, чего-то ждали. Ждал и Манштейн, не оголяя фронт у Севастополя, а, наоборот, все более укрепляя свои позиции и расправляясь с десантами. Батальон, высадившийся в Евпатории, продержался двое суток.
В тот самый день, 8 января, когда группа разведчиков, специально посланная в Евпаторию, сообщила о гибели десанта, командование СОРа получило новую директиву Военного совета Кавказского фронта о переходе в общее наступление 12-го числа. Снова Приморской армии указывалось направление на Бахчисарай, снова Черноморскому флоту предписывалось высадить десанты в Евпаторийском заливе, в Судаке, Алуште, Ялте.
У каждого, узнавшего об этой очередной директиве, вертелся на языке вопрос: не подведут ли опять? Но военным людям не полагается задавать таких вопросов даже самим себе, и все в штарме с новым воодушевлением принялись за работу, чтобы не подкачать в означенный день общего наступления. Так его ждали, так хотели верить в успех, что душили в себе любые ростки сомнений.
В этот день начальник штаба Приморской армии генерал Крылов выехал на передний край, чтобы перед предстоящими боями самому осмотреться на местности.
— Возьми моего адъютанта, — сказал ему командарм. — Я сегодня без него обойдусь.
Старший лейтенант Кохаров сопровождал генерала Петрова от самого Узбекистана, оставаясь его адъютантом и в Ташкенте, и на пути к фронту, и в Одессе, и здесь, в Севастополе. Он был таким же непоседой, как его начальник, и точно так же не любил отсиживаться в штабе, предпочитая безопасной тишине бункера настороженные дороги, громокипящую жизнь передовой. Раньше Крылова он был уже возле машины. Сегодня он отвечал за безопасность начальника штаба, и потому считал нужным дать шоферу свои, адъютантские, наставления.
В Севастополе было сравнительно тихо. Над темным, который день бушующим морем, над серым и сырым городом стлалась низкая облачность. Снег, нападавший в декабре, растаял, дорога тускло поблескивала бесчисленными лужами.
— Хочется по городу проехать, — сказал Крылов и кивнул шоферу. — Давай через центр, крюк невелик. И не гони, посмотрим, как тут теперь.
По особой должности своей все дни декабрьского штурма отсиживавшийся в штабе, Крылов, словно впервые внимательно рассматривал улицы города. Взгляд останавливался на развалинах, громоздившихся на месте домов, которые помнились по декабрю. И все же развалин было меньше, чем он ожидал. По сводкам проходила цифра — 235 домов, полностью разрушенных прямыми попаданиями бомб и тяжелых снарядов за дни обороны и тысячи поврежденных, в сознании эти дома выстраивались в один страшный ряд, но здесь, разбросанные по всей площади города, они не создавали впечатления сплошных руин.
Целехонькой стояла Караимская кенасса на Большой Морской улице, за которой, во дворе, располагался городской Комитет обороны. Вспомнился Крылову недавний приезд на КП армии Бориса Алексеевича Борисова, первого секретаря горкома партии и председателя Комитета обороны. Без тени сомнения в своих словах, четко и вразумительно он говорил о том, как будет разворачиваться восстановление промышленных предприятий города, строиться трамвай на Корабельной стороне, расширяться сеть магазинов. И о намерении открыть кинотеатр «Ударник», и о центральной библиотеке говорил так убедительно, что даже у них, штабных работников, знающих истинное положение, дух захватывало от радужных перспектив.
И вот теперь Крылов снова переживал то чувство, какое охватило его, когда слушал Борисова. И основания тому были: человек, подметавший дорожку перед готовым к открытию кинотеатром «Ударник», надписи на стенах «Восстановим родной Севастополь!», а главное — люди, много людей, оживленно снующих по улицам, уверенных, не оглядывающихся на взрывы, время от времени гремящие над городом.
Машина шла не быстро, и Крылов успевал рассмотреть все вокруг. Повернули направо на Приморский бульвар, слева за черными стволами деревьев блеснула пустынная гладь бухты. И впереди, за памятником Ленину, меж колонн Графской пристани, виднелась стальная поверхность воды. Вдруг там, на этой поверхности, одни за другим взметнулись несколько белых фонтанов. Пожилая женщина, переходившая улицу, приостановилась на миг, оглянулась на взрывы и не побежала, а только чуть прибавила шагу.
— Не боится! — восторженно сказал Кохаров.
— Грустно это, — задумчиво произнес Крылов. Это бойцу полагается не бояться, а не пожилой женщине. Женщине самой природой предназначено бояться за детей, за будущее. Какая же нужна мера испытаний, чтобы эта боязнь притупилась?…
Он тронул шофера за плечо, — чтобы ехал медленнее, и наклонился, стараясь рассмотреть через стекло то, что было слева. А слева, при въезде на площадь, высился ряд щитов с портретами армейцев, моряков, летчиков. Проплыло назад худощавое лицо полковника Богданова — командира знаменитого корпусного артполка, другие знакомые лица.
— Теперь давай, — сказал он шоферу, выпрямляясь, усаживаясь удобнее.
Машина резко прибавила скорости, помчалась вверх по пологому склону улицы Ленина, круто свернула на узкий спуск, огибающий Южную бухту. На поворотах «эмку» заносило, но Крылов шофера не сдерживал. В душе его не переставало звучать что-то вроде ликующей мелодии. Он знал, откуда это в нем: от той утренней минуты, когда один из корреспондентов московской газеты, которые последнее время зачастили в штарм, сказал, что статья, подводящая итоги двухмесячной обороны Севастополя, четыре дня назад опубликована в «Красной звезде». Это была первая его публикация в центральной прессе. Но не сама публикация особенно обрадовала, а то, что под ней стоит подпись — «Н.Крылов». Он надеялся, что статью увидит его жена, о которой ничего не знал с того самого дня, как она с детьми спешно эвакуировалась из пограничного района. Увидит, узнает, что он жив и где воюет.
«Что с ними? — со сладкой печалью думал Крылов о семье. — Живы ли? Не раскидала ли их горячка эвакуации?»
Снова болью в сердце прошло воспоминание о женщинах, научившихся спокойно реагировать на разрывы снарядов. Выдержка, достойная славы? Не хотел бы он такой судьбы для своей Настеньки. Но кто на войне выбирает свою судьбу? Знал он, что если жена жива, то, несомненно, самым активным образом участвует в общем деле. Тут Крылов за нее не беспокоился. В страдании человек часто бывает одинок. Но не бывает одиночества при общей беде, при стихийном бедствии, например, или, как теперь, на войне. Ничто не объединяет так, как общее страдание.
До войны думалось иначе: когда у человека много радости, он ищет, с кем бы поделиться, а когда много горя, — замыкается, озлобляется, становится недоверчивым и подозрительным. Теперь убедился: дело не в самих радости или горе, дело в природной общности людской. Сколько горя в Севастополе! Но такого единства устремлений, такой готовности к самопожертвованию, даже, можно сказать, радостной готовности, он не видел нигде. Да и не предполагал, что такое может быть. Что это? На миру и смерть красна? Нет, это нечто большее. Это полное осознание человеком своего места, в общем строю, когда из древних глубин подсознания всплывает ощущение величия своей принадлежности к племени, роду, к народу своему. Человечество поднялось на могучих крыльях общности, умения осознавать себя частью великого целого, где радость на всех и горе на всех. И если радость ни к чему не обязывает, в радости люди беспечно разлетаются, как мотыльки, то общая беда заставляет каждого забыть о своей самости и стремиться к слиянию в единое целое…